Евгений Ряпов: «Мы сегодня много говорим о национальной идее, о роли литературы — но пока что это остаётся только словами»

Сердечность и искренность, яркость сюжета и отточенность слога — вот отличительные черты поэзии Евгения Ряпова. Его творчество являет собой высшее проявление любви и преданности родине. Евгений Михайлович — поэт, специалист по древнерусскому искусству, академик Российской Академии естественных наук, президент Клуба меценатов и благотворителей России, инициатор и руководитель первой международной благотворительной акции по восстановлению Храма Христа Спасителя, действительный член Академии Российской литературы. Он является автором статей и передач по благотворительности и духовному просвещению, а сборники стихов Ряпова «Вера… Любовь» и недавно вышедшие «Монологи немых» бесспорно подтверждают, что этот поэт при жизни стал классиком русской поэзии…    
— Евгений Михайлович, насколько и как литература вплетена в вашу жизнь?
— Всё идёт от корней. И, в сущности, творчество в нашем роду никогда не кончалось. Моя бабушка, или бабенька, как я её называл, Зинаида Викторовна Горбунова (Ивлиева), русская дворянка, была внучатой племянницей Фёдора Ивановича Тютчева. И все по её линии в нашей семье писали стихи. И она, и моя мама, Ариадна Ивановна Ивлиева, Ряпова по мужу, моему отцу. Отец тоже очень любил поэзию, постоянно читал. Особенно любил Маяковского. Хотя Маяковский и не является моим любимым поэтом, мне более близки классические формы поэзии…
Таким образом, приверженность к поэзии перешла и ко мне… А, кстати, бабушкин папа, Виктор Горбунов, который в своё время оканчивал Казанский университет и был под надзором полиции за участие в студенческих волнениях, был известным библиофилом, букинистом и страстным коллекционером. В Царицыне (потом Сталинграде) он устроил в своём доме букинистический магазин. Тогда, после НЭПа, это была единственная дозволенная форма частной торговли. У него было потрясающее собрание книг — вплоть до «Домостроя» Сильвестра, самого первого издания. Где он его взял и за какие деньги купил — это сейчас невозможно установить, потому что в 1942 году прямым попаданием авиабомбы дом разметало вместе с ним и его магазином. Потом, как рассказывали родственники, эти листы из растерзанных взрывом книг летали по всему Сталинграду!
В его коллекции много чего было. Первое русское издание Библии, чуть ли не фёдоровское… Бабушка мне рассказывала. Я теперь пытаюсь восстановить хотя бы фрагменты этого собрания. Что могу, собираю — то, что мне удалось сохранить в памяти. На самом деле, знаете, детям с малых лет надо прививать любовь и уважение к наследию предков — так как это духовное богатство, истинная ценность. Я безусловно себя виню в том, что недостаточно расспрашивал о прошлом свою бабушку.
Вообще, мне посчастливилось общаться с двумя моими бабушками. И дедушкой. Дед у меня был профессором МИИТа, генерал-директором тяги — тогда это так называлось. Пишущий человек. Финансист, начальник финансового управления Министерства путей сообщения, он параллельно преподавал и писал свои учебники, которыми до сих пор пользуются как справочной литературой.
— Когда сами начали писать?
— А сам я увлёкся творчеством с семи лет, с первого класса школы. С того момента, когда мне сказали, что надо написать стихотворение на тему жизни класса — вот тогда я и начал писать. Вот тогда и родилось моё первое стихотворение…
— Помните его?
— О, да, помню! Смеюсь до сих пор! «Кто учиться не желает, всем работать нам мешает!» Ну и постепенно я стал расписываться, стал больше читать, поэзию в том числе. Читал всегда, читал везде, даже под одеялом с фонарём, как угодно — но без книги я себя уже не помню. И также мой домашний стол всегда был усеян листочками, на которых я предавался стихотворчеству.
— И всё-таки, наверное, кто-то был вашим учителем? Кто-то помог профессионально?
— Безусловно! У меня было даже два учителя. В первую очередь — моя мама. Наглядно творчеству учила меня она. Светлая ей память!
Другим моим светлым учителем был поэт Михаил Аркадьевич Светлов, с которым я познакомился, когда мне было одиннадцать лет. Судьба подарила мне три года общения с ним. Я его сам нашёл. Это целая история! Он преподавал в литинституте, вёл литературный семинар, а я был тогда очень активным таким рано-начинающим поэтом. Писал очень много стихов и подкидывал их всем девочкам нашего большого дома — я ведь вырос в здании, где раньше был кинотеатр «Призыв». Кутузовский проспект, дом 25, ныне театр Куклачёва. Огромный дом. И вот я их подкидывал под двери, в почтовые ящики, в школе — всем девчонкам. Вечно у меня какие-то драки возникали из-за этого с другими пацанами. Но у нас вообще такой драчливый был район — две Извозные улицы рядом, и каждый день мы, мальчишки, сходились и мерились силами. Нас учили, как драться. Но, это уже другая история…
Так вот, у меня собралась увесистая пачка переписанных набело моих стихов. И я с полной уверенностью считал себя «большим поэтом». Я очень любил Светлова, зачитывался им: «Гренада», «Каховка», «Итальянец»… Он был моим кумиром. И мне мечталось увидеть его своим учителем, к чему я и приложил недетские усилия, встав на дежурство у институтских дверей.  Дождавшись его в вестибюле, подошёл к нему и говорю: «Михаил Аркадьевич, я ваш коллега. И принёс вам мои стихи на рецензию. Прошу меня отрецензировать». Он на меня так посмотрел серьёзно и отвечает: «Здравствуйте, коллега. Так что надо с вами сделать? Отрецензировать?» И произнёс это «отрецензировать» как-то по-особенному, немного искажая, с юмором. У него вообще было замечательное чувство юмора и огромная человеческая доброта. Поэтому он и отнёсся ко мне, незнакомому мальчишке, и со вниманием, и с творческим уважением. Он пригласил меня в аудиторию, где я вручил ему эту свою большущую пачку стихов. Он её пролистал и сказал: «Знаешь, я тебя отрецензировать так сразу не могу, так как этим надо серьёзно заниматься. Ты мне это сейчас оставь, а сам иди учись. И жди, я сам с тобой свяжусь и всё тебе скажу, что думаю по поводу твоих стихов…»
— Стихи, конечно, были написаны от руки?
