Шамиль Идиатуллин: «Если не уверен, что сможешь дописать — не начинай. А если начал — дописывай»

Шамиль Идиатуллин — это настоящее имя автора остросюжетного мистического романа «Убыр» Наиля Измайлова. Он принадлежит к славной когорте писателей, которые пришли в литературу из журналистики и «с пол-оборота» добились в ней успеха. «Убыр», вышедший в 2012 году, сразу же завоевал две престижные литературные премии и читательское признание. Сегодня мы поговорим с Шамилем и о его творчестве, и о первой профессии, которую он не бросает, продолжая работать в одном из центральных изданий столицы… — Шамиль, как у вас родилась идя про упыря? Вернее, убыра. И в чём разница между этими персонажами?
— Сказки я любил с младенчества, всякие и разные, русские, татарские, украинские, якутские, а когда вырос, не то чтобы разлюбил, но относился как к вызубренному в третьем классе стишку из хрестоматии, с уважением и ноткой светлой грусти, но без малейшего желания перечитать: и так ведь наизусть помню. И как-то почти случайно обнаружил, что не-а, не помню и толком не знаю. У меня как раз случился очередной припадок сенсорного голода, связанного с тем, что любимые авторы писали книжки гораздо медленнее, чем я читал, а нелюбимых читать не хотелось. Этот припадок счастливым образом совпал с припадком фольклорно-этнографическим. И я вдруг обнаружил, что исконные сказки — татарские, русские, марийские, ханты и мансийские, — во-первых, совершенно не похожи на версии, издававшиеся в детских сборниках, во-вторых, страшно интересны (значимы оба слова), в-третьих, совершенно не известны ни мне, ни опрошенным мною приятелям и даже старшим родственникам. Они помнили, конечно, слово, «убыр», которое могло обозначать и обжору, и нечистую силу, и провал в земле, и вообще что угодно, как в поговорке «Убыр китте — урыны калды» («Убыр ушёл — место осталось»). Но ни один из родственников, понятно, не знал, что вообще-то исходно убыр (упир, вупар и так далее), злой дух, который забирается в человека, вытесняя его душу, и жрёт свою жертву изнутри, известен большинству тюркских, от Алтая до Турции, а также многих поволжских и приуральских народов. Народы пронесли это знание через тысячи лет, а терять начали совсем недавно, буквально пятьдесят-семьдесят лет назад. По совершенно понятным причинам: например, потому, что у наших дедушек и бабушек не было ни желания, ни, зачастую, возможности слушать сказки наших прапрабабушек.
Татарский убыр — очевидный родственник русского упыря. Согласно господствующей теории, младший: считается, что тюрки позаимствовали образ кровососа из славянского фольклора и замкнули им собственную линейку сказочных прожорищ и душителей.
Мне ближе обратная теория, согласно которой убыр всё-таки волжско-уральский уроженец, переехавший в славянский фольклор на плечах мадьяр, а затем распространившийся по всей Южной, а позднее, спасибо тов. Стокеру, и Западной Европе. В пользу этой версии, помимо прочего, говорит укоренённость убыра не только в пословицах и поговорках, но и современных тюркских языках.
Но суть не в первородстве, конечно, а в том, что у меня на руках оказался огромный и вроде б самоигральный пласт сюжетов и образов, которые я, будь настоящим писателем, поспешил бы оформить в цикл увлекательных романов — сказочных, фэнтезийных или научно-популярных. Беда в том, что я ненастоящий писатель, и даже за интересные вроде бы темы берусь очень неохотно. Вернее, я вообще за них не берусь, это они меня хватают под челюсть и тащат куда попало.
Соответственно, тема татарской нечисти меня довольно долго развлекала и отвлекала от суровых будней, ничего не требуя взамен. А потом как-то неожиданно совпала с банальными и известными всякому родителю страхами и думами на тему «Куда деваться детям, случись что со мною?» И всё, я пропал. То есть побрыкался немного, потом вздохнул и сел писать — не про нечисть и забытые тайны предков, а про прорву, которая здесь и сейчас заглатывает нас с вами — и наших детей. И никто нас от прорвы этой не отобьёт — кроме нас с вами. И наших детей.
 — Как вы росли, как познавали литературу? Много ли читали в детстве и

юности? Кто были ваши любимые герои и авторы? Если бы не всё это, стали ли бы вы писателем?
