Михаил Аркадьев: «Как возможны любовь и самоотверженность рядом с унижением и безжалостностью?»

Сегодня у нас в гостях Михаил Аркадьев, советский и российский дирижёр, пианист, композитор, теоретик музыки, философ, автор концепции «лингвистической катастрофы». В ноябре 2013 года в Санкт-Петербурге в издательстве «Ивана Лимбаха» вышла философская книга Михаила Аркадьева «Лингвистическая катастрофа».

— Михаил, как родилась Ваша теория лингвистической катастрофы?
— В некотором смысле на этот вопрос невозможно точно ответить, так как это связано со всей моей жизнью, с вопросами, которыми, наверное, впервые и не вполне осознанно, я стал задавать себе ещё в раннем детстве: вопросами о добре и сопереживании, человеческой жестокости и равнодушии, которые всегда рядом. Может быть, это как-то связано с тем, что я до 6 лет очень редко видел своих родителей, которые меня очень любили, но большую часть времени я проводил в круглосуточном детском саду, так как им приходилось много работать, а маме приходилось вообще ездить в далёкие затяжные командировки.
Я был всегда счастлив по субботам и воскресеньям, но в будние дни я попадал в мой детский сад, который, как я понял гораздо позже, был неким детским вариантом лагеря общего режима. Там я впервые столкнулся не столько со своим, сколько вообще с человеческим унижением и одиночеством. Помню, что у меня всегда было страстное детское желание найти друга, я выбирал его, и почти всегда не получал ответа. Эта жажда дружбы сохранилась у меня до сих пор, но первого своего настоящего друга на всю жизнь я нашёл только в 17 лет, уже поступив как пианист в Мерзляковское училище при консерватории. Это прямо связано с вопросом о книге, но я пока не буду на этом останавливаться. Важно то, что я очень рано стал спрашивать себя: «Как возможны любовь и самоотверженность рядом с унижением и безжалостностью?» Кроме того, я рано и много начал читать, у нас была великолепная библиотека, притом что жили мы в коммунальном подвале рядом с Курским вокзалом, и эти вопросы сами собой вставали со страниц замечательных книг, детских сказок, в моём воображении и в нашей реальной жизни в коммуналке. Помню счастье от общения с родителями в нашей комнатке, из которой я гулять выходил во двор через окно. Но также одно из моих ранних, наверное, четырёхлетнего возраста, детских воспоминаний: мама лежит, закрывшись руками на грязном полу на общей кухне, а её с руганью бьёт скалкой одна из наших соседок. При этом ни мама, ни отец никогда не бывали озлобленными, в нашем общении всегда была музыка, к которой родители относились с благоговением, великая живопись, репродукции которой висели на стенах, много Пушкина… И книги, книги, которые смотрели на меня, когда я засыпал.
— Вот так «зрела» Ваша концепция?
— Вот так — постепенно и совершенно незаметно для меня. Писать первые тексты, которые потом частично вошли в книгу, я начал на первом курсе вуза (тогда ГМПИ им Гнесиных, теперь РАМ им. Гнесиных). Но уже в училище я нашёл своего первого настоящего друга, который остался на всю жизнь. Это Владимир Генин, замечательный русский, а теперь и немецкий, композитор. Вот именно с ним начались бесконечные разговоры на вечные темы и обсуждения вечных вопросов, мы были типичными «мальчиками» и «подростками» Достоевского, который на нас, кстати, сильнейшим образом влиял. Но не только Достоевский, не только. Вот как я об этом пишу в книге:
«Я хотел бы рассказать о том, как началось в моей жизни движение, приведшее к попыткам писать текст, который вы сейчас с недоумением читаете, а я с некоторым недоумением пишу. …собственно говоря, это очередной неосуществимый проект, так как начала не было. Вернее, первое, что я помню и могу считать началом: это момент, когда на неожиданный даже для меня самого вопрос, умру ли я, мама сказала мне, шестилетнему: «Нет, не умрёшь, ты бессмертен». В этот момент я засыпал, и, лёжа совершенно расслабившись, перестал чувствовать своё тело и остро ощутил и запомнил это непосредственное невесомое переживание независимости сознания от тела, и хорошо помню свою мысль о том, что вот это ощущение — бессмертно. Этот опыт, вероятно, и был моей первой, пока неосознанной философской инициацией. Вторая была связана с переживанием моральной необходимости суицида, третьей стали мои разговоры с другом о «проклятых вопросах», когда нам было по двадцать с небольшим лет.
