Анна Демидова. Степень родства

Мне нравилась Женька. Я даже думаю, что мог бы жениться на ней. Нельзя сказать, что мы много времени проводили вместе — нет. Обычно мать закидывала меня к ним на дачу в середине лета. Женька обитала там со своими стариками, целыми днями пропадала в лабиринте неасфальтированных улочек, а когда я присоединялся к ней, удлиняла перегоны до ближайшего лесочка и хлипкого мостика через позеленевшую речушку со странным названием.

— Послушай, Жень, — спрашивал я, — а почему эта текучая лужа Бездонкой называется? Здесь же ноги промочить сложно…
— Да потому что вон там — за поворотом — омут есть, в нём утонуть можно.
— Прямо как в твоих глазах?
Женька лишь хмыкала в ответ, закатывала штаны выше колен и бороздила илистое дно. Сухой она не вылезала никогда.  
Да, я мог бы жениться на Женьке. Меня не останавливал и тот факт, что она была на полтора года старше и приходилась мне какой-то родственницей — наши матери были двоюродными сёстрами, кажется… Ну, не разбираюсь я в этих степенях родства! Мама называла Женьку «восьмой водой на киселе», но почему-то отстранённо замолкала, когда я рассказывал о наших совместных похождениях.
Однажды я в одиночестве дожидался возвращения Женьки из города. Она  с родителями закупалась учебниками к десятому классу, а я от нечего делать  полез на чердак. Там было темно и душно, как под зашнурованным наглухо брезентовым кузовом. Я едва не потерял управление, когда из пыльных залежей мешков и баулов чей-то голос вдруг насмешливо просигналил: «Как дела?». От неожиданности я врезался лбом в балку и осел на громадную сумку, через которую в тот момент перелезал, но тут же вскочил, так как издевательское «Как дела?» снова всколыхнул застоявшийся сумрак. Разодрав заевшую «молнию», я извлёк нечто плюшевое и, не разбираясь в деталях, запулил его в дальний угол. Наконец, я добрался до немытого с прошлого века окна  Под ним стоял фанерный чемоданчик, перепоясанный кожаным ремнём — такие я видел только  кино. Порывшись среди потрёпанных книжек с формулами и чертежами, я отыскал единственную тетрадь в клеёнчатой обложке. Прижавшись к подслеповатому стеклу, я принялся разбирать разбегавшиеся слова. Тетрадь походила на дневник, а почерк был такой, словно автор писал на полном ходу по грунтовой дороге. С трудом я читал: «Вчера к нам на дачу приехал Володька. Его не было два года. Сидел в тюрьме, Ухаживал за Тоськой…» Телеграфный стиль, ничего не скажешь! В дате я разобрал лишь последние цифры — год предшествовал году моего появления на свет. Ломать глаза больше не хотелось, я вернул тетрадь на место, спустился с чердака и принялся дожидаться свою подругу на более свежем воздухе.
— Послушай, Жень, а кто такой Володька? — как бы между делом поинтересовался я, когда мы сидели на террасе и при свете мигающей лампочки поедали макароны с сыром.
— Какой ещё Володька? — промямлила Женька с набитым ртом.
— Ну, не знаю… Которого твои родители знают. И который сидел…ну, в тюрьме.
Женька вытаращила на меня глаза, потом задумалась и, выхлебав полстакана компота, наконец, сказала:
— А, это, наверное, мой дядя, папин старший брат. А почему ты спрашиваешь?
— Да вот, твои старики говорили между собой, что какой-то Володька должен приехать. А он что, правда, за решёткой был? За что?
— Ну, точно не знаю… Он был директором магазина, мебельного, кажется. И вроде получил взятку за стенку — мебельную которую. Тогда дефицит на стенки был — родители говорили — как и на всё остальное тоже. Вот и сел за стенку.
— Ясно, — ответил я и надолго забыл о каком-то там Володьке, пока он сам не напомнил о себе.
