Валентин Лавров: «Литературное творчество — это как любовь»
Несколько дней назад, 2 мая, легендарному писателю, академику РАЕН, кавалеру 18-ти наград МВД Валентину Викторовичу Лаврову исполнилось 80 лет. Автор таких нашумевших исторических романов, как «Эшафот и деньги», «Холодная осень», «Царские сокровища», «Катастрофа», продолжает трудиться на поприще писательской деятельности. В переизданиях Лавров выпустил 91 книгу. Только что вышла новинка «Ненависть вождя и любовь разбойника» (Москва, 2015. «Прозаик»). Рассказ под одноимённым названием написан на основе некогда секретных материалов ОГПУ. Спрашивайте в крупнейших магазинах. Зачитаетесь!
— Валентин Викторович, вам недавно исполнилось 80 лет. Не трудно писать в таком возрасте?
— Я делаю это с наслаждением, когда хочется что-нибудь сказать или когда меня волнует определённая тема. Дело ведь в том, что литературное творчество — это как любовь. Оно хорошо тогда, когда сильно хочется. И когда любовь взаимна — автора и читателей. Организм верен молодым привычкам. Это в отношении любви и занятий физкультурой (не путать со спортом). Писать всегда тяжело — мне, например. Я пишу по пятнадцати часов ежедневно, это не пустяк для организма.
Причём, продолжается это месяцами: одна книга — один год. И, естественно, для здоровья это не очень здорово. Но о каком здоровье можно хлопотать, когда идут хорошие, на взгляд автора, правильные мысли, которые облачаются в прекрасные русские слова. Конечно, это упоение, как упоение в бою, так и в литературных делах.
— Когда же в вас впервые поселилась, как говаривал классик, эта бацилла писательства?
— Вообще-то, графоманом я был с раннего возраста. У меня до сих пор сохранилось два письма, которые я написал своему отцу. Одно в 1939 году, когда мне было 4 годика, другое — в сороковом. Дело в том, что мой отец был известным футболистом. Он играл за «Локомотив». Вошёл в историю, как забивший первый гол на чемпионатах СССР. Когда по весне они выезжали на юг на сборы, я писал отцу. Он рисовал открытки на футбольные сюжеты и отправлял мне.
— Как же вы помните то, что было с вами в 4 годика?
— У меня удивительно ранняя память. Я, например, помню, как учился говорить. Мне было чуть больше года.
— Наверное, и своё военное детство помните?
— Когда началась война, нас, детей, эвакуировали из Москвы. Так я с бабушкой оказался в Чувашском селе Ильинское на Волге. Но в начале октября по требованию отца мы вернулись в столицу: «Семья должна быть вместе!». Я, кстати, помогал взрослым: своей детской лопаткой копал окопы в нашем дворе. Жаль, не взял в домоуправлении справку: «Содействовал обороноспособности Москвы». Очень весело сейчас было бы её почитать. Кстати, спустя много лет мне довелось ознакомиться с немецким приказом, если не ошибаюсь, за № 114. Фашистским войскам строжайше запрещалось вступать в пределы города. Возможно, Гитлер что-то узнал о том, что наше командование якобы собиралось затопить Москву, открыв шлюзы. В тридцатиградусные морозы фашистам пришлось бы плохо. А заодно и москвичам, не сумевшим покинуть столицу. А вот мне в конце ноября сорок первого снова пришлось покинуть столицу: отец работал на военном заводе № 315 и его вместе с рабочими и их семьями эвакуировали в Пермь.
— Чем вам запомнилась война?
— Жутким голодом, страшными морозами, вшами и крысами, которые просто перестали бояться людей. В Перми нас подселили к старушке, которая служила в местном театре. Здесь разместился Ленинградский Театр оперы и балета им. Кирова. Она частенько брала меня с собой. Я был на исторический премьере балета Вано Мурадели «Спартак», случилось это в январе сорок второго. Но влюблён был в Чайковского. «Евгения Онегина» слушал раз пятнадцать.
Жили мы в доме № 92 по Большевистской улице в старинном деревянном доме. (Теперь это Екатеринин). В двух шагах — рынок. Он был излюбленным местом ребячьих прогулок. Мы любовались бидонами с молоком, картошкой, луком, которые колхозники клали на прилавки. Никогда не воровали и тем более не клянчили.
