Танька-дурочка

Эта история отчасти автобиографична. Она засела в моей памяти и, наверное, так и останется со мной. Вашему вниманию представляю рассказ «Танька-дурочка».
Сегодня мне опять приснилась Танька. Танька-дурочка из моего детства. Она стояла в застиранном платье цвета уставшего солнца посреди детской площадки нашего уютного двора возле покосившихся каруселей и улыбалась мне. В руках у неё был небольшой малиновый мячик с двумя голубыми полосками. Потом она растворилась в бледно голубой дымке, оставив сладко-горькое послевкусие.

Таньку в нашем провинциальном уральском городке знал каждый третий. Жила она с матерью в однокомнатной квартире по соседству с нами – на одной площадке. Дом наш был самый большой в микрорайоне – пятиэтажный, восьмиподъездный. Народу проживало в нём словно муравьев в муравейнике. Возле каждого подъезда лавочка. На ней всегда восседали бабульки — «смотрящие» в платочках. Про нас, детей, они знали всё.

Тогда, в семидесятых, восьмидесятых в каждой семье было по два, а то и по три ребёнка. Жизнь советских детей протекала во дворах. Мы прыгали в неровно начерченные мелом «классики», пытаясь не попасть банкой из-под гуталина или гэдээровского крема с насыпанным песком на черту. Попал – всё! Остаешься на «второй год».

Прыгали в «резиночки», выходили всем двором играть в казаки-разбойники, в «наших» и «немцев», зарывали в таинственным местах «секретики», ловили майских жуков и сажали их в спичечные коробки, отчего те впадали в коматозное состояние. Зимой с оголтелым гиканьем (сейчас это называется драйвом) неслись на деревянной доске с ледяной горки, катались на коньках, разбивая носы в кровь, делали в снегу «бабочек», лепили снеговиков, снежных баб и их детей. Войдя в роль, сами становились похожими на детей снежной бабы. Играли месяцами и зимой, и летом.

Мы сами формировали и заполняли свой день. Без участия взрослых. Им было не до нас. Они строили светлое будущее. Приходилось учиться на своих ошибках – взаимоотношения, микроклимат в коллективе, разборки и даже драки. Танька была старше меня на два года. Её мать, Екатерина Семеновна, в народе Катька-бульдозер, родила её, как говаривали взрослые, «в девках» – нагуляла. «Девке» было тогда почти сорок. Она была некрасивая с мелкими, словно бусинками, глазами, большим ртом и рыхлым носом. Фигура её больше напоминала фигуру сумаиста: маленькая голова с жидким хвостиком сразу перерастала в мощные плечи и руки, плечи – в округлый живот. Всё это уверенно держалось на сильных коротких ногах. Она работала уборщицей в школе за семьдесят рублей в месяц и хотела простого бабьего счастья.

Счастье родилось умственно отсталым. В медицине это называется «олигофрения», в народе – «дебилка», «идиотка», «психичка» или просто — «дурочка». «Танька – дура, в лес подула, шишки ела, обалдела! Танька-дура, Танька-дура: нос картошкой, губы плошкой!» – стройным хором дразнили дворовые дети, строя немыслимые рожицы, изображали её походку, речь и манеры. Всё это сдабривалось громким смехом. Я старалась не участвовать в этой травле, но и поперёк толпы не шла – не хотела быть белой вороной. В советском прошлом не принято и неудобно было быть против всех, и даже опасно. «Один за всех, все за одного» иногда означало все против одного. Все были против Таньки. И я. Как все. Хотя и Таньку, и Катю мне было жалко. Жили они тихо и бедно.

Из мебели в квартире были изношенный временем малиновый диван с проплешинами и ободранными углами, кровать с железными спинками-прутьями и панцирной сеткой да круглый стол, покрытый цветастой клеенкой. На облупившемся деревянном полу вдоль комнаты лежал домотканый пёстрый половик, на стене — тонкий маленький коврик с оленями. Несмотря на чистоту и аккуратность, в квартире пахло Танькиной болезнью.

Химический запах лекарств смешивался со специфическим запахом мочи. Мама брала меня с собой всякий раз, когда приносила Кате овощи и фрукты с нашего сада. Она хотела, чтобы я выросла доброй и милосердной. Пока взрослые разговаривали, я сдавала Таньке технику чтения – читала сказки, рассказы, декламировала стихи наизусть. В девять лет у меня были свои планы на жизнь – быть лучшей ученицей в классе и стать актрисой, причём, тоже лучшей. И мне казалось, что Танька слушала и понимала. Кроме мамы она была единственным моим зрителем. Но мама только улыбалась моим мечтам, а Танька в меня верила. Она садилась за стол прямо напротив меня, неизменно прижимая к животу небольшой малиновый мяч с двумя голубыми полосками. В моменты кульминации она эмоционально запрокидывала голову, протягивая к потолку руки с мячом, и ухала словно филин: «у-ху!», «у-ху!». Иногда в её косоглазом взгляде было что-то собачье – скулящее и безысходное. В эти мгновения она медленно опускала голову на мяч и тихо подвывала мокрыми толстыми губами: «а-у», «а-у».

