Прости меня, Ян!

Такими словами должна была бы закончиться исповедь писателя. Но… не случилось

Нам с господином Кохом больше не по пути. Всё. После «Спаси нас….» единственное, что стало понятно, так это то, откуда ноги растут у того памятного «Ужина», который столь мощно отшиб аппетит (во многих смыслах, включая буквальный) несколько месяцев назад, когда я имела неосторожность выбрать его для прочтения. Между этими двумя произведениями — 20 лет. Оказывается, кошмар начался ещё, когда донельзя инфантильный, но с большими притязаниями на собственную исключительность, будущий писатель был изгнан из элитной школы Монтессори.  Спустя время, так и не пережив обиду, Кох написал роман-исповедь «Спаси нас, Мария Монтанелли». Эта тоненькая книжечка помогла мне до конца понять омерзительнейшего героя «Ужина», а вот к самому Коху из-за этого автобиографического пассажа я утратила интерес абсолютно. Едва-едва удерживаюсь от уничижительных высказываний в адрес подростка из этой его исповеди, а, значит, и в адрес самого писателя.

К сожалению, я так и не уловила, в чём суть претензий автора к школе Монтессори (или Монтанелли, что одно и то же). Моё мнение, пацан, извините, зажрался. А о чём в такой ситуации можно серьёзно говорить? Кох: «Организовано там всё на редкость либерально, никто не заставляет тебя делать уроки, ты должен рассчитывать своё время сам, — а вот к этому-то я был совершенно не приспособлен и вечно тянул до последнего момента». Вот, честное слово, комментарии либо излишни, либо нецензурны…

Не знала я также, что индивидуальный подход, пропагандируемый системой Монтессори, — зло. Как и не предполагала того, что скверно, если учителя, как воспитанные люди, выражают участие подростку из-за постигших его трагических обстоятельств. Толерантность, видите ли, неискренна. Зачислить слабоумного в учащиеся — это показуха. Простите, ну и что? Интересно, как бы господин Кох в сопливом возрасте, не способный, по его же словам, сделать уроки вовремя, пережил «жесть» какой-нибудь ядрёной советской восьмилетки, где учитель абсолютно искренне и из самых гуманных побуждений звезданул бы метровой линейкой по лбу нежной личности писателя? А дома продолжил бы такое же порицаемое психологами воспитание пьяный папаша, например, пряжкой от армейского ремня, это ещё, если ничего более «педагогичного» под рукой не оказалось бы? Что ещё желаннее для писателя, так это то, что психологи жертвам эмоционального, от сердца идущего, воспитания не требовались. Рай без психотерапии. В общем, бедный-бедный Герман, с эпохой и страной не повезло.

Мне, с моей нищей колокольни не удалось увидеть вообще ни одной проблемы у этого несогласного, кроме завистливости и вздорной, человеконенавистнической натуры. В нём нет добра, совсем. Вот, послушайте: «Весь наш район следует разобрать по кирпичикам или разбомбить. Так, чтобы все его жители ползали по-пластунски меж обугленных ошмётков козьего сыра и разодранных в клочья танзанийских авокадо в поисках собственной идентичности или прочего фуфла, не надеясь на помощь погребённых под обломками, стонущих психологов и психиатров. Чтобы, наконец, на велосипедах с деревянными, без шин, колёсами они двинули в деревню выклянчивать у фермеров обыкновенную картошку». Кох на самом деле полагает, что после подобных заявлений читатель должен почувствовать себя растроганным и немедленно проникнуться экзистенциальной бедой мальчика? Так вот, нет, не сочувствия ищет автор, напротив, он его презирает: «По моему глубокому убеждению, помогать вообще никому не надо. Люди, нуждающиеся в помощи (неважно, просят они о ней или нет), требуют к себе иного подхода, чем те, кто и без помощи может обойтись. (…) Тот, с кем постоянно нянчатся, утрачивает самостоятельность, привыкая к мысли о том, что его всегда вытащат из воды. Он становится настолько зависимым от других, что специально бросается в воду, лишь бы только его чаще спасали. Думаю, мир бы преобразился, если бы из него исчезла жалость». Тогда что нужно деточке? Просто ищет союзников по мироощущению? Эстетски-брезгливому, я бы определила. Слишком много описаний даёт писатель. Детали как будто бы подменяют целое, подменяют самого человека.

Представляю, как была невыносима школа, в которой педагог-мужчина имел наглость в летний зной являться на работу в сандалиях. Как страдала утончённая прекрасная душа юного Германа, вынужденная созерцать эти… Клянусь, я бы подумала, щупальца или копыта. Но нет, всего лишь голые пальцы.

А папа как оскорблял?! Аппетита у него частенько не случалось, вот что. Будь он искренним человеком (не лицемером!), хватал бы еду руками и заглатывал, не жуя. Травил бы байки с набитым ртом, музыкально время от времени порыгивая. Так ведь нет же. Поковыряется вилочкой мгновение, отложит её с подавленным вздохом и тихо выйдет. Зачем он так с сыном, право же?..