Иногда случались облавы. Солдаты внезапно окружали рынок, выстраиваясь по периметру вдоль забора. Проверяли документы, чтобы выявить тех, кто отлынивал от отправки на фронт. Что уж там говорить — не все спешили защищать товарища Сталина, предпочитали быть работниками тыла.
Да, с материальной стороны жизнь была подобна страшному сну. Но мы были детьми, и умели находить развлечение и даже счастье благодаря сущим пустякам. Какие дети без игр? Чижик, лапта, футбол с самодельным тряпичным мячиком, салочки (ляпки), пристеночка, казаки-разбойники, чехарда, волейбол, чеканка, отмерялы, камушки, городки, вышибалы… В карты резались в козла, буру, очко. Ну, и, конечно же войнушка, правда, все хотели быть красноармейцами.
И для ребят нашего пермского двора было почти ежедневное удовольствие ходить в минизоопарок, который был на упомянутом рынке. Проникали в «притирку», то есть без билетов. Впрочем, билетёрша делала вид, что нас не замечает. Видать, у самой были детишки — голодные, холодные. Горе делает людей мягче и добрее. А добро — самое важное качество человеческое… Во время войны люди были мягче и добрее.
Спустя семь десятков лет я нарочно приехал в Пермь, чтобы побывать в местах, где жил когда-то. Дома стояли новые, а двор остался прежним. Увы, детей не было видно. Новые времена!
С улыбкой вспоминаю походы с бабушкой в местную баню — раз в неделю. Стоило это копейки, каждому давали кусочек мыла. Попадал я вместе с бабушкой, разумеется, в женское отделение. А поскольку с раннего возраста паренёк был любопытным, то вот это моечное женское отделение мне доставляло величайшее платоническое наслаждение. Продолжалось это до тех пор, пока тётка, проверяющая на входе билеты, не сказала бабушке: «Ты бы ещё мужика сюда привела!». Пришлось ходить в баню с отцом, а он не каждое воскресение мог выбраться. В одно из таких посещений бани я стал свидетелем страшного зрелища. В моечное отделение ввели человек 10-15 блокадников. Они еле-еле передвигали кости (ногами и руками это было трудно назвать), обтянутые жёлтой пергаментной кожей. И только глубоко утопленные глаза оставались живыми. Вот тут-то я и понял, что это такое — блокада. Нынче говорят, что кое-кто ел человечину. Кто осудит этих несчастных людей?
— Да вам и самим довелось поголодать…
— Зимой было очень голодно. Летом легче — варили суп из щавеля и крапивы, за грибами, ягодами шиповника и клюквой ходили на противоположный берег Камы. Теперь там всё застроили, а тогда были леса и болота, в которых можно было утопнуть. Ловил рыбу — клёв был, но слабый. Дети не все выживали, умерла от истощения и болезней трёхлетняя соседка. В октябре сорок второго я попал с катаральной желтухой во 2-е отделение клиники детских болезней Мединститута. Бабушка умудрялась собирать передачки для меня, но, как выяснилось, няньки их изрядно уменьшали.
Мама несколько раз сдавала кровь. За это был положен талон на питание в столовой. По этим талонам мамочка подкармливала меня.
Кстати, уже в наши дни я посетил местный музей футбола, и там ни слова о том, что летом 1942 года в Перми проходили игры по футболу. Трибуны были забиты до отказа. Игрокам, в том числе и отцу, за каждую встречу администратор команды Шурыгин (он до войны был завхозом столичного «Локомотива») выдавал по 15 пирожков с мясом — до сих пор помню их великолепный вкус. Увы, уральское лето короткое, а игр немного…
— Да, досталось вам…
— Счастье пришло в марте 1943-го. Мы вернулись в Москву, где я впервые за много месяцев увидел белый хлеб. Через три месяца нам дали жильё в Битцах (тогда ещё это было Подмосковье). Недалеко было поле, на котором в большом количестве росла крупная дикая земляника, которую мы собирали. И только в наши дни трижды генерал (милиции, КГБ, а позже и ФСНК) Александр Георгиевич Михайлов, выступая по телевидению, признался, что на полигоне в Битцах хоронили расстрелянных «врагов народа». А сверху сажали землянику. Зачем это делалось — никто не знает. Но вот эту землянику мы и ели. Страшное было время! Василий Великий сказал: «Мучительно терпение, блаженно восприятие». Народ проще говорит: «Не познав горького, не поймёшь сладкого!». Это верно. Моё поколение познало горькое, вот почему оно умеет ценить доброе.
Беседовал Виталий КАРЮКОВ
