Без вины виноватые?..

Паноптикум покалеченных войной и временем, заложников собственной совести, жаждущих прощения обычных людей.

Начну с того, что «Дознаватель» не более детектив, чем любой из романов Достоевского. Никакой особой остросюжетности или классической интриги (есть жертва, кто убил?) не наблюдается. Во всяком случае, не это поставлено во главу угла. Что же тогда? Отвечаю: психология личности. Перед нами неоднозначное, многоплановое произведение с целой галереей действующих лиц, совершающих непредсказуемые поступки, раненых отгремевшей войной и существующим режимом. Роман, не похожий ни на какой другой из созданных за уже очень долгое время.

Арена действа – послевоенный Чернигов и прилежащие городишки с населением украинским, русским, но и с изрядной долей еврейского. Как фон – некрасивый быт, а как факт – убийство женщины, Лилии Воробейчик, в войну партизанской связной, а ныне страдающей и мучающейся из-за чего-то работницы фабрики. Дознаватель – Цупкой Михаил Иванович – до определённой поры кажущийся весьма простой фигурой, фронтовиком, кавалером боевых орденов, коммунистом, ну и т.д. Выглядит, как говорят, «без страха и упрёка». Лишь выглядит, увы.

Вообще у автора весь многочисленный караван из украинцев и евреев «выглядит». Но не является. Возглавляет паноптикум «вывихнутых» сознанием Лаевская Полина Львовна, вдова небольшого начальника, ныне портниха. Этой «страшной женщине» предстоит стать антагонистом главного героя, стражем совести, в общем, в лучших традициях помянутого вначале Фёдора Михайловича. Это именно ей предстоит вывести на чистую воду убийцу, даром, что дознаватель в книге другой – Цупкой.

Итак, о чём речь? Совершено преступление, но лишь дочитав книгу и узнав имя злодея, вдруг осознаёшь, что игра свеч будто и не стоила. Не так важно – кто. Интереснее – зачем и почему и что вообще у них там происходит. Не он один виновный, у писательницы виноваты все: нет ни героя, ни мерзавца, ни жертвы (так чтоб совсем), ни спасителя (так чтоб хотя бы нормального).

Хемлин изображает жизнь человеческую обесцененной. Грехами, чаще невольными и нелепыми. Вновь и вновь переживаемым горем. Война, режим, национальный вопрос таким вездеходом проехались по судьбам и характерам, что прослеживается даже какая-то незатейливая лёгкость в том, как герои убивают, умирают сами, сходят с ума. Что — воля, что – неволя, так, кажется, говорят.

Всё повествование собирается в тягучую и гибельную трясину, из которой проступают лица людей, причастных к какой-то большой, единой на всех вине. Может статься, в том и будет смысл, если читатель, дойдя до финала, сможет сформулировать хотя бы для себя: как же так вышло, что всё в книге, начиная с жертвы Лилии Воробейчик, и заканчивая дознавателем Цупким вместе с его личным кошмаром Лаевской, повязаны единой цепью? И что это за цепь такая?

Бремя вины невыносимо для всех практически персонажей, её бы забыть, но раз невозможно, то хоть как-то оправдать, приврать самому себе, чтобы жить дальше. Чем, собственно, они все и занимаются: цедят по капельке полуправду, мечтая быть раскрытыми и, одновременно, боясь того, что истинная правда будет-таки, наконец, высказана вслух. И уже другой вопрос, как же, пережив нечеловеческие испытания (для кого – муки совести, а для кого – реальное горе), обычному человеку, кругом виноватому, вернуться в нормальную жизнь? Это вообще возможно? Перестать воевать в душе, воевать с собой? Перестать культивировать горе, раздувая его до вселенских каких-то масштабов? Перестать стыдиться себя и презирать? Поможет ли людям обрести душевный покой полное признание? Способно ли оно стать искупительным? В общем, вопросов читатель получит бездну. А уж сколько будет ответов… Хемлин дала только один: кто убил Лилию Воробейчик. А всё остальные придётся искать сквозь призму этого.

Отдельно про национальный вопрос, затронутый в романе. Ведь проблемы, согласно советской инструкции, не существовало. Напротив, декларировались дружба и братство повсеместные. Но, как известно, есть провозглашение, а есть данность, и очень, порой, эти две категории «не дружат». А за неисполнение в реальности политической установки расплачиваются снова всё тем же пресловутым чувством вины рядовые граждане. В жизни ведь маются угрызениями совести люди, в основном, по-настоящему добрые. Им инстинктивно хочется как-то очернить жертву, чтоб не сойти с ума самому. Надо же ну чем-нибудь, любым абсурдом оправдать насилие. И вот именно этот приём наглядно демонстрируется в романе. Украинцы, конечно, живут рядом с евреями, дружить могут с соседями, любить хороших, не любить плохих. И не надо только сюда приплетать лживую политическую дружбу народов. И тогда всё будет естественно. Не тут-то было. Главный герой с радостью берёт на воспитание еврейских детей, троих мальчишек погибшего товарища, он хочет этого искренне и понимает, что так будет правильно, так должно быть, это по-людски. Но он партиец, сознание его принадлежит коммунизму, потому он просто обязан следовать прогрессивной линии. И следует. И тоже сердцем! Но в определённых обстоятельствах легко произносит (а, значит, и думает): «Ну что за нация! У них половину поубивали по-всякому! И детей, и стариков, и всё на свете. Чтобы следа не осталось. А они опять женятся. Опять рожают жиденят. Как ничего не было. Хоть бы жить после такого ужаса постеснялись. А они живучие». А ведь это говорит в человеке стыд. За что? Это сознание отдано партии, а подсознание знает «за что» и помнит об этом, высказать только не в состоянии. Ну и как тут не «спятить»?.. Потому и детей взял.

Должно быть, никто не выдержит. Любой «спятит». Писательница создала настоящий паноптикум неадекватных, запутавшихся, с измочаленной совестью, но всё-таки простых людей, самых обыкновенных, мирных. Заложники ли они идеологии, совести, горя, не всё ли равно, когда все одинаково несчастливы. И непоправимо.
Вот парадокс, чтение-то нелёгкое, совсем наоборот – жёсткое. Даже жестокое. У Хемлин получилось донельзя честно, вероятно, поэтому оторваться невозможно до последней страницы. Такое напряжение могла бы создать только… сама жизнь. И передача её на бумаге великолепно удалась автору.

Не без помощи языка самого текста, конечно. Одинаково безупречны в романе как украинский, живой и эмоциональный, говорок, так и казённый канцеляризм, которым стремился пользоваться главный герой. Лишь иногда забываясь и тут же чертыхаясь, ибо официальный, пустой и сухой, штамп помогает держать дистанцию. С врагом?.. Да, если хотите. Государственная машина так изъясняется, а ей виднее, где враг. Например, везде. Заочно.

Что ещё помогает прочувствовать аж до боли реализм описываемого? Стиль. Писательница абсолютно отстранена. Никакого даже полунамёка на её личное мнение или отношение к происходящему. Говорят, шепчут, шипят и перемигиваются, а также юлят, молчат или врут только герои. Повествование ведётся от первого лица – дознавателя Цупкого, но и в голову не придёт идентифицировать его с автором.

Все приёмы в совокупности работают на главную идею – сумасшедшую натуральность. Смею предположить, что такой и должна быть настоящая литература: всосать в себя читателя целиком и выплюнуть другим человеком, с новым ли знанием о жизни или с потрясением от того, о чём вроде и слышал, но всё не хватало времени задуматься.

Людмила ЧЕРНИКОВА