Ольга Громова: «Настоящая книга должна, как мне кажется, задевать что-то в душе, будить мысль, а не «учить»

Ольга Константиновна Громова — педагог, редактор и детская писательница, автор известной повести «Сахарный ребёнок». Недавно книга была переведена на голландский язык и уже начала завоевать популярность в странах Бенилюкса. Мы спешим порадоваться этому вместе с Ольгой Константиновной и ждём от неё новых интересных жизненных историй.
— Ольга, что чувствует писатель, которого начали переводить? Поделитесь, пожалуйста, своими переживаниями, ощущениями.
— Откровенно говоря, я не очень-то чувствую себя писателем… А в связи с переводом главное, что я чувствую пока — удивление. Не скажу, что для меня сам факт перевода книжки — новость сегодняшнего дня. Более полугода я переписывалась с переводчиком, собирала по её просьбе пресс-пакет, отвечала на её вопросы, ждала с нетерпением обложки, потом книги. Но главной эмоцией остаётся даже ещё не радость или гордость, хотя они, конечно, тоже есть, а вот именно — удивление.
— Как получилось, что вашим «Сахарным ребёнком» заинтересовались в Бельгии? Как они на вас «вышли»?
— Это вопрос к издательству «КомпасГид», которое по сути работает ещё и как литературный агент. Думаю, они очень хорошо работают на книжных ярмарках, а может быть, у них есть другие способы предложения книг к переводу. В общем, это — к ним. Переводила повесть голландская переводчица Элс де Роон Хертоге, и мы с нею долго переписывались. Я отвечала на её вопросы и с беспокойством наблюдала за тем, как она отстаивала перед издателями свой вариант названия. (У издательства сначала был другой вариант, который ни Элс, ни мне не нравился). Элс победила. Надо сказать, что работа с переводчиком, оказывается, очень интересна. Элс задавала мне весьма разнообразные вопросы: о смысле тех или иных поступков героев, о том, что в ту эпоху значил тот или иной поступок или высказывание, о тонкостях и деталях советской жизни того времени. Часто эти вопросы касались не самого текста, а как бы «окружения» его, что, на мой взгляд, даже важнее. Такие вопросы показывают, что переводчик стремится не просто перевести текст, но передать его дух, подтексты, эмоции, очевидные для нас и неочевидные для иноязычного читателя. Элс «осваивала» русские стихи и песни, разбиралась в русской истории, хотя, я, например, не уверена, что для читателя в другой стране важно сохранять в тексте все отсылки к истории России. Ведь декабристы или князь Курбский — знаковые для нас фигуры, за ними стоит целый пласт смыслов и понятий, а для иностранца эти имена и события часто ничего не значат. Но что сохранять, а что — нет, или как комментировать, обычно решают переводчик и издатель той страны, им виднее.
— Как по-вашему, о чём самом главном рассказывается в «Сахарном ребёнке»? И почему вы выбрали такое название, которое бельгийский художник, кстати, «прочитал» почти буквально?
— Да, это интересно: на обложке бельгийского издания — то ли мешок сахара, то ли дом, засыпанный сахаром, который опутан колючей проволокой. И очень маленькая девочка перед дверью в нём. Наверное, в чём-то художник прав: получился символ «сладкого детства», заключённого за проволоку. Ведь в этой истории всё так безоблачно начиналось, что меня нередко обвиняют в идеализации семьи, в которой росла Стелла. На самом деле — это не идеализация. Я сама росла в такой семье, в которой были и книги, и музыка, и интеллектуальные игры с родителями, а отношение взрослых к нам, детям, как к равным, были нормой. И вот когда арестовывают отца Стеллы, вся эта чудесная жизнь обрывается. Начинаются испытания: лагерь, ссылка в Киргизию, клеймо членов семьи врага народа… И только хорошие люди вокруг помогают маме и дочке выжить и справиться. Я старалась, чтобы книга получилась про это главное: как остаться человеком в нечеловеческих условиях. История эта подлинная. Много лет я была дружна с её героиней.
Название родилось просто от прозвища, которое дали киргизы маленькой беленькой девочке. «Кант балá» по-киргизски и есть «Сахарный ребёнок». Среди смуглых черноволосых местных жителей беленькая московская девочка была такой же редкостью, как белый сахар, который они видели лишь по большим праздникам. Неожиданно название получилось «многослойным», с подтекстом, который и увидел бельгийский художник.