Вопрос о самоубийстве встал передо мной, когда я осознал, как бы это сейчас ни звучало наивно, что насилия над другими избежать невозможно, так как любое взаимодействие тел есть форма, пусть зачаточная, насилия над телом и душой другого человека и любого другого живого существа.
Элементарная логика приводит к выводу: чтобы избежать возможности насилия, единственный радикальный и последовательный нравственный выбор — уйти из сферы взаимодействия, то есть из жизни. Это значит, что основанием для вопроса о самоубийстве может быть не только горечь и бытовое отчаяние, а нравственное переживание невозможности избежать насилия над другими. Остановить меня тогда могла только мысль о смертельной ране, которую я нанёс бы своей матери, и в тот момент только ей. А это бы противоречило основному мотиву и основной логике проблемы. В конечном счёте, философски важны не те или иные мотивы самоубийства, а сам факт уникальности человека как существа, которое не только в состоянии осознать, выбрать и совершить самоубийство, но совершать самоубийственные действия в полной уверенности, что эти действия спасительны. Но это я понял значительно позже, после изнурительных, но исключительно продуктивных разговоров и споров со своим другом.
Эти разговоры сыграли для каждого из нас роль поворота, радикального разрыва. После этой критической точки мы стали необратимо другими. Мы сами назвали её «точкой абсолютного скепсиса», не подозревая, что цитируем Шеллинга. Цитата была, конечно, не совсем случайной — нами двигал романтический и одновременно «аналитический» порыв: порыв переступания границ, порыв радикального вопрошания, попытка осуществить мечту о дружбе. Это было более чем счастливое время — время невероятной опьяняющей радости и при этом некоторого сущностного ужаса, который можно назвать ужасом метафизического взрыва. Что, собственно говоря, происходило? Мы оба были любознательными юношами. К тому же музыкантами. К тому же не желавшими быть «только» ими. Мы вовлекали друг друга в разные эстетические и интеллектуальные приключения. Одной из таких авантюр стало чтение книг по теории относительности, естественно, в популярном изложении. Всё это было следствием особенной атмосферы времени и наших семей. За обсуждением некоторых проблем мы, как и полагается романтикам и интеллигентным юношам, проводили многие часы, в основном ночные, мешая своим родителям громкими разговорами. Однажды, после очередной серии таких бесед, я позвонил Володе и сказал: «Как ты думаешь, почему в физике есть теория относительности, а в философии — нет?» Вопрос был до крайности наивным и отдавал гимназической наглостью Коли Красоткина. Однако мы зацепились за него, и он вовлёк нас в весёлую науку философского экстаза…».
— Сколько времени ушло на Ваш труд?
— Если считать формально, то первая буква будущей книги была мной напечатана на старой машинке в 1979 году, на втором курсе, а закончил я правку и дополнения к книге перед самой сдачей в типографию три месяца назад. Давайте посчитаем: 1979-2013 — 34 года, если не ошибаюсь?
— Это Ваш первый литературный опыт?
— Я бы всё-таки не назвал это чистой литературой, это всё-таки non fiction. Книга во многом теоретическая, часто собственно философская, хотя в ней огромный элемент, как вы уже увидели, мемуарного, исповедального письма. Книга эта, конечно, не первая. Первую большую работу по феноменологии музыкального времени и ритма «Временные структуры новоевропейской музыки» я издал в 1992 году. И с тех пор было ещё несколько крупных работ в этом же направлении.
