Бывший помощник президента РФ Владислав Сурков опубликовал в журнале «Русский пионер» стихотворение «Чужая весна»
Бывший министр экономического развития РФ Алексей Улюкаев выпустит сборник стихотворений, написанных во время тюремного заключения. Книга «Тетрадь в клетку» появится в продаже в первых числах апреля
В словарь Института русского языка имени В.В. Виноградова РАН добавлены слова «коптер», «почтомат» и «фотовидеофиксация»
В Израиле в новой версии сказки Антуана де Сент-Экзюпери Маленький принц ради гендерного равенства стал принцессой. Книга получила название «Маленькая принцесса»
В Литве захотели переименовать Литературный музей Пушкина в Музей-усадьбу Маркучяй

Танька-дурочка

Эта история отчасти автобиографична. Она засела в моей памяти и, наверное, так и останется со мной. Вашему вниманию представляю рассказ «Танька-дурочка».
Сегодня мне опять приснилась Танька. Танька-дурочка из моего детства. Она стояла в застиранном платье цвета уставшего солнца посреди детской площадки нашего уютного двора возле покосившихся каруселей и улыбалась мне. В руках у неё был небольшой малиновый мячик с двумя голубыми полосками. Потом она растворилась в бледно голубой дымке, оставив сладко-горькое послевкусие.

Таньку в нашем провинциальном уральском городке знал каждый третий. Жила она с матерью в однокомнатной квартире по соседству с нами – на одной площадке. Дом наш был самый большой в микрорайоне – пятиэтажный, восьмиподъездный. Народу проживало в нём словно муравьев в муравейнике. Возле каждого подъезда лавочка. На ней всегда восседали бабульки — «смотрящие» в платочках. Про нас, детей, они знали всё.

Тогда, в семидесятых, восьмидесятых в каждой семье было по два, а то и по три ребёнка. Жизнь советских детей протекала во дворах. Мы прыгали в неровно начерченные мелом «классики», пытаясь не попасть банкой из-под гуталина или гэдээровского крема с насыпанным песком на черту. Попал – всё! Остаешься на «второй год».

Прыгали в «резиночки», выходили всем двором играть в казаки-разбойники, в «наших» и «немцев», зарывали в таинственным местах «секретики», ловили майских жуков и сажали их в спичечные коробки, отчего те впадали в коматозное состояние. Зимой с оголтелым гиканьем (сейчас это называется драйвом) неслись на деревянной доске с ледяной горки, катались на коньках, разбивая носы в кровь, делали в снегу «бабочек», лепили снеговиков, снежных баб и их детей. Войдя в роль, сами становились похожими на детей снежной бабы. Играли месяцами и зимой, и летом.

Мы сами формировали и заполняли свой день. Без участия взрослых. Им было не до нас. Они строили светлое будущее. Приходилось учиться на своих ошибках – взаимоотношения, микроклимат в коллективе, разборки и даже драки. Танька была старше меня на два года. Её мать, Екатерина Семеновна, в народе Катька-бульдозер, родила её, как говаривали взрослые, «в девках» – нагуляла. «Девке» было тогда почти сорок. Она была некрасивая с мелкими, словно бусинками, глазами, большим ртом и рыхлым носом. Фигура её больше напоминала фигуру сумаиста: маленькая голова с жидким хвостиком сразу перерастала в мощные плечи и руки, плечи – в округлый живот. Всё это уверенно держалось на сильных коротких ногах. Она работала уборщицей в школе за семьдесят рублей в месяц и хотела простого бабьего счастья.

Счастье родилось умственно отсталым. В медицине это называется «олигофрения», в народе – «дебилка», «идиотка», «психичка» или просто — «дурочка». «Танька – дура, в лес подула, шишки ела, обалдела! Танька-дура, Танька-дура: нос картошкой, губы плошкой!» – стройным хором дразнили дворовые дети, строя немыслимые рожицы, изображали её походку, речь и манеры. Всё это сдабривалось громким смехом. Я старалась не участвовать в этой травле, но и поперёк толпы не шла – не хотела быть белой вороной. В советском прошлом не принято и неудобно было быть против всех, и даже опасно. «Один за всех, все за одного» иногда означало все против одного. Все были против Таньки. И я. Как все. Хотя и Таньку, и Катю мне было жалко. Жили они тихо и бедно.