Мы с Женькой, комфортно припарковавшись на ясеневой ветке, с интересом смотрели, как огромная фура, медленно пятясь, вползает в узкую кишку поселковой улочки. Кабина водителя остановилась напротив нашей калитки, дверь резко распахнулась, выпустив крупного седеющего мужчину в клетчатой ковбойке и вылинявших добела джинсах.
— А, дядь Володь, привет! — закричала Женька и проворной ящерицей соскользнула вниз.
— Привет, племянница! Давненько тебя не видел! — ответил тот. — Как выросла! Уж замуж скоро выдавать…
— Да ну, что вы! Не за кого пока! — рассмеялась она.
«Как это не за кого? А я?» — мысленно возопил я и подрезанным «чайником» шарахнулся на землю.
— Здрась-те! Здорово вы с машиной управляетесь! — отряхнувшись, поздоровался я с Женькиным дядей.
— За пятнадцать лет и не такому научишься, парень, — он небрежно кивнул.
Что-то странно знакомое почудилось мне в его чертах, а позже я поймал осторожный Женькин взгляд, перебегающий с моей физиономии на лицо  мужчины. Я слегка озадачился, но ненадолго, поскольку Женька снова утянула меня на Бездонку.
Возвращались мы уже в сумерках, и я умудрился споткнуться прямо под окном террасы. Оттуда доносился негромкий разговор: в ажурные дыры занавесок были видны приехавшие на выходные Женькины родители и хозяин фуры, всё ещё закупоривавшей улицу.
— Я развожусь, — говорил он. — Не хочу больше с ней жить! Квартиру им оставлю, а сам перееду к матери, она всё равно по полгода из пансионатов и больниц не выходит.
Наклонившись завязать шнурки, я прислушался к разговору.  
— А как же дочь? Ты ж любил её до умопомрачения, — донёсся голос Женькиного отца. — Ты со мной, с родным братом, годами не виделся, говорил: «не могу дочь и на день оставить!»
— Ну, любил. И сейчас люблю. Только от неё теперь одни хлопоты — не поиграешь, не побалуешь, лишь денег давай! А мне и для себя пожить хочется…
— Седину нажил, а ума нет, — ворчливо проговорила Женькина бабушка, внося на террасу чайник. — Сына сегодня видел хоть? Не хочешь познакомиться?
— Какого сына? — голос был брезгливый и раздражённый. — Нет у меня никакого сына! И не было. Ошибка молодости…
— Хороша уж молодость! Тебе ж тогда за сорок уже перевалило. Ну, голодный тогда на женщин был, это понятно. Но сын-то твой! Неужели ничто в тебе не повернётся, никакая жилка не затрепещет? К родной крови не потянется?
— Ладно вам, Мария Степановна, полно уж меня воспитывать! Да и ехать мне пора.
— Господь Бог тебе судья, Владимир. Захочешь потом к кому-нибудь прислониться, да поздно будет — не найдёшь никого. Сдаётся мне, снова лет десять тебя не увидим…
Я услышал скрип рассохшихся стульев и поспешил убраться вслед за Женькой под навес. Через минуту с улицы зарычал двигатель, и огромная фура заскрежетала ломаемыми ветками.
— Жень, а у твоего дяди, что, дочь есть? — спросил я, когда всё стихло.
— Есть.
— Ты её видела?
— Пару раз.
— И сколько ей лет? — информацию из обычно разговорчивой Женьки приходилось высасывать, как дизель из бензобака.
— На полтора года младше меня, — пробубнила она. — Пойдём-ка лучше наш сериал смотреть, не хочу пропустить самое интересное…
Ночью мне не спалось. Сначала всё было вполне приятно: внутренне улыбаясь, я думал о том, что завтра снова улягусь с Женькиным отцом под  старый «Москвич», упрямо катавшийся из города на дачу и обратно.  Своего отца у меня не было. Казалось, что ещё совсем недавно я забирался к матери под одеяло и просил:
— Расскажи про папу!
И она в который раз начинала рассказ о замечательном моряке-подводнике, который однажды ушёл в море и не вернулся, не оставив на память абсолютно ничего, кроме меня, своего сына.
