Инга Кузнецова: «Поэзией занимаются безумцы, раненные абсолютом»
Инга Кузнецова — яркий пример того, что поэтами всё-таки рождаются. Недаром же с первых своих шагов «в публику» поэт завоевала сразу две неоспоримые литературные награды — молодёжную премию «Триумф» и профессиональную поэтическую премию «Московский счёт» — за лучший дебют. Рассказывать об Инге можно много и с удовольствием, но лучше всего за неё скажут её необыкновенные стихи. Сегодня Инга в гостях у нашего литературного портала
— Инга, поэтами — рождаются?
— Вероятно, так. И дело тут даже не в способности более тонко чувствовать тот язык, на котором ребёнку предстоит говорить. Не столько в этом. Наиболее лингвистически одарённые дети становятся не поэтами, а филологами. Думаю, дело тут в тех вещах, которые находятся «за языком». Поэтом становится ребёнок, рождённый с такой подвижной психикой, что первая же его встреча с проявлением абсолютного в нашем мире, в котором большинство явлений относительны и конечны, становится для него раной, и она не заживает. Первичной травмой, как сказали бы психоаналитики. Это может быть встреча с бесконечностью материнской любви или с совершенной гармонией в музыке (скажем, Бах, «Реквием» Моцарта), или с невозможной красотой какого-нибудь лица или пейзажа… Ребёнок оказывается ранен абсолютом, и потом он всю жизнь ищет его в вещах и явлениях. Относительного такому ребёнку с самого начала мало, и он от рождения упрям.
Ребёнок, который становится потом поэтом, с самого начала живёт как бы против принципа экономии усилий (на котором построена цивилизация, но не культура; а ведь этим принципом движется прогресс!) Он точно болен неразумным перфекционизмом, он не понимает пользы режима, с трудом соглашается на ограничения. Какое там — нормально есть, спать,- всё это как в тумане. Такой ребёнок слишком долго не верит в смерть, в конечность всего, а, став взрослым, начинает бороться с ней. Если попытки написать текст для него — не заклинание, не лихорадочное соединение всего со всем, не крик в открытый космос, он — не поэт, а просто лингвистически одарённый ребёнок. Обострённый «аппарат восприятия», может быть, дан будущему поэту изначально, но может, и не обязательно так. В любом случае, этот аппарат, то есть все чувства, оттачивается в бесконечности его усилий понять мир и слиться с ним. Без тоски по миру и эмпатии поэт невозможен. Но, путаясь в этих сильных и сложных чувствах, ребёнок кажется живущим в замкнутом (на самом деле ещё как разомкнутом!) мире своей психики, и это очень заметно — чудаковатости поэтов никто не отменял. Всё это начинается обычно рано.
— На каких поэтах (писателях) вы выросли?
— Возможно, это не совсем типично, но нужнее всего в детстве (да и сейчас) мне была как раз проза. Однажды, в возрасте лет 11, я заработала отит с разрывом барабанной перепонки, простояв 2 часа на сквозняке возле «взрослого» книжного шкафа с книгой Бунина в руках (папа немного руководил моим чтением: Диккенс был уже в первом классе, а вот Бунина, как он думал, было выдавать ещё рановато). Кажется, я читала тогда «Антоновские яблоки». Эротический подтекст чувствовался очень смутно, на первый план вышли захватывающие возможности стиля! Это был шок, солнечный удар. Это было окончательное открытие письма. А потом был месяц во взрослом отделении больницы.
Я читаю с трёх лет, в детстве читала сестре-близнецу вслух разных книжки. Рано начала читать взрослое, в подростковом возрасте и философию — её только начинали издавать. Проза: Достоевский, Набоков (потом переосмыслила отношение), Кафка, Пруст, Фолкнер, Гоголь (оценила не сразу), Саша Соколов, Виан, Генри Миллер, как ни странно. Особенно Кафка. Вот такие все разные воздействовали на меня. Платон — писатель (диалоги), Кьеркегор — писатель, Камю и Ницше, конечно. Фрагменты ранних греческих философов. Гастон Башляр (странный французский философ-самоучка).