Из мебели в квартире были изношенный временем малиновый диван с проплешинами и ободранными углами, кровать с железными спинками-прутьями и панцирной сеткой да круглый стол, покрытый цветастой клеенкой. На облупившемся деревянном полу вдоль комнаты лежал домотканый пёстрый половик, на стене — тонкий маленький коврик с оленями. Несмотря на чистоту и аккуратность, в квартире пахло Танькиной болезнью.

Химический запах лекарств смешивался со специфическим запахом мочи. Мама брала меня с собой всякий раз, когда приносила Кате овощи и фрукты с нашего сада. Она хотела, чтобы я выросла доброй и милосердной. Пока взрослые разговаривали, я сдавала Таньке технику чтения – читала сказки, рассказы, декламировала стихи наизусть. В девять лет у меня были свои планы на жизнь – быть лучшей ученицей в классе и стать актрисой, причём, тоже лучшей. И мне казалось, что Танька слушала и понимала. Кроме мамы она была единственным моим зрителем. Но мама только улыбалась моим мечтам, а Танька в меня верила. Она садилась за стол прямо напротив меня, неизменно прижимая к животу небольшой малиновый мяч с двумя голубыми полосками. В моменты кульминации она эмоционально запрокидывала голову, протягивая к потолку руки с мячом, и ухала словно филин: «у-ху!», «у-ху!». Иногда в её косоглазом взгляде было что-то собачье – скулящее и безысходное. В эти мгновения она медленно опускала голову на мяч и тихо подвывала мокрыми толстыми губами: «а-у», «а-у».

На кухне в унисон ей причитала Катя: — Я, Галина Сергеевна, Бога молю, чтобы терпения дал, чтоб не оставил нас с Танечкой. Страшно подумать, что с ней будет, если меня не станет. Иногда во сне так сердце замирает, что и не бьётся совсем. Вскрикну вдруг, проснусь, задышу, прислушаюсь. Нет, живу пока. На Танечку взгляну, а она не спит, глаза раскроет, руки потянет: «Ама, ама! Ни нада, ни нада!». Господь слышит её и ещё сил мне даёт на этот день. Знает, видно, никому она здесь, кроме меня и не нужна.

Я стояла у дверей комнаты и слушала Катино бесконечное горе, а Танька била руками по мячу и кричала: «Ще! Ще!» Однажды я спросила маму: — Мам, а разве Бог есть? Мама напряженно посмотрела на меня: — Почему ты спрашиваешь? Нет, Бога нет. Его придумали древние люди, потому что не могли объяснить многие физические явления. А сейчас наука всё объяснила. Вы ведь проходили в школе. Забыла? — Тогда почему ты не расскажешь об этом Кате? Зачем она молится? Кому? Если Бога нет? И почему наука не может вылечить Таньку? Наука ведь всё знает. Мама смутилась и нахмурила лоб. В её взгляде появилась растерянность: — Иркин, Воробыш, ты задаешь недетские вопросы. Не могу я так Кате сказать. Пока она верит, у неё есть надежда. Надежа ей придаёт силы, — она немного помолчала. — Это всё очень сложно. Наука, конечно, ещё не может объяснить всего. Она всё время развивается. — А когда она разовьётся? Когда сможет вылечить Таньку? Когда Танька состарится и умрёт? И вообще, почему Танька такая родилась? – я пытливо заглянула маме в глаза. — Природа дала сбой, — неуверенно ответила мама. — Почему? — Я не знаю, Иркин, — мама выбросила белый флаг. Больше мы никогда не возвращались к этому разговору. Но одно я поняла уже тогда, как бы наука не развивалась, а океан непознанного, неизведанного, непостижимого будет существовать бесконечно.

С каждым годом Таньку я навещала всё реже. Наши встречи становились короче. У меня поменялись планы на жизнь: я уже не хотела быть лучшей, не хотела быть актрисой. Детская мечта кончилась. Я опустила занавес. Зрители мне больше не нужны. Я взрослела, приспосабливалась к жизни. Хотела жить красиво, весело, не напрягаясь. Во мне крепли равнодушие и цинизм.

