Исторический детектив или детектив в исторических декорациях?

Известный факт – писателя Фёдора Достоевского могло не быть. 22 декабря 1849 года начинающий литератор стоял закутанным в погребальный саван в ожидании расстрела. Казнь не состоялась – через десять мучительных минут на площади появилась карета, из кареты вышел офицер и объявил приговорённым к казни помилование.

Это была жестокая инсценировка: расстреливать революционеров-петрашевцев царь  не собирался изначально, но вот попугать – почему бы и нет? Заглянув смерти в лицо, Достоевский  отрёкся от своих взглядов – забыв своё увлечение социализмом, писатель превратился в убеждённого консерватора. А впоследствии Фёдор Михайлович написал роман «Бесы», жуткое предупреждение, обращённое к социально  озабоченным молодым людям – к таким же ребятам, каким и сам писатель был до 22 декабря 1849 года. К  его пророчеству тогда никто так и не прислушался – и светлые идеалы революционеров, обеспокоенных  тяжёлой жизнью крестьян, столкнули империю в бездну…

Похожее предупреждение можно расслышать и в новом романе Радзинского – «Князь. Записки стукача». Блеск имперского Петербурга резко контрастирует с рамочными сценами, действие которых разворачивается  в разгар Гражданской войны. Совершенно недвусмысленно показано, к чему князя В-го, никогда не  жалевшего денег на нужды партии, приводит его расточительство – революции пожирают не только своих  детей, но и своих отцов. Радзинский устами одного из  персонажей делает попытку откреститься от оценки  описываемых событий, давая читателю самостоятельно выбрать, кому сочувствовать, однако сама  структура книги явно очерчивает позицию автора. Эдвард Станиславович не приветствует никаких  потрясений – и в этом его первый отход от исторической объективности.

Считается, что профессиональный историк не должен иметь своего мнения – или, по меньшей мере, должен  уметь от него абстрагироваться. Радзинский понимает это и потому отказывается от амбиций историка,  давая «Запискам стукача» нейтральное жанровое определение – «исторический роман». Этот ход, в общем, развязывает автору руки – таким образом он оставляет за собой право, опираясь на реальные  исторические факты, выставлять их в требуемом для него свете. И Радзинский выбирает беспроигрышный  формат, который привёл к успеху в своё время Бориса Акунина, – детектив в исторических декорациях. У публики такие произведения пользуются как уважением (раз в основе лежат исторические факты, то книга априори  серьёзная), так и спросом (детективы в принципе пользуются уверенным). Другой вопрос, что  претензий на историчность у Радзинского гораздо больше – всё-таки Радзинский упирает на то, что  оперирует фактами и ничем кроме фактов. Но туго заверченный и драматургически выстроенный сюжет провоцирует вполне уместные сомнения – а так ли всё правдоподобно, как нам пытается это представить  писатель? Чем интереснее закручивается сюжет, тем сильнее начинаешь сомневаться – неужели автор нисколько не исказил истину в угоду художественному замыслу? В итоге я для себя принял решение, что  буду читать книгу как фикшн – и как только это важное решение было принято, проза Радзинского  начала всё сильнее походить на прозу Акунина. И даже пропали куда-то характерные интонации Эдварда Станиславовича, кои я явственно слышал в голове на первых страницах книги…

Пожалуй, «Записки стукача» действительно стоит воспринимать как роман в исторических декорациях –  предыдущие книги Радзинского всё-таки можно было воспринимать как научный труд, а вот нынешнее  произведение на это звание никак не тянет. Впрочем, как историк Эдвард Станиславович всё-таки активно противится этому скатыванию в откровенную беллетристику – потому и компонует произведение из  двух частей, одна из которых представляет собой стилизацию под секретный дневник Александра Второго.  Такой дневник действительно существовал (во всяком случае, об этом свидетельствуют изыскания самого  Радзинского), но он, судя по всему, ненамного пережил самого императора. Таким образом, Радзинский позволяет себе  домысливать за русского самодержца, и порой это домысливание оказывается не совсем корректным. Дневник, воссозданный, а если точнее, придуманный Радзинским, то и дело пестрит сугубо личными подробностями – например, значительная его часть посвящена взаимоотношениям Александра с любовницей княгиней Долгорукой. Но из каких архивов автор мог узнать о чувствах императора к княгине? А ведь текст подчас изобилует такими деталями, о которых, пожалуй, и сама Долгорукая не догадывалась… Таким образом, сама эта попытка описать характер отношений Александра с его любовницей от лица собственно императора вызывает логичный вопрос – а как вообще профессиональный  историк в душе Радзинского допустил такую вольность? Здесь неторопливое движение Эдварда  Станиславовича от науки к беллетристике достигает своего пика: Рубикон перейдён – отныне Радзинский не  историк, отныне Радзинский литератор.