На кухне в унисон ей причитала Катя: — Я, Галина Сергеевна, Бога молю, чтобы терпения дал, чтоб не оставил нас с Танечкой. Страшно подумать, что с ней будет, если меня не станет. Иногда во сне так сердце замирает, что и не бьётся совсем. Вскрикну вдруг, проснусь, задышу, прислушаюсь. Нет, живу пока. На Танечку взгляну, а она не спит, глаза раскроет, руки потянет: «Ама, ама! Ни нада, ни нада!». Господь слышит её и ещё сил мне даёт на этот день. Знает, видно, никому она здесь, кроме меня и не нужна.

Я стояла у дверей комнаты и слушала Катино бесконечное горе, а Танька била руками по мячу и кричала: «Ще! Ще!» Однажды я спросила маму: — Мам, а разве Бог есть? Мама напряженно посмотрела на меня: — Почему ты спрашиваешь? Нет, Бога нет. Его придумали древние люди, потому что не могли объяснить многие физические явления. А сейчас наука всё объяснила. Вы ведь проходили в школе. Забыла? — Тогда почему ты не расскажешь об этом Кате? Зачем она молится? Кому? Если Бога нет? И почему наука не может вылечить Таньку? Наука ведь всё знает. Мама смутилась и нахмурила лоб. В её взгляде появилась растерянность: — Иркин, Воробыш, ты задаешь недетские вопросы. Не могу я так Кате сказать. Пока она верит, у неё есть надежда. Надежа ей придаёт силы, — она немного помолчала. — Это всё очень сложно. Наука, конечно, ещё не может объяснить всего. Она всё время развивается. — А когда она разовьётся? Когда сможет вылечить Таньку? Когда Танька состарится и умрёт? И вообще, почему Танька такая родилась? – я пытливо заглянула маме в глаза. — Природа дала сбой, — неуверенно ответила мама. — Почему? — Я не знаю, Иркин, — мама выбросила белый флаг. Больше мы никогда не возвращались к этому разговору. Но одно я поняла уже тогда, как бы наука не развивалась, а океан непознанного, неизведанного, непостижимого будет существовать бесконечно.

С каждым годом Таньку я навещала всё реже. Наши встречи становились короче. У меня поменялись планы на жизнь: я уже не хотела быть лучшей, не хотела быть актрисой. Детская мечта кончилась. Я опустила занавес. Зрители мне больше не нужны. Я взрослела, приспосабливалась к жизни. Хотела жить красиво, весело, не напрягаясь. Во мне крепли равнодушие и цинизм.

В тот июльский день было жарко. Утомлённый градусник за окном показывал тридцать четыре в тени. Раскалённый шар солнца неподвижно висел в чистой лазури неба. Слабый ветер обжигал. Расплавленный воздух был похож на плёнку, сквозь которую изображения слегка искажались и медленно плыли. Деревья, трава, цветы устало дремали под пылающими лучами солнца. Люди двигались лениво, как бы нехотя, поминутно вытирая блестящие от пота лица и шеи. И только мы, дети, были рады жаре.

Жара на Урале могла закончиться внезапно, с очередным дождём. Лето в этот день было похоже на настоящее, южное, почти как в Сочи, а не на среднеуральское, умеренно континентальное и неустойчивое. Я и сёстры-близнецы Пахомовы, Желька и Женька, сидели на скамейке возле подъезда в тени раскидистой старой яблони, вдыхали сладкий аромат липы, смешанный с благовонием мяты, ромашки и сухой травы, и вели «светскую» беседу. Точнее, беседу вели Желька и я, а Женька читала книгу. Она читала всегда и везде: дома, в школе, на улице, в автобусе, в магазине. Кажется, Женька родилась с книгой, как с необходимым для жизни органом. Росла Женька, росла и книга. Её прелестная головка вмещала в себя всю Ленинскую библиотеку.

Желька (Анжелика) явилась на свет на десять минут раньше сестры смазливой и вольной. В свои тринадцать она, в отличие от меня, больше напоминающую недокормленного суслика, была похожа на распускающийся бутон прекрасного цветка. Через шифоновую блузку на месте грудей просвечивали два волнующих бугорка. Бёдра округлились и стали шире выточенной талии. Во взгляде появилась томная женственность. Пухлые губки складывались в лёгкую печаль. На неё обращали внимание и наши одноклассники, и мальчики постарше. Желька, конечно, предпочитала великовозрастных. Разговоры в тот день были о них, о мальчиках, ибо мы решительно входили в пубертатный период жизни. Нам казалось, мы говорим о любви, хотя и не представляли, что это такое.