— Конечно! Кто бы стал мне их перепечатывать? Написаны они были таким весьма корявым почерком, хотя я старался, выводил каждое слово. Но писал я, надо признать, как курица лапой. Ну так вот, он пообещал: «Я тебе обязательно позвоню».  Я ещё спросил: «Точно позвоните?» «Точно», — заверил он меня.
И, знаете, он честно сдержал своё обещание. Через две с чем-то недели он позвонил. Всё это время я страшно волновался, ждал, даже из дома гулять не выходил, чтобы быть постоянно рядом с телефоном, старался избегать на улице разборок — не ровен час «долг чести» призовёт выйти из квартиры и пойти «сражаться», а в это время раздастся телефонный звонок…
Так вот, он позвонил. Был он уже навеселе — он вообще-то крепко выпивал, как многие хорошие люди. А Светлов был не просто хороший человек, он был изумительный! Лучшего человека в литературном мире я не встречал. Так вот, он меня пригласил в гости — и я к нему поехал, вне себя от счастья! Он тогда получил новую квартиру в районе метро «Аэропорт». В этом доме многие писатели жили. Я приехал: в его квартире всё было заставлено бутылками, закусками — ну, любил человек весело пожить и, видимо, хорошо погулял накануне. И был он в очень хорошем настроении. Пригласил меня на кухню, и там на столе лежал один листок из моей стопки, а с другой стороны — все остальные листы из пачки. «Вот результаты твоей работы, которую я сейчас устно отрецензирую, — говорит он. — Эту всю пачку можешь прямо сейчас… спустить в мусоропровод. Но вот этот листок даёт мне основания считать, что когда-нибудь мы с тобой можем стать коллегами».
Потом мы с ним ещё где-то около получаса говорили. Вернее, он говорил, а я его слушал. Потом я уехал и продолжил «творить», ведь он сказал, чтобы я вернулся к нему через сколько-то там месяцев или лет, когда у меня опять появится что-то, подобное тому одинокому стихотворению. Он, конечно, не ждал, что это случится скоро. Но вместо месяцев и лет я позвонил ему ровно через три недели и сказал: «Михаил Аркадьевич, я написал то, что вы мне посоветовали, такого же уровня». Он удивился, но снова пригласил меня на беседу. И я немедленно приехал и выложил ему на тот же стол на той же кухне почти такую же пачку стихов, как та, которую я честно выбросил… Позвонил он мне в весьма весёлом настроении уже через день и позвал на разговор. Я, конечно, сразу же «прилетел» — и смотрю: вся пачка лежит на одной стороне. «О! — думаю. — Ему всё понравилось!»  А он мне: «Теперь бери всю эту пачку — и смело выбрасывай». «Как?!» — говорю. «А вот так! Ты в свои юные годы заболел старческой болезнью: стал сам себя перепевать. Перепел-переписал своё хорошее стихотворение в самых разных вариациях, — говорит он мне «в лоб». — Чувствую я, что так ты меня вообще из дома выселишь. Поэтому приезжай ко мне на семинары, поучись».
И я ездил. Я изыскивал всяческие возможности, чтоб не пропустить его драгоценные уроки. Я даже пропускал школу, находил для этого «уважительные» причины, но его занятия я посещал. Таким образом судьба мне подарила три драгоценных года общения с этим удивительным человеком, от которого я узнал так много. Я очень благодарен судьбе за этот неоценимый подарок.
Итак, я могу с полным правом сказать, что Михаил Светлов был моим учителем.  Но он был вторым моим учителем, уже по-взрослому, серьёзно.
А первым моим учителем, как я уже говорил, была моя мама. Она писала замечательные лирические стихи, в своё время должна была поступать в литературный институт, но… Но в 1937-м году арестовали моего дедушку, и вместо литинститута она вынуждена была пойти работать. А потом началась война… Словом, её планам насчёт литературного института так и не суждено было сбыться, но стихи она продолжала писать. И помогала в этом мне.  Помогала активно, вначале даже практически за меня писала. Она была человеком эрудированным и по-настоящему образованным, так как много читала и много чего знала и умела.
Вечером, когда я, а потом папа ложились спать, она садилась и читала. Вся ночь принадлежала только ей — и она посвящала её чтению книг и написанию стихов. И так каждую ночь — на протяжении многих лет!
Бабушка моя, Зинаида Викторовна — внучатая племянница Фёдора Ивановича Тютчева по линии его старшего брата Николая — тоже читала очень много, читала, пока не стала почти уже слепенькой. Она была человеком требовательным и скупым на похвалу, и за всю жизнь она сделала мне только один комплимент, когда однажды сказала: «Знаешь, был такой неплохой русский поэт Афанасий Фет. Так вот, ты — Фет». И всё. Этим было сказано всё! И после этого я с полным правом стал считать себя по-настоящему поэтом.
В общем, мне повезло с учителями…
— А как, на ваш профессиональный взгляд, в России обстоит дело с литературой сегодня?
— У нас ведь два союза писателей. Одни из них — тот, который возглавляла Римма Казакова. Второй возглавляет Ганичев, который является ещё и сопредседателем Русского Национального Собора. Собор — это дело замечательное, хорошее, его возглавляет Патриарх. И благодаря этому сегодня тема русскости в литературе и искусстве извлечена из небытия. Сейчас и передачи хорошие появляются по радио и по телевидению… Но если брать конкретно литературную деятельность, то кого бы я мог назвать по-настоящему заслуживающим внимания? Кто там есть? Вспоминаются в основном — «похороны». Нет новых имён — вот проблема. А ведь надо выращивать новых писателей и поэтов, вытаскивать их на свет. Я бы даже сказал, «питомники» какие-то нужны, наверное. Они должны и профессионально учиться, и издаваться. На это нужны деньги, но у Союза писателей их почему-то не находится. И получается, что искать эти средства должны сами авторы, а отнюдь не государство.
Мы сегодня много говорим о национальной идее, о роли литературы — но пока что это остаётся только словами. Кто-то сказал, что Маринина — писатель, потому что её читают. Я не знаю, какой она писатель, но уверен в одном: во всех случаях, коммерческая это литература или нет, но должен быть обязательно литературный «компост». Писателей надо финансово стимулировать: что-нибудь, да вырастет обязательно. Но если этого не делать, то не вырастет ничего. У меня есть такие строчки по этому поводу:

Поэт, который “пишет в стол”,
Футбольный казус повторяет:
За годом — год, за голом — гол
“В свои ворота” забивает…

— И всё же, кто или что поможет нашей литературе, молодым перспективным авторам? Что для этого в первую очередь надо? Какие действенные меры?
— В первую очередь, статья финансирования в бюджете — именно для поддержки литературы. Вот сейчас провели год литературы — и что? С гордостью говорят о том, что четыре дня читали Толстого. И это безусловно замечательная, полезная и похвальная акция. А что ещё было сделано в рамках этой темы? Книжная ярмарка на Красной площади. И это всё, за весь литературный год! Ну, правда, были ещё какие-то мелкие семинары, не имевшие заметного общественного резонанса. Всё как-то увяло втуне. Почти никто из авторов не имел трибуны — ни из молодых, ни из старых. Разве что, Евтушенко… На плаву, как всегда, только юмористы — носители, по сути, безвкусного «позитива»…
Конечно, мы все что-то читаем. Но если бы вы знали, сколько пишущих людей, образно говоря (а может, и по-настоящему), рыдает в подушки по ночам, потому что им не на что издавать свои произведения. Везде, куда бы автор ни обратился, с него сразу начинают запрашивать деньги, и немалые! Интересуются, есть ли, чем платить, есть ли у него спонсор. А если ни своих денег, ни спонсора нет — на этом разговор заканчивается, вежливо или невежливо.

Продаём посмертные изданья,
Обсуждаем времени приметы:
Из чердачных окон Мирозданья
На асфальт бросаются поэты…

Это дико, по-моему. И откуда тогда нам брать новые имена, как развивать литературу и вообще культуру, если всё измеряется только на деньги? Вот что я считаю настоящей проблемой, которую просвещённая Россия не должна отодвигать на второй, а тем более, на задний план…

Беседовала Елена СЕРЕБРЯКОВА