— Ольга, а что вы читали в детстве и юности? На каких книгах росли? Кто были ваши любимые детские писатели и литературные герои? Насколько была в почёте литература в вашей семье?
— Я уже говорила, что литература в нашей семье была просто частью жизни. Я читаю, сколько себя помню. И ещё у нас в семье очень много читали вслух, даже когда уже все были большими и давно умели читать сами. В детстве был период, много лет, когда моей буквально настольной книжкой была «Динка» Валентины Осеевой. Я перечитывала её столько раз, что мама стала грозиться книгу убрать, чтобы я не нашла. Что-то меня цепляло в истории этой отчаянной девчонки, вечно попадающей во всякие истории, но не от озорства, а из желания бороться за справедливость. Может быть, смелость и стойкость, которых часто не хватало мне? И ещё я любила в этой книге образы взрослых. А с возрастом книгой, помогающей жить, стала, как ни странно, «Джейн Эйр». Для меня это тоже была книга о выстаивании, о самоуважении, а потом уже — история про любовь.
Любимых, перечитываемых много раз книг было столько, что всё не назовёшь. Часто читала несколько сразу, самых разных. Кроме художественной литературы, много читала о языке, о литературе, о театре и музыке, о разных странах. Именно с детства люблю Льва Успенского, Чуковского — совсем недетское «Высокое искусство», «Поэзию и перевод» Эткинда. Обожала «Винни Пуха» и почему-то не любила «Алису в стране чудес». Видимо, она для меня была слишком парадоксальна.
— А когда сами стали писать? Как началась ваша литературная карьера?
— В детстве и юности кто из нас не баловался стихами или рассказами, но всё это было слабо, и мне хватало ума не считать себя «пишущим человеком»…  Литературная карьера началась совсем в другой сфере: с приходом в Издательский дом «Первое сентября», куда меня пригласили делать методическое издание для школьных библиотекарей «Библиотека в школе». Именно тут я училась писать что-то внятное, редактировать тексты и т.п. Когда-то даже написала книжку для библиотекарей и педагогов по развитию информационной грамотности школьников, но её тираж закончился, и моё «писательство» вместе с ним. Если бы не встреча и многолетняя дружба со Стеллой Натановной Дубровой — так на самом деле звали настоящую героиню повести — не было бы никакого «Сахарного ребёнка», и мне бы даже не пришло в голову, что я могу писать что-то для детей.
История такова: сначала Стелла время от времени что-то рассказывала мне о своей жизни, что-то — о детстве; потом, когда я уже работала в «Первом сентября», я уговорила её начать записывать воспоминания. Она писала несколько лет. У неё, кстати, был прекрасный слог. Несколько очерков мы напечатали в газете «Первое сентября» и в «Библиотеке в школе». Когда Стелла тяжело заболела и не могла уже писать, я всё носилась с идеей обработать и издать её мемуары. Но она не согласилась. Она хотела, чтобы на их основе была сделана история для детей, подростков. Для этого нужно было не только многое переделать из мемуаров, но и дописать недостающее, то, что она записать не успела, только рассказывала, выстроить сюжетную линию, добавить и чётче прописать героев. А она умирала… и велела мне это сделать, по сути, оставила «домашнее задание». Так что я даже и не думала писать книги. Так получилось. Да и большáя часть повести — это обработанные мемуары, которые сами по себе прекрасно написаны.
— Это что-то особенное — писать для детей?
— Лично мне представляется, что для детей писать труднее, чем для взрослых. Кто-то из великих, перефразируя Станиславского, говорил: «Для детей надо писать так же, как для взрослых, только гораздо лучше», я так понимаю — прозрачнее, чище, что ли, тоньше, но без сюсюканья и прямых нравоучений. Дети этого не прощают. Даже если человек пишет простые на первый взгляд истории про обычную детскую жизнь, всё равно должен быть какой-то глубокий внутренний посыл: для чего человек это пишет. Это не про «чему учит книга». Если книга впрямую чему-то учит — это учебник или инструкция, а не литература. Настоящая книга должна, как мне кажется, задевать что-то в душе, будить мысль, а не «учить». Думаю, в этом и есть талант писателя. Или везение, что попала в руки удивительная история, как в моём случае, но всё же мой случай — исключение. И, конечно, должен быть хороший русский язык, даже если герои говорят на современном сленге, это должно быть оправданно и сделано со вкусом.