Я считаю, что «Лингвистическая катастрофа», являясь итоговой для моей интеллектуальной жизни работой, это первая — и последняя — моя философская книга. Больше я писать такого рода больших работ не собираюсь, и это принципиально важно. Моё призвание и моё счастье — это сцена и преподавание, поэтому, если я и напишу ещё книгу, а я её напишу, она будет посвящена основным техническим принципам современного классико-романтического искусства игры на фортепиано.
— Если можно, о чём Ваша книга?
— Пожалуй, лучше, чем сказал об этом мой старый друг, известный исследователь философии Канта и современной трансцендентальной философии Григорий Гутнер, не скажешь: «…речь идёт о положении человека, возникающем из-за того, что он — сознающее себя и наделённое языком существо. Человек не выбирает это положение, он не волен НЕ получить этот дар, хотя и волен, в конечном счёте, от него отказаться. Но даже этот отказ есть акт обладающего языком и сознающего себя существа. Сознание предполагает выделение себя из окружающего. Эта способность не позволяет человеку слиться с миром, пребывать в неразрывном единстве со средой, с природным окружением. Никто и ничто в мире, кроме него, не может совершить ничего подобного.
Это выделенное положение в мире создаётся благодаря языку. Именно поэтому оно возникает неизбежно, коль скоро человек вообще оказывается человеком. Язык принуждает всякого, кто им пользуется, к самоидентификации, производимой наряду с идентификацией иного. Таково принципиальное устройство языка, основанное на системе тождеств и различий.
Такая ситуация и означает человечность, поскольку человек существует постольку, поскольку существует язык. Он выступает неустранимым условием всякого человеческого действия. То, что происходит помимо языка, не является человеческим, хотя и может происходить с человеком. Мы должны принять существование языка как факт, от которого невозможно абстрагироваться, который нельзя вынести за скобки. В противном случае мы вынесем за скобки самих себя…
Однако, будучи выделен, извлечён из мира вследствие собственной языковой природы, человек остаётся частью мира. Он погружён в мир всей своей биологической природой. Он продолжает жить ей, оставаясь во власти инстинктов и физиологических реакций. Человек пребывает в мире, но осознаёт это пребывание как нечто иное, обозначаемое средствами языка как «я» и, одновременно, как «не-я». Язык обрекает человека на отчуждение.
Это положение человека Аркадьев характеризует как «фундаментальный разрыв». Существование в разрыве в равной степени неизбежно и непереносимо. Этим объясняются все перипетии человеческой истории и культуры»
Добавлю от себя: лингвистическая катастрофа — это и есть мы, сам человек, homo sapiens sapiens. Не просто «мыслящий», мыслить могут и животные, но именно «мыслящий о мысли». Я пытаюсь описать всю историю человека как разворачивание «лингвистической катастрофы». Необходимо честно отдать себе отчёт в человеческой (то есть нашей) перманентной катастрофичности. И не просто констатировать, такая констатация стара как мир, но знать полную структуру катастрофы человека и тем самым иметь в руках инструмент для предотвращения и прогнозирования реальных катастроф, продуцируемых человеком в себе, в социуме, в мире.
— Как Вы определялись с выбором издательства?
— С издательством «Ивана Лимбаха» и с его главным реактором Ириной Кравцовой мне невероятно повезло. Услышал я о нём впервые в доме у моих друзей в Питере. Потом прямо на него меня вывел мой русско-американский друг, физик-теоретик, специалист по квантовой теории поля и православный верующий Алексей Цвелик, который выпустил в этом издательстве удивительную книгу «Жизнь в невозможном мире». Она заслуживает отдельного разговора, так как в ней содержится уникальное, никогда, насколько я помню, не встречавшееся в истории, парадоксальное доказательство бытия Бога. Кратко, для интриги: наш мир совершенно невозможен, следовательно, разумен, следовательно, создан. Полемике с этой красивой идеей я посвятил свой блог в сетевом журнале «Сноб». Страсти вокруг этой темы до сих пор кипят на «Снобе». Ну, так вот, именно Алёша Цвелик связал меня напрямую с издательством и с Ириной Кравцовой, за что я ему чрезвычайно благодарен. В результате совместной работы с Ириной книга стала компактнее, яснее, а её полиграфия и идея обложки Ника Теплова кажутся мне близкими к совершенству. Исключительная благодарность моя Ирине Кравцовой за умную редакторскую работу, я полностью удовлетворён, а это, как вы знаете, с авторами бывает не часто.