О поэзии. В детстве всех кормили Пушкиным и Лермонтовым, мне у них действительно нравились медитативные стихи, где есть элементы метафизики. «На свете счастья нет, а есть покой и воля…» Сильное впечатление произвёл Боратынский, был период увлечения Блоком — около года, классе в восьмом, потом — как отрезало; интересна была метафора у раннего Маяковского и раннего же Есенина. В предпоследнем классе школы я прочла Мандельштама — и всё, моя «родина» нашлась. Ни Ахматова, ни Цветаева как-то не оказались очень нужны в процессе становления. Однозначно «моими» были Мандельштам и Заболоцкий времён «Столбцов». Когда я поступила на факультет журналистики МГУ и приехала в Москву, ребята-второкурсники мне сразу подсунули Бродского (вместе с Довлатовым). О Бродском я много думала, и к концу пятого курса как-то уже вышла «из него». Я остро переболела им и поняла, что он — не мой поэт. Он поэт завершения эпохи, формульности, полной словесной — виртуозной — проговоренности. Поздний поэт. А мне хотелось раннего поиска, движения не в словах, а за ними. Я влюбилась в сюрреализм в поэзии и живописи, учила французский для того, чтобы прочесть поэму Аполлинера «Зона» в оригинале (абсолютно гениальный и очень кинематографичный текст). Я — с некоторыми оговорками — считаю себя сюрреалистом на русской почве. Хлебников мне открылся позже.
Последнее сильнейшее впечатление — поэтическая оптика Тумаса Транстремера. Мы с моим другом, замечательным поэтом Максимом Амелиным открыли его для себя, когда вышла первая маленькая книжка в России, и Транстрёмер приезжал сюда. Полупарализованный, он играл одной рукой на рояле. Единственный раз мне захотелось взять автограф, и, от смущения и потрясения запинаясь на английском, я попросила его. У меня хранится эта книжка, где дрожащей левой рукой Транстрёмер написал своё имя. Это было за десять лет до того, как он стал лауреатом Нобелевской премии, за девять лет до того, как Макс издал его стихи и эссе большой книгой. О новаторстве Транстремёра я могу рассуждать долго. Я не читаю по-шведски, но всё это чувствую сквозь непонятные буковки с двумя точками сверху.
Поэзией занимаются безумцы — они занимаются живым внутри живого, и ради самой жизни. Это вид стоицизма!
— Какие современные российские поэты вам близки?
— Про современников: мне интересны тексты многих, но ни один корпус целиком. Очень интересен для меня поздний Чухонцев — и в то же время Соснора и Елена Шварц. Люблю Ирину Ермакову — она мне кажется самой сильной из пишущих сейчас женщин. То, что делает Максим Амелин в стихах и эссе, всегда важно для меня. Я с удовольствием слежу за текстами Николая Звягинцева (это ближе к обэриутской традиции). Хорош мощный Амарсана Улзытуев — этнический бурят, он великолепно пишет по-русски. Я люблю живой поиск, рада удавшимся текстам самых разных авторов — только не тех, которые занимаются самоповтором.
— А когда вы сами начали писать стихи?
— Что-то в рифму как маленькие стихи начала лепить года в четыре, первые «натурфилософские» стихи лет в шесть-семь, потом — после перерыва — как у всех, лирическое нечто в подростковом возрасте (из этого периода 2 текста вошли в первую книжку). Первые же устраивающие и даже удивляющие меня тексты пошли в 17 лет, на первом курсе университета, после тотальной встречи с мировой культурой. Их уже взяли в журнал. Первая серьёзная публикация состоялась в «Новой юности» в 19 лет — не рано и не поздно, в самый раз.
— Можно ли в полной мере познать поэзию в переводе?
— Есть очень хорошие переводы, делаются и сейчас — например, переводы Максима Амелина и Анны Золотарёвой из современной грузинской поэзии, очень экспрессивной и пассионарной, очень интересной, между прочим. Но обычно сравниваешь несколько переводов шедевра — например, «Пьяного корабля» Рембо, — и все они, принадлежащие зачастую не просто достойным, но и великим людям, чем-то тебя не устраивают (я довольно плохо, но всё же знакома с французским языком). У одного та строфа «проседает», у другого — эта. Целые гнёзда смыслов неизбежно теряются. Не говоря уже о полутонах и особенностях формы.
Но бывает и так, что даже несовершенный перевод даёт всё, потому что в него заложена «поправка» на то, насколько оригинал проявленней, сильней. Перевод честно говорит о погрешности. Так случилось у меня с Транстрёмером. Читала переводы, параллельно вглядываясь в непостижимые шведские буквы. И щёлкнуло. Чудо произошло.
