Август 1942 года. На мельницу.

Где-то далеко шла война. Где-то далеко, казалось всем. Но эта война вторглась в каждый дом, нигде не оставив ни молодых ребят, ни убеленных сединами мужчин. А в последние месяцы война стала приближаться – кое-где начали собирать людей для рытья окопов, где-то стали размещать воинские части, и говорили, что на самом западе республики можно услышать артиллерийскую канонаду. Рассказывали даже о бомбах, сброшенных с вражеских самолетов на Махачкалу. Слухами полнилась земля, хотелось верить в хорошее, но хорошего было мало. Совсем мало.

    Старая Хадижат была не стара – ее иссушила и состарила постоянная работа – адский колхозный труд – изо дня в день – из зимы в лето. К привычным тяготам добавилась постоянная тревога за сыновей. Их было у нее трое.  Старший и младший – Магомед и Закарья – были в нее – ширококостные, высокие,  спокойные, уверенные в каждом своем слове, в каждом движении. Они оба, закончив школу, старший в 35-м, младший в 40-м, остались в колхозе чабанами. Из-за плоскостопия Магомеда в армию не забрали, как он ни ругался в военкомате, как он ни пытался убедить медкомиссию, что это не мешает ему служить. Но с началом войны их обоих забрали в райцентр в военкомат – об их судьбе Хадижат узнала только из писем – тех самых солдатских треугольников, в которых бойцы передавали приветы своим многочисленным родственникам. Никого нельзя было упустить – обида была бы смертельной.
    Письма приходили редко, были на серой, захватанной множеством рук бумаге. Хадижат бережно, стараясь скрыть дрожь волнения в руках от  не в меру любопытной почтальонши, принимала эти треугольники и только вечером после тяжелого трудового дня звала к себе соседскую дочку, чтобы та ей их прочитала. Магомед писал письма крупным и четким почерком, письма были на даргинском языке, но латинскими буквами, так как его учили в школе. Закарью застал переход на кириллицу – он мешал русские и латинские буквы и путался в них, так что соседская девочка с трудом пробиралась сквозь хитросплетения его невнятного текста, не говоря уже о прыгающем неряшливом почерке.
    ***
    Средний сын Абдул был весь в покойного отца Бахмуда, умершего от, казалось бы, ерундовой простуды, которая перешла в воспаление легких, еще в 33-м году. Бахмуд и при жизни был не особым любителем работать. Его жизнелюбие распространялось на то, чтобы погуливать по безмужним и вдовым женщинам аула, а о том, что надо поднимать троих сыновей, ему было как-то невдомек. Абдул – высокий, ладно скроенный, еще с молодых лет нравился девушкам. Ему это импонировало, и он считал себя каким-то избранным в этой семье. После 8 класса он в 36-м году уехал поступать в  Педагогическое  училище в Буйнакске, Темир-хан-Шуре, как его называли до тех времен в селе.
    Закончив училище, он не вернулся в аул, а нашел работу там же, в городе, и приезжал домой очень редко, ссылаясь на постоянную занятость. После окончания училища он нашел работу в районном управлении образования там же в Буйнакске. Однако, в январе 42-го он приехал и привез собой небольшой мешок с продуктами, чем очень удивил маму, не привыкшую к заботе со стороны Абдула.
    — Мама, меня тоже вызвали в военкомат, — он был явно напуган, суетился, не мог найти себе места, мерил комнату тяжелыми шагами, то и дело выскакивал во двор, озираясь по сторонам.
    — Что с тобой, сынок? – забеспокоилась Хадижат. – Что-то случилось? Ты так волнуешься! Лучше сейчас скажи, что с моими сыновьями? Что ты знаешь?
    — Нет, мама, все нормально, — не мог Абдул никому, даже маме, тем более маме, признаться в своем страхе.    
    Наутро Абдул, обняв мать так, как будто прощался навсегда, уехал в Буйнакск. Потянулись долгие дни и еще более долгие зимние ночи. Эта зима, первая зима войны, была самой холодной и самой тяжелой. Есть было практически нечего – на трудодни давали совсем понемногу муки,  сыра, и гораздо реже – мяса.  Очень помогала взаимная поддержка сельчан, хотя в ауле оставались одни старики да совсем зеленая молодежь. Но соседи всегда были готовы делиться последним, что и помогло многим выжить в это тяжелейшее время.