— Все честные люди в России уважают Вашу храбрость и принципиальность, помнят Ваш поступок. Где Вы работаете после ухода из Тихоокеанского оркестра? Где живёте?
— К огромному (и это ещё мягко сказано) сожалению, я потерял вообще всякую работу по специальности (я прежде всего дирижёр, концертный пианист и педагог) в России. Так вышло, что одновременно с увольнением с поста главного дирижёра Тихоокеанского симфонического оркестра (не путать с Тихоокеанским военно-духовым оркестром), меня уволили и из моей альма-матер РАМ им. Гнесиных, в которой я работал с 1982 года. Всё это для меня катастрофично, и я уехал в провинциальный институт в Китае, от отчаянья и безнадёги. Сейчас живу и работаю в городе Юэян, в качестве музыкального эксперта, курирующего педагогов фортепиано в музыкальном колледже при Хунанском институте (университете) науки и технологии. Очень странное сочетание, вы не находите? Я нахожу. Музыкальный уровень, мягко говоря, оставляет здесь желать лучшего, хотя я делаю, что могу, в этой не самой радостной жизненной ситуации.
— Что Вы читаете?
— Читаю я, как всегда, много и одновременно самое разное. Вгрызаюсь в потрясшую меня трилогию Александра Янова «Россия и Европа», одновременно штудирую только что вышедшую книгу моего старого друга Григория Ревзина о русской архитектуре рубежа веков, тут же читаю детективы Дика Френсиса, роман Жорж Санд и работы по истории религии Мирча Элиаде. Как-то так, примерно.
— Как российского интеллигента Вас не может не волновать будущее родной страны. Каково оно, по-Вашему, учитывая её прошлое и настоящее?
— Сейчас Россия находится в одной из самых тревожных эпох своего существования, думаю, эта эпоха во многом заключительная, эпоха последнего выбора. Если мифологический псевдопатриотизм, который всегда только имитация настоящего, окончательно победит на государственном уровне, поддержанный жестокой и беззаконной судебной машиной, а всё к этому идёт, нас ждёт очередная историческая катастрофа, из которой нам опять придётся долго и мучительно выбираться с огромными потерями.
— Какая идея сегодня могла бы стать для России национальной?
— Я совершенно убеждён, что осталась одна единственная идея, которая может спасти Россию от очередного падения в тотальное внутригосударственное насилие и произвол — это идея цивилизованного правосудия и независимого суда. Всё. Больше для национальной идеи и для достойного будущего наших детей не осталось ничего.
— Русская классическая литература — что она значит для Вас?
— Из моего рассказа уже ясно, что невероятно много значит. Пушкин и пушкинский декабристский круг до и после катастрофы 1825 года, моя, если так можно выразиться, экзистенциальная основа. А также вся великая русская поэзия от Державина до Бродского и его друзей-поэтов. Достоевский заставил меня страдать и думать, как и все поколения его читателей. Значение Толстого как писателя и даже мыслителя, что неожиданно, для меня только возрастает. Ну, и так далее. Не перечислять же сейчас весь пантеон нашей великой литературы?
— Согласны ли Вы, что «всё уже написано Толстым и Достоевским»?
— Нет, не согласен. С моей точки зрения так могут говорить только те, кто не имеет никакого отношения к внутренней жизни литературы и не читали по-настоящему ни Толстого, ни Достоевского.
—  Может ли писательство действительно когда-нибудь изжить себя?
—  Соответственно — нет, не может, эта вечная жажда человека никогда не будет утолена. Сама функция в культуре и типы прочтения великой литературы будут видоизменяться и давно уже видоизменяются. Но это уже тема для отдельного большого разговора.

Беседовала Елена СЕРЕБРЯКОВА