— Как по-вашему, сегодня дети «очень развитые»? Не считаете ли вы, что они «слишком много знают» в свои довольно ранние годы? Вы учитывали этот момент, когда писали историю для детей?
— Ну, во-первых, слишком много знаний не бывает. Конечно, сейчас все они знают больше, чем могли знать мы в их возрасте. Просто из-за большей доступности информации. И, конечно, они больше видят и понимают. Но дети очень разные всегда и везде. В мегаполисах — одни, в тихой провинции — другие. Не хуже и не лучше — просто другие. Однако, везде, если их учат думать над тем, что они видят и слышат, учат сопереживать людям, дети получаются замечательные. Я встречала множество таких умных, думающих и внутренне свободных ребят. Меня это очень радует. Что я учитывала? Точно не то, что они сильно больше знают… Учитывать приходилось как раз то, что им многое не известно из того, о чём написано в моей книжке. А вот то, что дети не станут читать «поучительного» текста и легко замечают враньё — не фактическое, а человеческое, — это точно приходится помнить. Я старалась.
— Должен ли автор стремиться оберегать от своих юных читателей от правды жизни, даже если она жестокая? Как вы относитесь к несчастливой концовке в детской литературе?
— Любая, даже самая жестокая правда жизни стоит того, чтобы ребёнок учился о ней знать и над ней думать, иначе как он научится понимать, что было, что может быть и как противостоять этой самой «жестокой правде»? Вопрос ведь не в том, какая правда — жестокая или нет, вопрос — в подаче. Если на ребёнка 10-12 лет обрушить всей мощью рассказы Шаламова и «Архипелаг ГУЛАГ», вряд ли он справится. Но объяснить ему, в том числе и при помощи литературы, что в жизни бывает и такое, можно другими, более щадящими средствами. Но если не говорить о правде жизни, в том числе и жестокой, вырастет тепличный цветочек, не готовый к тому, что жизнь бывает разная, и к каждому событию надо уметь как-то отнестись. Станет прятаться: мол, моя хата с краю, знать ничего не хочу. И что будет?
Несчастливый конец в детской книге, конечно, может быть… ведь и в жизни не всегда всё хорошо. И, кстати, в классических сказках, например, Андерсена, тоже не все герои счастливы. Разве мы перестаём читать детям «Девочку со спичками», «Русалочку», «Ель»? Но мне думается, что даже несчастливый конец должен в детской книге оставлять некий «свет в конце тоннеля». Не должна книга для детей или подростков быть безнадёжной.
— Ольга, а кто из современных детских писателей нравится лично вам?
— Их много. Они молодые, умные, смелые, чуткие к правде жизни и к языку. Из российских Нина Дашевская, Алексей Олейников, Мария Мартиросова, Станислав Востоков, Ася Петрова, поэты Марина Бродицкая, Галина Дядина… Всех не упомнить сразу. Из зарубежных Стефан Каста, Бернар Фрио. Среди «взрослых» писателей очень яркое явление — Сергей Лебедев, тоже молодой писатель. Слог прекрасный, романы сильные. К сожалению, так получается, что у нас его заметили гораздо меньше, чем на Западе. Вот чьи книги переводятся уже не в одной стране!
— Чего и насколько, по-вашему, сегодня не хватает детской литературе?
— В современной детской литературе есть всё: таланты, правда, хороший язык и умные книги, над которыми ребята, кстати, охотно думают. Не хватает настоящей поддержки авторам, издателям, распространителям детских книг, особенно тем, кто не боится писать и издавать книги на острые и сложные темы. Но это уже вопрос общей политики.
— Кого из русских классиков вы бы рекомендовали читать детям с самых ранних лет?
— Да с классиками-то как раз уже всё просто, всё устоялось… на то они и классики. Другой вопрос, что с «самых ранних лет» их как раз читать всё труднее. Вечны пушкинские сказки, вечны любимые стихи, но чем дальше от нас их время, тем труднее детям их понимать. Хотя вот совсем маленьким те же стихи, сказки в стихах и, конечно, народные, читать надо непременно.
— А во сколько лет ребёнка можно начинать приучать к чтению?