Наше пустословие Женька разбавляла «наукой». Рассказывала о Древней Греции. Рассказывала легко и увлекательно, как Елена Андреевна, наша литераторша. Впоследствии Женька станет обычным бухгалтером в обычном Управлении культуры. Болтовня неожиданно прервалась продолжительным скрипом двери подъезда. Сначала из-за двери показался малиновый мячик с двумя голубыми полосками, затем Танька, высокая, крепкая, в выцветшем жёлто-оранжевом платье, чуть выше колена, бережно прижимавшая мячик к своей груди, словно дитя.

Густые ореховые волосы были аккуратно собраны в тугой конский хвост. Она повернулась в нашу сторону, повела косыми глазами, улыбнулась открытым ртом. Так и стояла с минуту. Затем задрала голову к небу, подняла мяч вверх и восторженно произнесла: — Лава огу! Лава огу! Лава огу за сё!

Желька с издёвкой хлопнула в ладоши: — О! Дура вышла на прогулку! Эй, дура, ты кого там выкрикиваешь? Бога что ли? – она истерически захохотала. Женька на секунду оторвала глаза от книги и безучастно посмотрела на Таньку-дурочку. Я промолчала. Танька неуклюже, по-утиному, сбежала со ступенек и встала прямо напротив Анжелики. — Нна! – отрывисто сказала Танька, протягивая ей мяч. — Ты на кого смотришь, дебилка? А? На кого она смотрит? – Желька посмотрела на меня, скосив глаза и широко раскрыв рот, зашлась в безумном смехе, запрокинув голову назад. Танькины бегающие косые глаза смотрели везде одновременно: и на сестер, и на меня, на старую яблоню, в какую-то даль, на соседского орущего под балконом кота и ещё невесть знает куда.

— Тань, ты иди на карусель, покачайся, пока малышня не набежала, — я попыталась свести на нет глумление над беззащитной. Но Танька настойчиво и благодушно предлагала свою любимую игрушку Жельке: — Нна! Нна ящик! — Ящик! — Анжелку перегнуло пополам. – На фиг мне твой сраный «ящик»? Танька, а ты срёшься? А? Но ссышься уж точно, — она уронила голову на моё плечо и содрогнулась всем телом, захлебываясь злым хохотом. — Да хватит тебе! — занервничала я. — Нельзя смеяться над убогими, — не отрываясь от чтива, Женька как будто подытожила очередную главу, шумно переворачивая страницу. — Ты ещё скажи «грешно»! Монашка, блин, – Желька шумно выдохнула из себя очередную порцию гогота. – Танька, запарила ты меня! Пошла вон, дура! – она вдруг резко, с каким-то даже остервенением выбила ногой мяч из рук Таньки. Мяч, стремительно вращаясь, взлетел ввысь, бешено закрутились голубые полоски. Через мгновение гулко ударился об асфальт и бодро запрыгал по тротуару.

— У-у-у! Ящиик! – съёжив лицо от яркого солнца, пропела Танька и косолапо, большими шагами побежала ловить мяч. Зелёная «семёрка» появилась на тротуаре неожиданно. Тягучий визг тормозов отчётливо пронзил моё сознание. Я безголосо крикнула: «Мама!». Слышала тяжелое дыхание Жельки за спиной. «Ой!» — взвизгнула Женька. Из остановившейся «семёрки» вывалился красный как кумач дядя Коля, сосед из второго подъезда, и стал орать забористым матом: — Дура, мать её! Имбицилка! Понарожают недоделанных, итит твою! Чуть сердце не выпало, итит! – дядя Коля беспорядочно махал руками в сторону бежавшей за мячом Таньки и нервно ходил вокруг капота машины. Потом тяжело опустился на водительское кресло, рывком захлопнул дверь и резко рванул с места. Из открытого окна его машины сыпались проклятия, возмущения и матерный лай.

— Точно, блин! – очухалась Анжелка. — Понарожают уродов вот таких! Нормальным людям жить мешают! Щас ,блин, дядя Коля в тюрягу из-за неё залетел бы лет на семь! – Желька смачно сплюнула на асфальт. –Чё, Катька её сразу в дурку не сдала? Да и вообще, на фиг они такие нужны? Только государству обуза. Таких недоделанных сразу усыплять надо! — Ну, да! Дура, она дура и есть. Дура – это диагноз безнадёжный, — как заправский доктор, вынесла вердикт Женька. Я стиснула зубы и бросила злые глаза в сестёр. Ярость из живота хлынула прямо в мозг: — Это у вас диагноз безнадёжный! Это вас усыпить надо! Сами вы дуры! – я вскочила со скамейки и помчалась к Таньке. Она стояла возле карусели абсолютно счастливая и ловила сморщенным лицом яркое солнце. Увидев меня, закивала добрым открытым ртом. Протянула мячик и весело рапортовала: — Ящик ааймала! Ящик ааймала! Нна! — Молодец, Таня. Хорошая Таня! Красивая Таня! – приговаривала я, взяв у неё мяч, настойчиво потянула за руку, уводя за собой.

