Игорь Лёвшин: «К вопросу авторских прав я равнодушен. Лучше б их не существовало»

Игорь Лёвшин — видный российский поэт и прозаик. Родился в Москве в 1958 году, печататься начал в конце 1980-х гг. в самиздатском журнале «Эпсилон-салон», в журнале «Черновик» (Нью-Йорк). Его статьи о литературе выходили в журналах «Новое Литературное Обозрение» и «Современная драматургия». Сегодня Игорь Лёвшин в гостях у нашего литературного портала

— Игорь, расскажите немного о себе, о своём детстве. Какие книги вы тогда читали?
— В детстве я мало читал. Проблема была в том, что к подвигам мушкетёров, например, у меня был абсолютный ноль интереса и сочувствия. Примерно то же к героям Фенимора Купера, к Капитану Бладу, к Айвенго. Равно как к Незнайке и Железному Дровосеку. Я очень хорошо помню, что были две книги, которые меня поразили, которые я прочитал, не отрываясь: «Пираты Америки» Эксквемелина и «Рукопись, найденная в Сарагосе» Потоцкого (чтобы вспомнить авторов, мне сейчас пришлось залезть в вики). «Пираты Америки» — удивительная книга, блог пленного врача, звучит примерно так: «Вчера они высадились в городе. 236 убили, 34 изнасиловали, добыли 876876 пиастров».
Дальше уже был Достоевский, его я читал взахлёб, всего подряд. Не скажу, конечно, что Достоевский — юношеский писатель, но юношам он точно подходит: такой умный, серьёзный, трагический. Писатель Достоевский и Композитор Бах. Я думаю, что «Подросток» Достоевского тоже бы взахлёб читал «Подростка». Достоевский и сейчас мой самый любимый писатель (возможно оттого, что я до сих пор юноша).
— Как и когда вы сами начали писать?
— Мои родители — технари. Соответственно и мне казалось, что вершина человеческого дерзания — математика. Мне нравилась цитата «Ему не хватало фантазии для того, чтобы стать математиком. Он стал поэтом». Но к 20-ти им в душе стал (по этой или по какой другой причине). В старших классах ко мне попала книжка ранних стихотворений Пастернака, и тогда же я услышал стихи друга семьи Сергея Гандлевского, в то время почти сюрреалистические. И меня прорвало. Хотя, конечно, я сочинял и в 10 лет: «Молодые майские жуки / Ползали по шелковистым нитям».
К раннему Пастернаку я и сейчас хорошо отношусь, читал о его стихах лекцию в ИЖЛТ. Я часто явно и тайно цитирую его в своих стихотворениях, но теперь главное направление — отталкивание. От мягкого не оттолкнёшься.
— Ваш литературный дебют — как он состоялся?
— Виноват был опять Гандлевский. Я встретил его в метро, он сказал: «Извини, бегу. На открытие Клуба Поэзия». — Что это? — Ну побежали вместе.
Лёня Жуков сидел за письменным столом и записывал в тетрадку потенциальных членов мощного неформального объединения (человек 100 на пике славы). Заявиться было мало, велено было принести стихи/прозу/пьесы. Это был, может, самый интересный кусок в моей жизни (но не самый безумный: работа в журнале «Птюч» вне конкуренции).
Я сразу попал в очень симпатичную компанию — «Эпсилон-Салон», в неё входила редакция одноимённого самиздатского журнала: Коля Байтов и Саша Бараш (его брат, сооснователь Михаил к тому времени перебрался во Францию), сверхэнергичный Гена Кацов и круг авторов журнала. Я показал ему свои прозаические эксперименты, и он посоветовал мне бросить поэзию и заняться прозой (как в своё время Кручёных Владимиру Казакову). Не уверен, что он (и Кручёных) был прав, но моя проза тогда многим нравилась (многим пишущим, конечно. Людям, не вовлечённым в современную литературу я её даже не показывал). Говорили: «О, это новый Добычин», а Добычин тогда был богом.
— Сколько раз вы издавались?
— В девяностых вышла книжка рассказов — «Жир Игоря Лёвшина» в серии «Классики XXI века» Лены Пахомовой. Опять же она произвела впечатление, была восторженная рецензия Михаила Сидлина в «Независимой» с подзаголовком «Немного Сорокин, немного Мамлеев, но лучше» (с чем я, кстати, не согласен), и заканчивающаяся таким пассажем: «Только и слышно было: Лёвшин да Лёвшин. Все уверены были, что он знаменитым станет». (Сидлин цитировал Игоря Дудинского). Тогда Сорокин и Мамлеев были в цене, звучало запредельно празднично. Мне сейчас не очень стыдно хвастаться потому, что это вроде как и не я, уже мало знакомый мне человек с тем же именем и фамилией. А чужих восхвалять не стыдно.