— Вообще-то начинать читать ребёнку надо совсем рано, точно — до года. И пусть он ещё слов не понимает, важно, чтобы он видел книжку, читающего взрослого и слышал хорошую русскую речь, не бытовую. Это на подсознательном уровне закладывает в ребёнке и удовольствие от контакта со взрослым, и чувство языка, и привычку к тому, что книжка — это хорошо. Один мудрый педагог — мой учитель — говорил: «Вы можете читать младенцу хоть учебник по ядерной физике… главное — читать его выразительно и с душой. Малыш оценит, и чтение станет удовольствием». По-моему, очень точно!
— Не опасаетесь ли вы интернета с точки зрения авторского права?
— А куда мы от него денемся? Это уже факт нашей жизни. Поздно опасаться, надо учиться с этим жить. Кстати, я знаю, что многие прочитавшие какую-то книгу в интернете, её потом покупают, потому что хотят иметь у себя всё время. С тем же «Сахарным ребёнком» так бывает нередко. С точки зрения авторских прав, прибыли от продажи т.п. надо разбираться с законодательством, а не бояться интернета.
— Если бы вы могли выбирать любую точку земного шара, куда бы, не задумываясь, отправились в путешествие?
— В Англию. Я пока видела только Лондон и немного — Шотландию, мне мало… Ещё очень хочу во Францию и просто мечтаю поплавать по всем рекам Европы на пароходе. Чтобы долго-долго плыть и смотреть во все стороны, выходить на берег в новых местах. Конечно, хочу посмотреть Киргизию, те места, о которых написано в «Сахарном ребёнке».
— Если бы случилось чудо, и вы вновь вернулись в свои -надцать лет, что бы вы себе пожелали?
— -надцать бывают разные. В моей жизни тринадцать-четырнадцать — время почти двух лет больниц и переходного возраста — дорого достались и мне, и моим родителям. Меня, кстати, очень спасало то, что я была «запойным» читателем. И уж коли нельзя было бы избежать этих сложностей, пожелала бы себе побольше замечать и слушать окружающий мир, людей и поменьше уходить в себя и в книги. Иногда последнее тоже не полезно.
Ну а шестнадцать и старше — это время, когда я пошла работать, училась в вечерней школе, готовилась учиться дальше… Тут, наверное, я тоже не оригинальна: пожелала бы себе той внутренней свободы, которая есть у многих нынешних молодых, и которой не было у меня. Слишком много штампов и комплексов было в голове, в том числе — идеологических, слишком многому верила на слово, а поскольку думать-то меня всё-таки родители научили, то приходилось рано или поздно, нередко — с большим с трудом, признавать, что на самом деле всё в нашей жизни не совсем так, как представляет наша пропаганда, понимать, чего я сама стóю на самом деле. Это был длинный процесс. Мне жаль, что многие годы ушли на обретение внутренней свободы, которая у нынешних молодых, родившихся в 1990-е годы и позже, само собой разумеется.
И, кстати, сейчас это опять актуальная проблема для многих людей, как молодых, так и не очень: им опять пытаются задурить головы оголтелой пропагандой, которая не влечёт за собой ничего хорошего. Влечёт только нежелание думать и умело направляемую агрессию, а недумающей толпой куда легче управлять.
— И, если можно, что вы сейчас читаете?
— Как обычно, у меня в ходу несколько книг одновременно. Я с детства так читаю. Сейчас у меня на столе и в портфеле, с которым езжу в электричке на работу, вот что. Роман Гузели Яхиной «Зулейха открывает глаза». С трудом читаю, медленно. Не потому что не хочется, а потому, что на эту книгу нужно много душевных сил, а много — нету. А совсем бросить и не читать дальше — тоже не хочется. Написано прекрасно — текст просто затягивает, но уж очень жизнь там страшная по сути своей.
На тумбочке у кровати — любимая, читанная уже повесть Татьяны Устиновой «Третий четверг ноября». На ней отдыхаю. И ещё рядом лежит подаренная вчера переводчицей Ольгой Варшавер книга Дэвида Алмонда «Мальчик, который плавал с пираньями». Детская. И всё время где-то рядом замечательная книга Максима Кронгауза «Русский язык на грани нервного срыва». Время от времени в неё заглядываю. Её можно читать кусочками, с любого места или подряд… всегда — в удовольствие и с интересом. Вот такой я «бессистемный» читатель.

Беседовала Елена СЕРЕБРЯКОВА