— Не стал бы, конечно. Я решил стать писателем лет в десять, когда точно понял, что в морские пехотинцы меня не возьмут — и жил с этой никому не выдаваемой мечтой года четыре. Происхождение мечты было абсолютно банальным: кроме книг меня мало что интересовало. Пара хронических болезней укладывала меня в больничку в среднем три-четыре раза в год, а там и тогда других развлечений для паренька, привыкшего читать, просто не существовало. Читать я привык лет с пяти, спасибо родителям, däw-äni (бабушке) и домашней библиотеке, а классу к третьему представлял собой вполне клинический образец. Соседка маме жаловалась: «Смотрю из окна и чуть с инфарктом не падаю — дорога к дому, по ней «КамАЗы» и «К-700» грохочут туда-сюда, а по обочине ваш младшенький бредёт носом в журнал, и на грузовики и грязищу ноль внимания». Мама тогда чуть не убила, читать на ходу я перестал, но чем-то наверняка компенсировал. Читал всё, везде, по пять книг одновременно. Больше всего, понятно, любил фантастику, чуть меньше приключения и детективы — стандартный набор, в общем, — но рано начал выстраивать иерархию любимых авторов. Классу к четвёртому я твёрдо знал, что лучшим в мире писателем является Владислав Крапивин, через пару лет к нему добавился Виктор Конецкий, ещё года через три — братья Стругацкие (задержка была чисто технической: Стругацких, как известно, с 1973 почти до середины 1980-х не печатали, а библиотечные фонды Набережных Челнов, как и личные библиотеки камазовцев, формировались именно в этот период). Эта триада осталась со мной на всю жизнь.
Ну и нельзя не упомянуть отдельно взятый роман Богомолова «Момент истины», без особого энтузиазма прочитанный классе в седьмом, а к девятому, после очередного прочтения, утвердившийся в статусе наилюбимейшей моей книги. И тоже, похоже, навсегда.
— Писательство и журналистика — насколько это взаимосвязано? Всякий ли журналист — потенциальный писатель? Какие журналисты обычно становятся писателями? Есть ли тут какой-то секрет, что-то особенное?
— Классу к восьмому я понял, что писатели — это особый класс млекопитающих, примкнуть к которому мне вряд ли позволит эволюция. Поэтому вздохнул и счёл возможным прислушаться к настойчивым советам папы с мамой и классной руководительницы. Они давно агитировали меня пойти в журналистику. Прикол в том, что дебют у меня случился лет в одиннадцать или двенадцать: камазовская многотиражка (реальная много-тиражка по нынешним-то временам, 40 тысяч экземпляров, что ли) перепечатала патриотический этюд, который я летом написал для пионерлагерной стенгазеты (в обмен на компот и разрешение профилонить «тихий час»). Мне дико повезло, что я раз за разом попадал в хорошие руки (мне с этим вообще дико везёт, тьфу-тьфу-тьфу), к настоящим газетчикам, которые смогли чуть поправить мне, юному юнкору-стажёру-корру-обозревателю, мозги и набить костяшки.
Если бы я не мечтал о писательстве, я бы, скорее всего, не стал журналистом. Если бы я не стал журналистом, я бы наверняка не написал ни единой книжки.
Неохота повторять трюизмы про рукопись, лежащую в нижнем ящике стола у всякого уважающего себя журналюги, и про то, что писать роман начинают все СМИшники, но лишь полпроцента заканчивают. На то они и трюизмы, чтобы быть бесспорными, но я в данном случае могу говорить только за себя.
Я стал корреспондентом в шестнадцать лет и очень долго работал в режиме, который предусматривал сдачу в печать от трёх до семи заметок в неделю. Такая нагрузка, ясное дело, не оставляет в организме буковок и мыслей на посторонние темы, какой уж тут роман, — да и отпуска проходят под известным по анекдоту лозунгом «Подальше от станков». Но порочные устремления всё равно не попускали. После первого курса я перевёлся с заочки на дневное и почти полгода обходил газеты стороной. Тогда и навалял простенький, нарочито вторичный и не предназначенный для публикации боевик толщиной в общую тетрадь — с махычами, перестрелками и гангстерскими войнами. Преследовались две цели: набить руку и доказать себе, что могу закончить начатое. Я поразил обе цели и успокоился лет на десять.
А через десять лет, когда я погряз в редакторстве и был совсем избавлен от необходимости вываливать массивы текста в номер, обнаружилось, что буковки и мысли в организме копятся-копятся — и просят выхода. И однажды ночью я сел и написал кусок текста, в котором маленький сын будит отца, чтобы показать, как далеко за окном НАТО бомбит Казанский Кремль. Так получился пролог к роману «Rucciя», сюжет которого я вяло перекатывал по извилинам уже несколько месяцев. И понеслась.
То есть секрета нет, есть принцип: если не уверен, что сможешь дописать — не начинай. А если начал — дописывай.
— И всё-таки, хотелось бы вернуться к конкретной книге. Тема потустороннего волнует многих, в основном молодёжь. Когда задумывали «Убыра», вы ориентировались именно на молодую аудиторию?
