Анна Демидова. Игра в молчанку

В ногах, говорят, правды нет. А что есть?! Ноги как раз и говорят о человеке всё и сразу, когда голова молчит…

— Да вы поглядите, товарищ сержант, как стоит! Вьюнош на приколе!
Рослый детина в тугой серой форме сделал вид, что сплёвывает сквозь зубы: цеплявшийся за мрамор щуплый то ли подросток, то ли юноша — уж не поймёшь — давно должен был превратиться под его взглядом в мокрое пятно, но почему-то до сих пор стоял.
— Ты будешь отвечать или нет, молокососка?! Что? За батькой похмелиться торопишься!
Парень вскинул подбородок, на мгновение лютым презрением сверкнули глаза, но служивый этого не заметил — он смотрел на ноги. На ногах у молодого хмыря были стоптанные на одну сторону мокрые ботинки и заляпанные на коленях брюки.  
Стоявший рядом сержант задумчиво разглядывал добротное короткое пальто, модный ярко оранжевый шарф крупной ручной вязки, аккуратно стриженную макушку парня на вновь опущенной голове. В отличие от своего подчинённого он не испытывал никакой уверенности. У него картинка не складывалась…
Рядовой тем временем демонстративно потянулся к резиновой дубинке, юноша дёрнулся, рядовой засмеялся. Пассажиры, высыпавшие на платформу из серебристо-серого состава, стали оглядываться.  
— Отставить, Пантелеев! Дерёвня пополам с аулом, а не Москва…  Думаешь, надо его задержать, Пантелеев?
— А то как же, товарищ сержант? А то вдругорядь на пути свалится — кто отвечать будет? Я? Не, я не согласный!
Сержант, заложив пальцы за широкий поясной ремень, в упор смотрел на скукожившегося молодого человека. Лет семнадцать, наверное. Тот молчал. Уходящий состав уволок шум за собой в тоннель. Мраморное эхо успокоилось. Ничто не мешало слушать, но парень, над которым стоял наряд охраны, упрямо изливал вокруг себя лишь тишину.
— Говоришь, пьяный он? Не похож…
— Да как же не похож, товарищ сержант?! Вы гляньте, как пойдёт! Ногами за прохожих цепляться зачнёт. В обезьянник его, там…
— Разберёмся. Может, ты и прав, Пантелеев. Веди. Только без рукоприкладства, а то точно отвечать будешь!
— Пшёл! — младший слуга порядка ещё дальше выплюнул слово. Руки чесались немного поучить столичного алкашонка, но присутствие начальства обязывало.
Юноша в драповом пальто неуверенно отклеился от стены, и сержант с удивлением увидел в его руках помятый букетик нарциссов. Парень столь же  недоумённо посмотрел на цветы  и разжал пальцы. Потом повернулся и…  заплетающимися неверными шагами пошёл вперёд, слегка подталкиваемый пантелеевскими тычками.
Когда они скрылись за колонной, сержант нагнулся и поднял подвядший букетик. Тонкие красные колечки на жёлтых середках смотрелись трогательно и беззащитно — это были заблудшие солнечные колокольчики в бетонном подземном царстве.  Послезавтра восьмое марта, и о причине заплетающихся ног можно будет не спрашивать. А этот — странный какой-то…   Сержант пожал плечами, подошёл к деревянной скамейке, воткнул цветы между стеной и некогда лакированными, а теперь тускло-белесыми рейками и продолжил обход.