    ***
    Время шло. Весной сельчанам помогало выжить все, что растет в огородах и на лугах – крапива, мать-и-мачеха, черемша, конский щавель, халта и даже ботва свеклы, репы и редиса. Все шло в пищу, не успев дорасти до нужных размеров. Из них делали похлебки, их клали в качестве начинки для курзе и чуду.
            Вестей от Абдула не было. Узнать, где он, старая Хадижат не могла, обращаться куда-то, ходить по кабинетам она боялась, а вдруг чем-то навредит сыну.
    В аул доходили разговоры, что немцы, потерпев поражение под Москвой, вновь воспрянули и всей своей армадой приближались к Кавказу. В лесах и урочищах вокруг села появились шайки абреков и дезертиров, которые грабили путников, нападали на сельсоветы и жестоко расправлялись с коммунистами, вырезая из кожи на груди звезды, прибивая к их ступням подковы. НКВД вылавливало бандитов и уничтожало их не менее жестоко.
    Пришло лето. Несмотря на приближение войны, жить стало легче, стали выдавать больше продуктов. На удивление много уродилось картошки.  У многих хозяек начали накапливаться запасы зерна, которое тоже выдавали на трудодни. Вручную смолоть в муку это зерно в ручных каменных жерновах было нереально, приходилось везти его на мельницу, находившуюся у излучины реки в километрах 20 от аула. Председатель колхоза, одноногий Магомед, недавно вернувшийся с фронта, чуть глуховатый после контузии, все отказывался дать собравшимся на мельницу арбу и старую лошадь, жалуясь на то, что в колхозе много работы и одна единственная лошадь постоянно очень ему нужна.  
    ***
    Наконец, в середине августа, после того как были скошены самые крупные луга в окрестностях аула, Магомед смилостивился.
    — Берите телегу, поезжайте. Но вместо лошади я вам дам старого вола. Он по горной дороге лучше вас довезет. Утром чтобы все было на месте.
     Обрадованные женщины быстро собрались, покидали в телегу свои мешки с зерном и погрузились в нее сами. Дорога к мельнице была хорошо наезжена, но оставалась ужасно узкой и проходила по самому краю глубокого ущелья. Понурый, но сильный  вол медленно тянула за собой тяжелую арбу, две женщины спешились с телеги и шли за ней, в самых страшных местах чуть ли не боком, прижимаясь к отвесной скале вдоль дороги.
    Дальше, на спуске  дорога стала чуть шире, женщины успокоились и устроились на мягком сене в арбе.  Тут пошел плавный и вялый разговор –  конечно о войне, о страхах наступления проклятых фашистов, о сыновьях, кто и где воюет, о вредном председателе колхоза, в общем – обо всем…
    Потихоньку, ближе к ночи, разговор иссяк, жалобы и брюзжание стихли, дорога все продолжалась и продолжалась, вол все неспешнее тянула арбу. Скалы подступали к тропе то справа, то слева.  Звенели цикады, нещадно скрипели несмазанные колеса, где то далеко заплакал детским голосом шакал, но это не мешало сладко дремать Хадижат. Кто-то из ее товарок спал, а одна просто бездумно смотрела в небо.
    -Тппррру, — раздался властный голос – и телегу окружило несколько теней. Одна из женщин вскрикнула от испуга.
— Тихо, тихо, мы не собираемся делать вам ничего плохого, — голос был низкий, гортанный, хрипловатый, как у человека, долгое время прожившего на природе, какой бывает у чабанов, подолгу бывавших на отгонных лугах.
    — Что везете, женщины?
    От окруживших телегу бандитов веяло запахом овчины, табака, давно не мытых тел, пахло сыростью и затхлостью. Подобная смесь запахов надолго остается в ощущениях и не выветривается из памяти.