Помню, что первую неделю после выхода книги я был очень рад (а может, и счастлив), потом вернулся в прежнее состояние и думал о том, как бы построить композицию нового типа, как вклеить в прозу аллитерации и так далее.
В то время выходило не так уж много сборников новой прозы, зато они сразу привлекали к себе внимание. Меня звали, я был в «Видимости нас», в сборнике пьес для чтения «Язык и действие» (А. Бартов, О. Дарк, И. Лёвшин, В. Сорокин), ещё где-то. В общем, чувствовал себя не слишком заметной, но необходимой частью живого тела литературы, так сказать.
— Как вы относитесь к интернету? Авторское право и интернет — каково ваше мнение относительно этого «сочетания»?
— У меня были надежды, что ЖЖ родит не только новые отношения в литературе, но и в русской культуре. Но околел, бедняжка. Успел появиться, я считаю, новый полноценный вид литературы — блог. Во всяком случае, несколько человек точно превратили его в особый хорошо структурированный, отрефлексированный жанр — не сводимый, скажем, к прозе. Например iris-sibirica или lesgustoy. Facebook абсолютно не приспособлен производить шестерёнки для культуры. А вот древовидная структура комментариев работала на редкость продуктивно.
К вопросу авторских прав я, в общем, равнодушен. Лучше б их не существовало. Но кому-то нужно, пусть играют в эти игры.
— Кто из литераторов сформировал ваш внутренний язык?
— Когда мне было лет двадцать, хлынул поток ксероксов. С одной стороны валился на нас Набоков, с другой — Платонов, откуда-то брались безумные романы Андрея Белого, «десантировались» Кафка, Селин, Музиль. На этом фоне послевоенная советская проза казалась, конечно, 500-ми оттенками серого. От неё хотелось держаться подальше. Скорее всего, я был неправ, но процесс переоценки ценностей отнимает много времени. Откладываю до лучших (или ещё худших) времён.
Я помню, что в то время я сформулировал для себя четвёрку самых важных писателей: Саша Соколов, Юрий Мамлеев, Владимир Сорокин и Владимир Казаков. Заметьте, что среди них не было Венедикта Ерофеева или Евгения Харитонова. В то время я надеялся, что Казаков наберёт поклонников, пытался способствовать этому статьями, и к тому шло. Но волна откатилась, он известен даже менее, чем советский писатель Юрий Казаков. Сейчас бы я, может, пересмотрел список, но не могу: мне вообще противна сама идея выстраивания рядов и эшелонов.
— Какое из своих произведений вы считаете самым сильным?
— Рассказ «Освобождение» из «Жира Игоря Лёвшина» (http://igor.levshin.com). «Ластик» оттуда же. Может, два коротких романа «Женщина, музыкант, снег в ноябре»  и «Рондо Полина» (они так и не изданы).
С романами вышла такая смешная история. В конце 1990-х один мой приятель-бизнесмен сказал: «Давай издадим твои романы! Готовь тексты, иллюстрации, а я оплачу типографию и распространение». Я заказал обложку художнику, вычитывал и верстал. Через две недели приятель сказал: «Ну что ж ты так долго? Я ждал-ждал и вложил все деньги в обувной магазин. Извини». Я продал какие-то вещи, чтобы отдать художнику обещанные деньги. Но не так уж расстроился: были люди, которые прочитали в PDF, оценили, и их мнение было мне важно.
— Над чем вы работаете в настоящий момент?
— Я закончил цикл рассказов «Необыкновенные приключения добра и зла». Я начал лет 10 назад роман «Котя и Поц». Но он что-то застрял. Собрал четыре цикла стихотворений. Несколько штук напечатали в «Воздухе», а со сборником вышла другая история, но с тем же результатом.
Если честно, сейчас я получаю больше удовольствия и удовлетворения от сочинения музыки. С группой «Карамаджонги» я записал диск «Нефть» (https://soundcloud.com/igor-le, неофициальное название «Котик заболел»), которым я горжусь. Но на нём я только пел. Сейчас я сам записываю гитары и свожу треки.
Ещё я отдыхаю душой, делая лоу-фай фильмы (монтирую куски, снятые телефоном, у меня таких уже больше 4 тысяч). Это моя форма эскапизма, убегаю от омерзительной действительности.
— Игорь, как по-вашему, можно ли относиться философски к коммерции в литературе?
— Можно. Я против коммерции ничего не имею, но от меня это уж слишком далеко.
— Согласны ли вы, что творческий человек творит лучше, если он голоден?
— Всяко бывает. Кстати, литературная автопсихотерапия для многих писателей — важнейший стимул.
— Что сегодня переживает наша литература — расцвет или упадок? Чего, по-вашему, ей очень не хватает?