В тот июльский день было жарко. Утомлённый градусник за окном показывал тридцать четыре в тени. Раскалённый шар солнца неподвижно висел в чистой лазури неба. Слабый ветер обжигал. Расплавленный воздух был похож на плёнку, сквозь которую изображения слегка искажались и медленно плыли. Деревья, трава, цветы устало дремали под пылающими лучами солнца. Люди двигались лениво, как бы нехотя, поминутно вытирая блестящие от пота лица и шеи. И только мы, дети, были рады жаре.

Жара на Урале могла закончиться внезапно, с очередным дождём. Лето в этот день было похоже на настоящее, южное, почти как в Сочи, а не на среднеуральское, умеренно континентальное и неустойчивое. Я и сёстры-близнецы Пахомовы, Желька и Женька, сидели на скамейке возле подъезда в тени раскидистой старой яблони, вдыхали сладкий аромат липы, смешанный с благовонием мяты, ромашки и сухой травы, и вели «светскую» беседу. Точнее, беседу вели Желька и я, а Женька читала книгу. Она читала всегда и везде: дома, в школе, на улице, в автобусе, в магазине. Кажется, Женька родилась с книгой, как с необходимым для жизни органом. Росла Женька, росла и книга. Её прелестная головка вмещала в себя всю Ленинскую библиотеку.

Желька (Анжелика) явилась на свет на десять минут раньше сестры смазливой и вольной. В свои тринадцать она, в отличие от меня, больше напоминающую недокормленного суслика, была похожа на распускающийся бутон прекрасного цветка. Через шифоновую блузку на месте грудей просвечивали два волнующих бугорка. Бёдра округлились и стали шире выточенной талии. Во взгляде появилась томная женственность. Пухлые губки складывались в лёгкую печаль. На неё обращали внимание и наши одноклассники, и мальчики постарше. Желька, конечно, предпочитала великовозрастных. Разговоры в тот день были о них, о мальчиках, ибо мы решительно входили в пубертатный период жизни. Нам казалось, мы говорим о любви, хотя и не представляли, что это такое.

Наше пустословие Женька разбавляла «наукой». Рассказывала о Древней Греции. Рассказывала легко и увлекательно, как Елена Андреевна, наша литераторша. Впоследствии Женька станет обычным бухгалтером в обычном Управлении культуры. Болтовня неожиданно прервалась продолжительным скрипом двери подъезда. Сначала из-за двери показался малиновый мячик с двумя голубыми полосками, затем Танька, высокая, крепкая, в выцветшем жёлто-оранжевом платье, чуть выше колена, бережно прижимавшая мячик к своей груди, словно дитя.

Густые ореховые волосы были аккуратно собраны в тугой конский хвост. Она повернулась в нашу сторону, повела косыми глазами, улыбнулась открытым ртом. Так и стояла с минуту. Затем задрала голову к небу, подняла мяч вверх и восторженно произнесла: — Лава огу! Лава огу! Лава огу за сё!

Желька с издёвкой хлопнула в ладоши: — О! Дура вышла на прогулку! Эй, дура, ты кого там выкрикиваешь? Бога что ли? – она истерически захохотала. Женька на секунду оторвала глаза от книги и безучастно посмотрела на Таньку-дурочку. Я промолчала. Танька неуклюже, по-утиному, сбежала со ступенек и встала прямо напротив Анжелики. — Нна! – отрывисто сказала Танька, протягивая ей мяч. — Ты на кого смотришь, дебилка? А? На кого она смотрит? – Желька посмотрела на меня, скосив глаза и широко раскрыв рот, зашлась в безумном смехе, запрокинув голову назад. Танькины бегающие косые глаза смотрели везде одновременно: и на сестер, и на меня, на старую яблоню, в какую-то даль, на соседского орущего под балконом кота и ещё невесть знает куда.