    Вспыхнул факел, который один из абреков направил на телегу, чтобы разглядеть лица сидящих на ней женщин. Бандит вздрогнул, наклонился поближе и полушепотом полувопросительно произнес, узнавая и боясь узнать, кто это:
    — Мама?
    — Абдул! – Хадижат, опешив от неожиданности, закрыла ладонями лицо, не в силах говорить, не в силах смотреть на сына. В сердце смешались противоположные чувства –  радость от того, что сын жив и здоров и боль от того, что сын стал дезертиром. Ужас от осознания позора, которым дезертирство сына покрыло всю семью, весь их род, не умещался в ее сознании, душил ее.
    — Я, мама, это я… — прошептал Абдул и обнял старую Хадижат. Мать сначала отшатнулась, буквально на секунду, потом подалась ему навстречу, положила голову сыну на плечо. Слезы сами полились из глаз.
    — Мама, подожди минуту, — сказал Абдул после паузы, подошел к своим друзьям, удивленным и встревоженным этой неожиданной встречей. Негромко поговорив с ними, он вернулся к арбе.
    — Нно, поехали, — он легко ударил вола в бок.
    — Я провожу вас до мельницы, вдруг в этом лесу еще кто-нибудь нападет.
    Долго еще бедный старый вол тянул эту стонущую от натуги телегу с женщинами и зерном к мельнице, и долго еще за арбой шли мать и сын, тихо перешептываясь.
    — Как ты мог не пойти в армию? Твои братья там воюют. Это же такой позор. И что ты тут делаешь?
    — Мама, я боялся. И сейчас боюсь – вдруг меня ранят, вдруг убьют. Я жить хочу, жить! Я, когда приезжал к тебе, не смог ничего сказать, мне было так страшно…
    — Эх, сынок. Я вас растила не для того, чтобы вы умирали на войне, но и не растила из вас трусов, я всегда знала, что мои сыновья – мужчины. И тут вдруг – такое. Как мне этот позор пережить?
    Абдул затих.
    — А что ты с этими бандитами тут делаешь? Неужели на тебе тоже кровь есть? Ты знаешь, что и тут рано или поздно тебя в лучшем случае поймают и посадят, а в худшем – или ранят, или убьют. Они с абреками не церемонятся.
    — Нет, мама, никакой крови на мне нет. Мои друзья такие же заблудшие, как и я. Питаемся, чем придется. Где барана украдем, где что-то найдем в заброшенных домах. А нападать мы ни на кого не нападали.
    ***
    Хадижат очень повезло с подругами. Никто и никогда от них не услышал об этой встрече.  Вряд ли бы ее оставили в покое, если бы кто-нибудь другой услышал об этом.    
Через два месяца к Хадижат принесли уже не два, а три письма-треугольника. «Мама, я добрался до Махачкалы и там пошел в военкомат, меня никто ни о чем не спросил. Я пошел на войну как доброволец», — написал ей Абдул. Магомед и Закарья, как обычно, передавали всем салам.
    Война закончилась. Стали возвращаться домой уцелевшие в боях солдаты: кто инвалидом, кто невредимым. Вернулись и двое сыновей Хадижат – Абдул и Закарья. Магомед погиб под Веной. Хадижат все ждала, что настанет день, когда она поедет на могилу сына в Австрию. Но мечты ее были о невозможном в те годы, и им не суждено было сбыться.
     В августе 1957 года старая Хадижат, работая на сенокосе, наклонилась, чтобы поднять очередную охапку сена, и не смогла разогнуться. Резкий толчок в сердце забрал ее …
    Шли годы, праздники 9 мая становились все пышнее и ярче, а ветеранов становилось меньше. Абдул не ходил ни на парады, ни на остальные мероприятия по случаю Дня победы, которых, по его мнению, он не был достоин. Каждый год девятого числа мая он с утра приезжал в родной аул, поднимался на старое кладбище к могиле матери и приводил ее в порядок, очищая от травы и сорняков. Долгие часы проводил Абдул склонившись к памятнику матери – то рассказывая ей что-то, то замолкая надолго. И лишь с первыми звездами в чистом и высоком горном небе вставал и уходил…