А какой шок и без того всяко травмированный ребёнок испытал, когда мама ловила в глазу контактную линзу! Это же уму непостижимо, чтобы столь зверски истязать малыша!

Монстры-педагоги, звери-родители, что за жизнь?.. Может быть, с друзьями получше? Ненамного. Дело в том, что у приятеля Эрика идиллическая семья, в которой родители спят в обнимку, да и денег ощутимо больше. А у нашего отрока папа цинично ходит налево, выбором своим аморальным снова-таки унижая потребность сына в красоте, ибо избранница престарелая и вульгарная (добро бы фотомодель-тинейджерка, это изменило бы дело в корне!), мама тихо страдает и болеет, а сам бунтарь ездит на подержанной тачке…

Я не ёрничаю, но просто действительно Коху не верю. Может, в этом и есть талант, вызывать отторжение и неприятие вместо понимания и сочувствия. Когда мне было столько же, сколько сэлинджеровскому Холдену Колфилду, я переживала «Над пропастью во ржи» не просто как восторг, но как откровение. Хотя у меня было советское детство, ничем даже отдалённо не напоминавшее детство главного героя, но рассказанная история  такая потрясающе добрая, искренняя, всечеловеческая, не нуждавшаяся в скидках и поправках, потому мне и казалось, что Холден говорил на моём языке. Вот его проблемы и искания действительно легко проецировались на свои собственные и проникали в сердце совершенно естественно. Сравнивать эту прекрасную, поистине нетленную вещь с убожеством, вышедшим из-под пера Германа Коха, прошу меня простить, представляется мне едва ли не кощунством.

На Руси, например, грехом почиталось обидеть юродивого. Но где Русь, а где Голландия, тем более современная. И вот ненавидящий всё вокруг страдалец на протяжении всей своей душещипательной истории только тем и занимается, что как насекомое изучает слабоумного одноклассника. А началось всё, конечно же, с обиженных эстетических чувств: «контуженый» Ян не мог по определению выглядеть как киногерой. А учителя ещё, как назло, подливали масла в огонь. Они, видите ли, стеснялись обидеть неполноценного ребёнка… Но, справедливости ради, они ведь и вас, господин Кох, только по шёрстке гладили. Куда уж лучше «гладить», даже надирались вместе (кстати, впрямь интересно, Монтессори в своей методике подобный ход — совместное распитие крепких алкогольных напитков —  прописывала?)

Нет, ну, правда, какие проблемы у героя Коха? Папа открыто живёт с любовницей? Жалко маму? Простите, и что дальше? Знаете, для парня, который уже и сам с кем-то живёт, незрелость колоссальная, т.е. психоэмоциональное развитие отстаёт лет на 10. Извините, но ещё неизвестно, кто здесь слабоумный…

У друга семья счастливее, а тебе не повезло. Ну и? Да тебе твоя несовершенная семья обеспечила такое существование, что за всю жизнь не пришлось ни разу чашку за собой помыть или бутерброд сделать! И после этого ты страдающая личность? Личность, которая, руководствуясь чистой воды извращением, «дружит», а на самом деле презирает ущербного сотоварища? Как же только в этой сытой и толерантной насквозь Европе вырастают такие вот пустоты, для которых юродивый — бельмо на глазу, и других забот попросту нет?!

Больше не могу возмущаться, дух вон. Вариантов два, как мне кажется. Либо Кох — провокатор, всю мерзость прекрасно сознаёт, только как-то бездарно об этом рассказывает. Либо нам просто действительно резко не по пути. Мне ещё не удалось забыть гадкие мурашки после его «Ужина», это потрясение, накрывшее с головой, эту безнадёжность. Откуда всё? — спрашивала я себя. Теперь знаю откуда. Оказывается, любовью, заботой, добром и баблом очень даже легко можно воспитать козла, который от скуки и душевной пустоты начнёт препарировать то бомжиху («Ужин»), то слабоумного (Спаси нас…»). Нам не по пути, если автор на полном серьёзе изображал положительного героя. А ведь, похоже, что так. Раз книга заканчивается на том, как бунтующего мальчика-исследователя чужих пороков выгнали из школы и всё, то, получается, автор имел в виду героя именно положительного. Ну, естественно, какого же ещё? С себя ж писал.

Зачем вообще писатель исповедался, если читателю так и не суждено было услышать «прости меня, Ян!», пусть останется делом вкуса и совести Германа Коха. Однако, мне показалось, спустя два десятилетия в собственных глазах он совершенно оправдался, иначе мы не получили бы «Ужин».

Просьба «Спаси нас, Мария Монтанелли!», я точно знаю, никогда не будет удовлетворена, потому что от себя самого не спасёт чужая тётя. Только ты сам. Может быть, всё-таки попробовать стать хоть кем-то, хотя бы что-нибудь из себя представлять? А то какая-то пустая субстанция, воюющая с собственной душевной скудостью. Фи, как несимпатично! По мне так куда страшней, чем мужик в сандалиях.

PS. А читать советую, вот парадокс. Доза здорового возмущения тоже может оказаться полезной, не всё ж халву жевать.  

Людмила ЧЕРНИКОВА