И что же можно сказать о Радзинском-литераторе? Можно сказать, что это талантливый многообещающий  автор. Пока ещё он старается держаться в рамках исторической достоверности, и это несколько вредит  его прозе – всё-таки жизнь не так щедра на сюжетные повороты, сколько щедра на них писательская фантазия (хотя и не стоит отрицать, что и жизнь иной раз способна выкинуть такой фортель, который  оставит позади все писательские потуги). Но всё-таки приверженность исторической достоверности  несколько обедняет прозу Радзинского – как минимум потому, что он вынужден пересказывать историю, финал которой знаком каждому школьнику. Вот если бы он оставил в стороне все свои амбиции историка  (а он оставил – только сам себе в этом ещё не успел признаться) и сделал бы из князя В-го очередного  статского советника Ф-на – вот тогда бы его книги не покидали хит-листы книжных магазинов годами!

Впрочем, ладно, обойдёмся без иронии – Радзинский не Акунин, и слава Богу, что нет. Во-первых, несмотря на некоторое искажение фактов, «Записки стукача» всё равно остаются крайне информативной  литературой. Студентам акунинский «Статский советник» вряд ли поможет на экзамене по истории, а вот труд Радзинского, пожалуй, будет небесполезен. Кроме сюжетной линии, дающей представление обо всём  царствовании Александра Второго, представляют интерес отдельные детали, в общем и целом  соответствующие действительности: кабинеты в Третьем отделении с опускающимся полом,  соседство Достоевского с революционерами, подробное описание всех покушений на императора. Другой вопрос, что для тех, кто всё-таки хочет отделить правду от вымысла, я бы посоветовал обратить своё  внимание на цикл исторических передач Радзинского – там он описывает те же события, но уже безо  всякого художественного «причёсывания».

Потому как именно «художественность» – единственное слабое место «Записок стукача». Известно, что  права на экранизацию книги уже выкуплены – и это единственное произведение Эдварда Станиславовича,  чей перенос на экран он приветствует. Оно и неудивительно – сам автор в одном из интервью признавался,  что он стремился, чтобы у читателя в голове была «картинка», чтобы он видел досконально всё, что  происходит по мере течения текста. С этой задачей Радзинский действительно справился – в данном  случае даже нет необходимости писать киношный сценарий, бери камеру да снимай как написано. Ну и  вообще у Радзинского подход киношный – картинка, драматургия, саспенс… Важно вот что – он подчиняет факты художественной задаче, и после этого они, как это ни печально, перестают быть фактами. Нет, конечно, грядущий фильм будет правдивее, чем, например, фильм об адмирале  Колчаке – но принцип упрощения, принцип популяризации информации в «Записках стукача», безусловно, соблюдён. Радзинский упрощает мотивы, срезает углы и вообще пытается пересказать историю понятным  языком. И, знаете, скорее всего, это даже хорошо. Хорошо, потому как речь идёт о серьёзных и опасных вещах – о революции, цена  которой – реки крови. И чем более простым и понятным языком (ну и чем более увлекательным – не без этого) языком эта информация будет донесена – тем лучше. Радзинский – как сто с лишним лет назад Достоевский (я не приравниваю одного к другому, вы не подумайте) – пытается предупредить читателей о кровавой сущности любых  революционных идеалов. К пророчеству Достоевского тогда не прислушались – может, теперь, когда  последствия этих событий запечатлелись в генетической памяти народа, к таким предупреждениям отнесутся внимательнее?

Евгений ВИХАРЕВ