Но потом мысли накатом сползли на подслушанный разговор. Какого такого сына должен был увидеть приезжий Володька? И почему Женька ничего не сказала? Она ведь сливает мне все здешние сплетни без остатка, а про этого своего родного дядьку говорила так, словно поднимала двумя пальцами промасленную грязную тряпку.
Сын? Здесь? Сегодня? Может быть, кто-то из поселковых мальчишек?..
Вспомнилась чердачная тетрадь. Там был тот же Володька. Тут же на даче. Пятнадцать лет назад. С какой-то Тоськой.  Мою мать звали Анастасией, и пару раз я слышал, как в этом доме её окликали Тосей.
Она что?..
Я вылез из постели и, стараясь не шлёпать босыми ногами, пробрался на кухню, где над выщербленной эмалированной раковиной висело облезлое зеркало. Плотно закрыв дверь и щёлкнув выключателем, я уставился на появившееся при тусклом свете отражение.
Почему приехавшее на фуре лицо показалось мне смутно знакомым? Да потому…
Мир переворачивался. Я стоял, судорожно ухватившись за край рукомойника и неподвижно уставившись в зеркало, и одновременно скатывался в пропасть. Время сломалось, потому что вдруг рассвело. Чтобы начать жить новый день, надо было прожить прошлый, а его уже не было. Единственным человеком, у кого я мог спросить правду, была Женька. И я должен был сделать это до того, как проснётся мир. Иначе в нём не будет места для меня!.
— Ты знала, что он мой отец? — я тормошил Женьку и шёпотом повторял вопрос.
— А? Что? Отстань, я спать хочу, — отбивалась она, норовя уползти поглубже под одеяло.
— Ты знала, что он мой отец?
— Да, — наконец-то ответила моя летняя подруга, выставив из-под одеяла бездонные глаза.
— И почему молчала?!
— А что я должна была тебе сказать? — сердито прошипела она. — Что твой отец не герой-подводник, а паршивый бабник, Дон Жуан из-за решётки, соблазнивший немолодую разведённую родственницу? У тебя сводная сестра тебе ровесница, на месяц младше. Ты понимаешь, что это значит?
Теперь уже молчал я.
— А ты мне тоже сестра? — наконец-то выдавил я из себя.
— Да. По матери — троюродная, по отцу — двоюродная.
— Двоюродная… Значит, жениться я на тебе не могу.
Женька ошарашенно воззрилась на меня, потом освободила от одеяла руки, обхватила за меня шею и прижалась к моей пламенеющей щеке своим прохладным лбом.
— Я уеду сегодня, — спустя вечность проговорил я.
Она отстранилась, снова всмотрелась мне в глаза и кивнула.

Мы встретились с Женькой через десять лет. Она к тому времени вышла замуж и родила карапуза. Я окончил МАДИ, работал водителем и всё никак не мог найти похожую на неё девчонку. Мать так и осталась в неведении. Не однажды я подкатывался к ней:
— Мать, кто мой отец?
— Ты же знаешь, — и она снова начинала рассказывать.
— Не надо, я помню, — останавливал я её. — Это правда?
— Правда, — она строго смотрела на меня. — А почему ты спрашиваешь?
Мать сильно болела, но что-то ещё кроме этого, раз за разом удерживало меня от признания. Я уходил в свою комнату, доставал плюшевого крокодила, без спросу взятого тогда с чердака, и сжимал его как экспандер в кулаке до тех пор, пока незатейливое «Как дела?» окончательно не выводило меня из себя. Тогда я швырял говорящий кусок поролона в стену.
Потом батарейки сели окончательно, а я к тому времени начал бриться. Запирался в ванной и с остервенением  скоблил своё лицо. Если оставался порез, я был доволен: не хотел походить на него…  
От Женьки я узнал, что он расстался с семьёй, похоронил мать, продал квартиру… и стал искать, к кому бы приткнуться. Подкатывался и к овдовевшей Женькиной матери. У нас он не объявился ни разу.
Но когда-нибудь мы сойдёмся в сумерках на узкой дороге…