Подозреваемый ушёл в глухую молчанку. Он сидит, ощущая затылком неподатливый холод бетонный стены, и пытается сдержать столь же неподатливый озноб, колотившийся изнутри. Промозглая сырость поднималась от мокрых брюк и подступала к груди, мешая дышать. Идти от метро до участка было недалеко, но и этих двухсот метров хватило, чтобы вновь соскользнуть в раззяванную пасть глубокой мартовской лужи и замочить ещё и рукава. Теперь он на все сто процентов походил на того, за кого его принимали…
— Что, так-таки ничего не сказал? — тускло, как сквозь ватную завесу, донёсся до него  недовольный начальственный тембр. — И что с ним делать прикажешь, а, Пантелеев? Ох, поменьше бы твоего рвения да на мою голову…
Парень почувствовал, что перед ним кто-то стоит, и с трудом расцепил спрессованные веки. Грузный полуседой майор, сидевший ранее за серым заокошечным столом, теперь покачивался перед ним на каблуках, заложив руки за спину и слегка склонив к погончатому плечу голову. Знакомым уже голосом потребовал:
— А ну, дыхни!..
Юноша лишь перекатил по стене голову, уставившись в угол ничего не выражающим взглядом. Майор наклонился ближе и шумно втянул носом воздух. Пожал плечами. Вздохнул. Тихо выругался.
— Вот что, милый, здесь не детский сад и нянчиться с тобой некому. Или ты говоришь нам телефон родителей, или отправляешься к инспектору по делам несовершеннолетних, а дальше — всё, что полагается.
Парень, не поворачивая головы, начинает шевелить губами.
— Что-что?  Стой! Пантелеев, дай сюда бумагу! И ручку, или я пальцем писать должен? — майор снова повернулся к горе-собеседнику. — А ну, давай сначала и громко. Я не красна девица, чтобы к твоим губам склоняться. Говори!
Пристроив лист на широкой ладони, майор приготовился записывать.
Молодой человек, сделав явное усилие, чтобы сглотнуть, тихо, но чётко проговорил номер.
— Что ж, уже кое-что. А теперь фамилию. Быстро!
Снова молчание.
— Ну?!
— Боркачев…
— Как? Бармалев?
Глаза юноши зло блеснули, и он глухим голосом, чётко обрубая слова, произнёс:
— Диктую. По первым буквам. Беринг. Обручев. Ремингтон. Корнилов. Амундсен. Черчилль. Ермак. На конце Врангель…
Майор хмыкнул, а парень снова отвернулся, содрогнулся в ознобе и закрыл глаза.
Родители работали на режимном предприятии, и быстро никого из них ждать не приходится. Он снова погружается в холодный туман и уже не замечает, как спёкшиеся губы начинают шептать:
— Папа, папочка…
Как долго его подсознание блеяло таким образом, он не знал. Он вообще не знал, что оно говорило, когда молчал он.
— А… А я подумал, играет он, решил нас за нос поводить. Хорошо, у меня иммунитет на всяких… ненормальных, — донёсся до него всё тот же майорский глас. — А вот сотрудник наш новый, из региональных кадров, не видел никогда таких, вот и попался, переусердствовал малость. Забирайте своего парня. И смотрите за ним. Гордый он у вас больно, партизан хренов!
Отец?! Но почему он не слышал его голоса? Впрочем, отец всегда обходился без слов…
Кто-то трогает его за плечо.  Он ощущает затекшимися ладонями деревянное сидение под собой. Оно мокрое от натёкшей с рукавов воды, но тёплое, согретое его телом. Глаза начинают видеть. Отец. Он поднимается и, не глядя по сторонам, идёт за ним к выходу. На улице  опять поскальзывается, отец подхватывает его под локоть и уже не отпускает.
— Я им ничего не сказал, пап!
Отец молчит…

Небо, свинцовое, как и всё его тело, падало на город дождём. Обледеневший тротуар уходил из-под ног. Хотелось лечь на дно. Руки тоже, казалось, превратились в лёд и сейчас рассыплются. Молча они дошли до трамвайной остановки. Рабочий день ещё не кончился, народу немного. Подошёл гулкий, как его голова, вагон. Они сели. Мимо, содрогаясь, уходили назад оплывшие дома, прохожие обтекали лужи. Никто не падал.
В редком тротуарном потоке появилось красное пятно — короткий красный пуховик под красными маками на зонтике. Светофор тоже зажёгся красным, но яркое пятно не остановилось, оно приближалось, пересекая улицу. Трамвай, сверкая красной окантовкой окон, продолжал нестись вперёд. Он вскочил, бросился к стоп-крану. Вот только где он — стоп-кран в трамвае? Он бежал, но ноги тяжеленными гирями держали на месте. До красных маков оставалось десять метров, пять… Все его мышцы скручиваются в тугой жгут в ожидании удара. Но тут перед глазами мелькает красная рукоятка, и он дёргает. Маки лишь чуть дрогнули.  Он успел… и проснулся.
Отец тряс его за плечо, показывал за окно, где на знакомой  остановке стояла мать.
 — Давай, выходи, я дальше поехал, работать ещё. В следующий раз сам выкручиваться будешь.