Танька засеменила мелкими шажками, как гейша. — Пойдём, Таня, пойдём. Мы им ещё покажем кузькину мать, — подгоняла я возбуждённо. — Кискя ать, киська ать! Х-х-х! – повторяла Танька и радовалась, как блаженная. Преодолев злополучный тротуар, мы встали напротив Жельки. Она сидела на скамейке и с усмешкой смотрела осиными глазами, нагло, будто ожидала клоунского шоу. Я презренно смерила её взглядом. -Танька, а ну ударь Жельку! С силой ударь. Вот сюда, – я небрежно коснулась Желькиного плеча. Танька скривила большие влажные губы в подобии улыбки. -Ну же! Танька давай! – не унималась я, распаляясь все больше. Анжелика зло засмеялась. Она торжествовала. Женька шумно вздыхала, цокала, качала головой и с восхищением поглядывала на сестру большими темно-синими глазами.

Я начала тянуть за руку, подталкивать Таньку к Жельке: — Давай! Слышишь, Танька! Ударь! Она чуть не убила тебя! Не бойся! Бей! – кричала я. Ярость поглощала меня целиком, захватывая в капкан разум и душу. — Нни! Нейзя! Нни нада! Больна! – Танька упираясь, дрожала всем телом. Её глаза сделались влажными и беззащитными. Она заплакала. С рыданьями из неё выходили слова. Толчками, отрывисто и надрывно. Я вдруг очнулась от злости. Выдохнула натужно. — Тихо, тихо, Танечка. Красавица. Ну, всё, всё. Больше ничего не будет, — поглаживая по спине, успокаивала её, как ребенка. – Держи мяч. Сейчас домой пойдём, да? Танюша?

Танька взяла мяч и быстро закивала, всё еще содрогаясь и всхлипывая, утирала крупные слёзы по-детски, тыльной стороной ладони. — Тише, Танечка не плачь, Ирка не возьмёт твой мяч! – Желька театрально продекламировала, добивая Таньку снова и снова. – Камедь, блин! Женя, пойдём отсюда. Сёстры демонстративно встали и, пересмеиваясь, отчалили к своему подъезду. Тогда я не знала, что мои слова «больше ничего не будет» окажутся пророческими.

Через три дня Танька умерла. Во сне. Тихо и безмятежно. — Сердце не выдержало жары, — сказал врач Скорой. — Людей оно не выдержало. У сердца ить только две болезни: сердечность и бессердечность. У Танечки нашей блаженной была сердечность. От её завсегда помирают, — уточнила баба Варя с первого этажа, вытирая платком печальные глаза.

Я не была на Танькиной могиле лет двадцать пять. Давным-давно я вышла замуж и уехала в новую жизнь, в новую страну. Вскоре перевезла родителей и навсегда забыла этот город. В храме звучала спокойная тишина. Лишь умиротворённо шелестел неровный огонь свечей, оживляя иконы. Образы смотрели строго и скорбно. Я поставила свечку за упокой. Упокой, Господи, душу усопшей рабы Твоей, Татианы, и прости ей все согрешения, и даруй ей Царствие Небесное. Господи, да не было у Таньки никаких грехов. Это я погрязла в них, как в болоте. Прости меня. Я слабая и грешная. И всех нас прости, Боже. И Жельку, и Женьку. Всех.

Слёзы переполняли глаза и скатывались по щекам, срывались и падали на светлый плащ. Я отмывала душу. Душа становилась чище и легче. Открывала очи души, и она прозревала. Я оплакивала Таньку, свою жизнь и свою вину перед мамой, отцом, дочерью, мужем и всеми, кого приходилось обижать. Слёзы печали сменились слезами благодарности. Я была благодарна Богу за то, что в моей жизни была Танька, хоть я тогда и не прошла проверку на душевную вшивость. За то, что в моей жизни меня любили и ненавидели, обижали и прощали, ждали и выгоняли. За то, что я жива и способна научиться любить и прощать. У меня ещё есть возможность исправить свою глупую жизнь. Не забывай меня, Танька. А если я тебя забуду, ты приходи ко мне в жёлто-оранжевом платье с малиновым мячиком с двумя голубыми полосками.

Светлана ТЕН