— Тань, ты иди на карусель, покачайся, пока малышня не набежала, — я попыталась свести на нет глумление над беззащитной. Но Танька настойчиво и благодушно предлагала свою любимую игрушку Жельке: — Нна! Нна ящик! — Ящик! — Анжелку перегнуло пополам. – На фиг мне твой сраный «ящик»? Танька, а ты срёшься? А? Но ссышься уж точно, — она уронила голову на моё плечо и содрогнулась всем телом, захлебываясь злым хохотом. — Да хватит тебе! — занервничала я. — Нельзя смеяться над убогими, — не отрываясь от чтива, Женька как будто подытожила очередную главу, шумно переворачивая страницу. — Ты ещё скажи «грешно»! Монашка, блин, – Желька шумно выдохнула из себя очередную порцию гогота. – Танька, запарила ты меня! Пошла вон, дура! – она вдруг резко, с каким-то даже остервенением выбила ногой мяч из рук Таньки. Мяч, стремительно вращаясь, взлетел ввысь, бешено закрутились голубые полоски. Через мгновение гулко ударился об асфальт и бодро запрыгал по тротуару.

— У-у-у! Ящиик! – съёжив лицо от яркого солнца, пропела Танька и косолапо, большими шагами побежала ловить мяч. Зелёная «семёрка» появилась на тротуаре неожиданно. Тягучий визг тормозов отчётливо пронзил моё сознание. Я безголосо крикнула: «Мама!». Слышала тяжелое дыхание Жельки за спиной. «Ой!» — взвизгнула Женька. Из остановившейся «семёрки» вывалился красный как кумач дядя Коля, сосед из второго подъезда, и стал орать забористым матом: — Дура, мать её! Имбицилка! Понарожают недоделанных, итит твою! Чуть сердце не выпало, итит! – дядя Коля беспорядочно махал руками в сторону бежавшей за мячом Таньки и нервно ходил вокруг капота машины. Потом тяжело опустился на водительское кресло, рывком захлопнул дверь и резко рванул с места. Из открытого окна его машины сыпались проклятия, возмущения и матерный лай.

— Точно, блин! – очухалась Анжелка. — Понарожают уродов вот таких! Нормальным людям жить мешают! Щас ,блин, дядя Коля в тюрягу из-за неё залетел бы лет на семь! – Желька смачно сплюнула на асфальт. –Чё, Катька её сразу в дурку не сдала? Да и вообще, на фиг они такие нужны? Только государству обуза. Таких недоделанных сразу усыплять надо! — Ну, да! Дура, она дура и есть. Дура – это диагноз безнадёжный, — как заправский доктор, вынесла вердикт Женька. Я стиснула зубы и бросила злые глаза в сестёр. Ярость из живота хлынула прямо в мозг: — Это у вас диагноз безнадёжный! Это вас усыпить надо! Сами вы дуры! – я вскочила со скамейки и помчалась к Таньке. Она стояла возле карусели абсолютно счастливая и ловила сморщенным лицом яркое солнце. Увидев меня, закивала добрым открытым ртом. Протянула мячик и весело рапортовала: — Ящик ааймала! Ящик ааймала! Нна! — Молодец, Таня. Хорошая Таня! Красивая Таня! – приговаривала я, взяв у неё мяч, настойчиво потянула за руку, уводя за собой.

Танька засеменила мелкими шажками, как гейша. — Пойдём, Таня, пойдём. Мы им ещё покажем кузькину мать, — подгоняла я возбуждённо. — Кискя ать, киська ать! Х-х-х! – повторяла Танька и радовалась, как блаженная. Преодолев злополучный тротуар, мы встали напротив Жельки. Она сидела на скамейке и с усмешкой смотрела осиными глазами, нагло, будто ожидала клоунского шоу. Я презренно смерила её взглядом. -Танька, а ну ударь Жельку! С силой ударь. Вот сюда, – я небрежно коснулась Желькиного плеча. Танька скривила большие влажные губы в подобии улыбки. -Ну же! Танька давай! – не унималась я, распаляясь все больше. Анжелика зло засмеялась. Она торжествовала. Женька шумно вздыхала, цокала, качала головой и с восхищением поглядывала на сестру большими темно-синими глазами.