— Андрюша, как ты? — мать, такая домашняя в своём чуть затёртом зелёном пальто с норковым воротничком, до которого всегда хотелось дотронуться, подоспела к трамвайной подножке как раз в тот момент, когда он уже выискивал глазами подходящее место на корявом асфальте. Выдёргивать руку не стал — снова растянуться в луже было бы верхом глупости. Нет, на сегодня с него хватит!
— Они тебя не трогали там? Долго у них просидел? Ты что, сразу им объяснить не мог, что и почему?
Мать вскидывала голову в коричневом, собственной вязки берёте, чтобы заглянуть сыну в лицо, и сразу переводила взгляд под ноги. Не дай Бог оступиться — упадут оба. Хотя, сколько они уже нападались вдвоём?! Но это её никогда не останавливало, она водила сына, везде, где могла.
— Да скажи же ты матери хоть слово! — мать судорожно сжимает его руку, даже слегка дёргает. — Отец всю жизнь молчит, слова живого не услышишь, и ты туда же… Дай мне, Господи, терпения! — Мать перекрестилась на показавшиеся из-за угла золочёные маковки собора.
— Ты, вроде, собирался с Валентиной сегодня встретиться. Встретился? —  Снова без ответа.
— Значит, нет. Ты только, не переживай. Я ей сама позвоню и всё объясню. Она поймёт…
И тут дерево заговорило:
— Нет!
— Что «нет»? — мать остановилась, неотрывно глядя сыну в глаза.
— Не надо Вальке звонить! Что ты ей скажешь? Что её парень шёл на свидание, а его менты загребли, как пьянчужку какого? И на что я ей нужен после?! И зачем я вообще нужен, паралитик несчастный? Не выйдет за меня Валька! И никто не выйдет! И детей у меня никогда не будет! Нет меня! Подорвался на противотанковой мине! Трамвай пере…
Внезапный удар колокола заставил его замолчать. Размеренные звуки мягкой тяжестью придавливали бушевавший внутри хаос, и не было сил противостоять их ритму, идущему — казалось — из глубин самой жизни. Дождь прекратился. Предзакатное  небо становилось медным и тоже звучало. Звучал весь мир…
— Мам, а маки сейчас можно купить?  Хотя какие сейчас, к ёлкам зелёным, маки?!  Тогда будут другие,  но тоже красные! Ладно, мам, я пошёл!
Женщина долго смотрела вслед удалявшемуся в обратном направлении сыну.

***
— Ехали цыгане, кошку потеряли…
Светлокудрая девчушка в бело-красном платьице бегала кругами вокруг медленно идущего мужчины. Она умудрялась протопать ножками в сантиметре от его трости, ни разу её не задев.
— А у кошки хвост облез…
— Эй, Машутка, ты чего там бормочешь? Какая ещё кошка, да ещё и облезлая? — мужчина остановился и, поймав попрыгунью за руку, поставил перед собой.
— Кто промолвит первое слово, тот её и съест!  — заключила девочка, задорно топнув каблучком.
— Ты собираешься съесть кошку?
— Нет, пап, конечно, я не буду есть кошку, потому что я никогда не скажу первого слова.
— Да? И почему ты в этом так уверена?
— Ну,  это ж е-ле-ме-тар-но, пап! Когда мы играем в молчанку, я представляю, что я — это ты…