— Меняется ли ценность поэзии в зависимости от эпохи?
— Только в том случае, если новые читатели уже не обладают инструментом понимания «старых поэтов». Только для них (но таких читателей обычно много). А «с точки зрения космоса», конечно же, нет. То, что писалось в стремлении к абсолютному и оказалось близким к максимуму, не обесценивается.
— Классическая поэзия — это вечная ценность или преходящее? Согласны ли вы, что время классики в поэзии безвозвратно прошло, что авангард уверенно вытесняет её? Применимо ли понятие «актуальность» к поэзии?
— Думаю, в поэзии на самом деле нет никакой непроходимой границы между классикой и авангардом. Самый смелый авангард ХХ века, Хлебников и футуристы — это уже классика сейчас, это мощные традиции. Классическое и авангардное начало (почти как у Ницше в «Рождении трагедии из духа музыки» — аполлоническое и дионисийское) присутствуют в растворённом виде в крови культуры всегда, в любые времена. Как и элементы романтизма. И элементы постмодернизма. И, хотя в каком-то смысле всё уже было, «голый человек на голой земле» — поэт, бьющий в земной барабан и взывающий к молчаливым небесам, — всегда актуален. Ведь он по-новому «гол», у него новый барабан! Я шучу, и не шучу. Мы тоже живём в бесконечно обновляющемся мире. Всё это связано с медленно меняющейся структурой космоса и близко не только к метафизике, но и просто к физике! Актуален не тот, кто выдумал новую структуру, а тот, кому хватило сил действительно самому увидеть (по-своему) и описать (по-своему) структуру реальную или возможную (это почти одно и то же) — не пользуясь подпорками готовых пониманий. Ничьих пониманий. Понять самому.
— Каким вы видите будущее русской литературы? Согласны ли вы, что сейчас она испытывает подъём?
— С русской литературой всегда будет хорошо, потому что препятствия, стоящие перед думающими людьми в государстве, которое разбирается с первичными потребностями людей и склонно только упрощать свои взаимоотношения с народом, не вмешивая сюда высокую культуру, плодотворны для пишущих честно. В России интересно, трудно — и все условия для того, чтобы работать максимально, не думая о дивидентах. Поэзией занимаются безумцы — они занимаются живым внутри живого, и ради самой жизни. Это вид стоицизма! Они ранены абсолютом, они всё равно будут этим заниматься. В современной русской литературе они точно есть, и это замечательно. Есть и те, кто спешит, выдаёт непропеченное. В количественном отношении этого более чем достаточно. Количество — ещё не подъём. Но стопроцентных, чистых безумцев, без халтуры, никогда и нигде не бывает много.
— Ваш читатель — кто он?
— Суггестивность поэзии, даже сложно устроенной — то есть непосредственное её воздействие, до понимания, — втягивает в текст очень разных людей, с разной степенью подготовки, от нянечки до профессора. Я с этим сталкивалась. Думаю, когда текст получается — то есть он находит именно ту форму, которую он «запрашивал», — это убедительно для многих, если не для всех. Конечно, из числа тех 5-7%, которые, согласно статистике, вообще нуждаются в поэзии. То есть можно сказать, что мой читатель — живой человек, который хочет почувствовать себя живым и всё — живым. Не рутинизированный человек. Образовательного ценза тут нет.
— Существует ли у нас какое-то поэтическое неформальное сообщество, товарищество?
— Есть близкий дружеский круг, мнение трёх человек из которого (все они — поэты) для меня важно — во многом. Есть более широкое сообщество московских (и не только) поэтов, занимающихся литературой всерьёз, которое я уважаю. И ещё встроенная (возможно, изначально) «точка зрения космоса» — при всей биографической субъективности автора. То есть я верю, что благодаря ей я не ошибусь в том, что хорошо, а что нет. За ней — последнее слово.
— Над чем вы сейчас работаете?
— Я продумываю и составляю четвёртую книгу — после «Снов-синиц» (2002), «Внутреннего зрения» (2010), «Воздухоплаваний» (2012). Текстов более ста, и нужно организовать их как метатекст — это для меня всегда более трудная задача, чем написать неожиданное стихотворение. Составляю кусочками, потому что лезет новое. Оно меня тащит, а книга ждёт. Я очень рада этому новому! Но оно уже будет в другой книге.
Беседовала Елена СЕРЕБРЯКОВА