— Мне не нравится состояние современной литературы. В некотором смысле всё почти нормально. Лифты работают, печатают немало интересной некоммерческой литературы: Дмитрий Данилов печатается везде, Анатолия Гаврилова любят и уважают, Олег Зоберн издал две книги моего старого товарища и соратника Николая Байтова. Много есть интересных поэтов, их всех печатают и почти всех читают. Конечно, какие-то интересные книги проваливаются в зияющие дыры: очень интересно сделанный роман Яркевича «В пожизненном заключении» канул в бездну, перевод классического «Кровавого меридиана» Кормака Маккарти вообще не был замечен, открытый Павел Зальцман был замечен, но не попал в фокус прожекторов, не был оценен сборник Олега Дарка «На одной скорости», стихи и проза Владимира Богомякова, не слишком хорошо понят роман Чижова «Перевод с подстрочника» и так далее. Но всё это было бы ворчанием. Есть, однако, серьёзный изъян.
Не далее как сегодня я видел в сети микро-опрос. Там был такой пункт: «Чьё мнение для вас важнее: мнение читателя или мнение критика?» Про себя я могу сказать однозначно: мнение писателей, точнее тех, кого я сам считаю писателем. Но такой вариант даже не пришёл составителю в голову. Критика находится в сложном положении, но дело не в ней. До этого литература существовала внутри очень сложной системы связей. Например, гений-физик искал знакомства с гением-писателем, ходил на концерты гения-композитора, пианист ходил в клуб физиков и пил с ними чай после концерта, с забежавшим философом и режиссёром. Писатели и поэты мучали друг друга спорами о технических нюансах своего ремесла — и не только для самоутверждения. Были нарасхват идеи, годные для движения литературы, а они могли сыпаться из других областей человеческой деятельности. Сейчас, мне кажется, эти очень сложные механизмы нарушены. Есть ощущение, что строение литературного мира сильно упростилось, и это вряд ли хорошо для литературы. Возможно, мне просто не удалось пока рассмотреть какие-то новые механизмы, заменившие ветхие старые.
Если о более «шкурных» материях, то здесь тоже не всё прекрасно. Среди моих друзей три или четыре попадали в шорт-листы крупнейших литературных премий. — И что? — Спросил я. — Да ничего. Жизнь их не изменилась почти никак. Попадание в лонг-лист вообще ничего не даёт, а просто сам факт выхода книги бессмыслен абсолютно. Её должны прочитать, и она должна (на мой вкус) встроиться в тело литературы. С чего бы? Критиков мало кто слушает сейчас. Публикация в толстом журнале? Их фактически нет. Есть мегажурнал, метажурнал magazines.russ.ru и поиск google внутри. Кому придёт в голову читать подряд номер журнала XYZ потому, что публикация в нём — это как бы такая рекомендация? Не мне, во всяком случае. Попадание в престижную книжную серию и продвижение руками её издателей? Вот это может быть.
Заодно о сериях: я думаю, что серия «Уроки русского» — это очень мощное событие в литературе, влияющее на неё иногда незаметно, изнутри. Там много любимых книг. Тончайшие по своему литературному строению рассказы Михаила Новикова, например. Рок-музыканты любят цитировать: «первый диск Velvet Underground» послушала одна тысяча человек, но каждый послушавший создал свою группу». У литературы немного другие законы. Достаточно иногда пяти человек.
— Вы упоминали о лекции в ИЖЛТ. Это единственный случай вашей преподавательской деятельности?
— Вместе с Таней Бонч-Осмоловской (Австралия) и Игорем Сидом мы вели в «Российском Новом Университете» открытый курс «Поэзия в университете» — рассказывали о разнообразии поэзии: о визуальной, о наивной, о конкретной поэзии (о Лианозовской школе) — много о чём. От античности до XXI века. Там случались интересные дискуссии. С Сидом меня вообще много что связывает. С ним и с Катей Дайс мы, например, делали серию поэтических вечеров «Феноменология имени». В один день выступали только Татьяны, в другой только Михаилы и так далее — дюжину имён охватили. Было немало ругани из уст критиков и «критиков», но это было интересно. Псевдослучайный выбор даёт интересные срезы поэзии, которые при «правильном» планировании невозможны.
— А сами вы что читаете? Кого перечитываете?
— Я обычно читаю параллельно несколько книг, но читаю очень медленно. И в основном в метро. Сейчас читаю «Нежный театр» Николая Кононова, сборник статей Малевича, почитываю кирпич Никласа Лумана. Хочу перечитать Тургенева.
— Как вы отдыхаете? Где проводите отпуск? Какое ваше любимое место на планете?
— Люблю деревянные кварталы Томска (надеюсь, их не все спалили), Васильевский остров, я провёл двадцать отпусков в Кировске, где единственный музей Венедикта Ерофеева и где снимали Левиафана (это хорошо приспособленный для самоистязательных тренировок горнолыжный центр). Люблю вечерний Амстердам, мне симпатичен Сан-Франциско, очень тянет ещё разок побывать в Пекине…

Беседовала Елена СЕРЕБРЯКОВА