Я начала тянуть за руку, подталкивать Таньку к Жельке: — Давай! Слышишь, Танька! Ударь! Она чуть не убила тебя! Не бойся! Бей! – кричала я. Ярость поглощала меня целиком, захватывая в капкан разум и душу. — Нни! Нейзя! Нни нада! Больна! – Танька упираясь, дрожала всем телом. Её глаза сделались влажными и беззащитными. Она заплакала. С рыданьями из неё выходили слова. Толчками, отрывисто и надрывно. Я вдруг очнулась от злости. Выдохнула натужно. — Тихо, тихо, Танечка. Красавица. Ну, всё, всё. Больше ничего не будет, — поглаживая по спине, успокаивала её, как ребенка. – Держи мяч. Сейчас домой пойдём, да? Танюша?

Танька взяла мяч и быстро закивала, всё еще содрогаясь и всхлипывая, утирала крупные слёзы по-детски, тыльной стороной ладони. — Тише, Танечка не плачь, Ирка не возьмёт твой мяч! – Желька театрально продекламировала, добивая Таньку снова и снова. – Камедь, блин! Женя, пойдём отсюда. Сёстры демонстративно встали и, пересмеиваясь, отчалили к своему подъезду. Тогда я не знала, что мои слова «больше ничего не будет» окажутся пророческими.

Через три дня Танька умерла. Во сне. Тихо и безмятежно. — Сердце не выдержало жары, — сказал врач Скорой. — Людей оно не выдержало. У сердца ить только две болезни: сердечность и бессердечность. У Танечки нашей блаженной была сердечность. От её завсегда помирают, — уточнила баба Варя с первого этажа, вытирая платком печальные глаза.

Я не была на Танькиной могиле лет двадцать пять. Давным-давно я вышла замуж и уехала в новую жизнь, в новую страну. Вскоре перевезла родителей и навсегда забыла этот город. В храме звучала спокойная тишина. Лишь умиротворённо шелестел неровный огонь свечей, оживляя иконы. Образы смотрели строго и скорбно. Я поставила свечку за упокой. Упокой, Господи, душу усопшей рабы Твоей, Татианы, и прости ей все согрешения, и даруй ей Царствие Небесное. Господи, да не было у Таньки никаких грехов. Это я погрязла в них, как в болоте. Прости меня. Я слабая и грешная. И всех нас прости, Боже. И Жельку, и Женьку. Всех.

Слёзы переполняли глаза и скатывались по щекам, срывались и падали на светлый плащ. Я отмывала душу. Душа становилась чище и легче. Открывала очи души, и она прозревала. Я оплакивала Таньку, свою жизнь и свою вину перед мамой, отцом, дочерью, мужем и всеми, кого приходилось обижать. Слёзы печали сменились слезами благодарности. Я была благодарна Богу за то, что в моей жизни была Танька, хоть я тогда и не прошла проверку на душевную вшивость. За то, что в моей жизни меня любили и ненавидели, обижали и прощали, ждали и выгоняли. За то, что я жива и способна научиться любить и прощать. У меня ещё есть возможность исправить свою глупую жизнь. Не забывай меня, Танька. А если я тебя забуду, ты приходи ко мне в жёлто-оранжевом платье с малиновым мячиком с двумя голубыми полосками.

Светлана ТЕН

1 коментарий

  1. Татьяна Ответить

    Спасибо а рассказ, за душевность, за напоминание о добре и доброте.

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Видео на «Пиши-Читай»

В Петербурге с третьей попытки установили памятник Сергею Довлатову

В Петербурге с третьей попытки установили памятник Сергею Довлатову

До этого презентованный общественности монумент пришлось демонтировать для доделки.

Популярные писатели вернули моду на устное чтение (ВИДЕО)

Популярные писатели вернули моду на устное чтение (ВИДЕО)

В «Гоголь-центре» завершился 21-й сезон «БеспринцЫпных чтений». Этот проект — один из самых странных на…

Певец Алекс Дэй благодаря Гарри Поттеру сам стал немножечко магом

Певец Алекс Дэй благодаря Гарри Поттеру сам стал немножечко магом

Рэпер из Британии прославился тем, что в одной песне использовал практически все заклинания из саги…

Яндекс.Метрика