— Нет, ни в коем случае. «Убыр» однозначно родительская книга, к тому же простая лишь при поверхностном рассмотрении. Именно поэтому наиболее активные её ценители — тётеньки с высшим образованием или даже со степенью и, как правило, детные. А наиболее активные хулители — умные девочки 14-18 лет, то есть золотая сердцевина отряда читающих подростков. Они, как правило, «Убыра» и его автора заодно топчут с лютостью, доступной только юным умным девам. Некоторые признаки позволяют мне подозревать, что у иных представительниц второго отряда есть шанс пополнить собой отряд первый. Интересно было бы дожить и убедиться.
— Про нечисть с интересом и с большим удовольствием, действительно, читают и взрослые. Чем бы вы это объяснили? Кстати, а сами верите в нечистую силу?
— Нечисть — наиболее чистый и безопасный символ страха. Бояться Убыра, Носферату или Голема легко и приятно, потому что этот страх вписан в генокод, ни к чему не обязывает и исчезает, едва вы перестаёте об этом думать — в отличие от маньяка, например, банды гопников или недоброго соседа с топором.
Верю я всё-таки в Господа нашего и Пророка его Мухаммеда, да благословит его Аллах и приветствует. Остальное я, скорее, понимаю: что природа не терпит пустоты, что мы должны создавать добро из зла, поскольку больше не из чего, и что на свете вообще всего полно, Горацио не даст соврать.
— Будете ли писать продолжение? И намереваетесь ли создавать новые мистические серии? Есть уже какие-то конкретные «намётки»?
— Я небольшой любитель сиквелов, но «Убыр» был первой моей книжкой, которая придумывалась как старт возможной микросерии. Я исходил из того, что первую часть есть смысл строить на татарском и соседних фольклорах, во второй столкнуть этот массив с современными городскими легендами, а в третьей устроить сшибку местных мифологий с чужеземными. Пока писался и рихтовался первый роман, я несколько устал от темы и решил, что продолжений не будет. Потом передохнул и с тайным облегчением поддался нажиму издателя, предложившего сделать вторую часть. Сделал. Публике сиквел понравился куда меньше первого романа, но мне он кажется вполне достойным и, между прочим, куда более разноплановым — в отличие от собранной в кулак первой части. И в любом случае «Убырлы», вышедший под названием «Убыр. Никто не умрёт» лично для меня закрывает эту тему решительно и бесповоротно. Так что третьей части точно не будет.
Что касается мистических серий — я, во-первых, стараюсь не бегать по собственным следам, так что пока боюсь соваться на мистическое поле, во-вторых, не дорос до серийного мышления. Но зарекаться ни от того, ни от другого не буду.
— Шамиль, хорошо ли у нас в стране представлена татарская литература. Народ, да и то сегодня далеко не весь, в лучшем случае знает Мусу Джалиля, светлой памяти. Назовите имена, которые, по-вашему, обязательно надо озвучить и чьи произведения порекомендовать к чтению.
— Татары, как известно, второй по численности народ России, но на культурном и социальном пространстве столь замечательная статистика до последнего времени почти не отражалась. Каждый россиянин знает, как будет «здравствуйте» по-украински и по-грузински, — но не по-татарски (на всякий случай: «исянмесез»). Среднестатистический россиянин вряд ли даже татарский акцент воспроизведёт, хотя щивя мужыт быть пыруще-та.
Тут мы сами виноваты, понятно: не создали собственный кинематограф, являющийся главным культуртрегером наших дней, заморозили массовые развлечения в стадии куколки полувековой давности, сделали ставку на умеренность и аккуратность — примечательно, что даже татарские сказки в оригинале звучат куда жёстче и свежее, чем в русском переводе.
Лично я виноват в том, что с родной литературой знаком очень поверхностно. Переводы не впечатляли, а в оригинале читать не мог: в детстве я татарского языка почти не знал, немножко подтянул только в зрелом возрасте. Последние годы навёрстываю упущенное, читаю, например, Габдуллу Тукая, который был татарским Пушкиным, а ещё Лермонтовым, Добролюбовым, Гейне, Шекспиром и, без дураков, всем-всем-всем, создал современный литературный язык, обосновал национальную идентичность, внедрил в общественное сознание необходимость прогресса, непрерывно бедовал, страдал и мучился — осиротел совсем клопиком, всё детство передавался с рук на руки дальними родственниками и вообще посторонними бабушками-дедушками (так было принято), рано окривел, на первой медкомиссии узнал, что не жилец, но прожил ещё десяток лет, обеспечивших татарскую литературу смыслом на десятилетия вперёд, пацаном стал всенародным кумиром, почти сразу был развенчан как исписавшийся попсовик, собачился с духовенством и богатеями, от женщин бегал, с друзьями цапался или молчал, последние годы дышал кусочком лёгких, умер в неполные 27 лет, последние слова: «Когда последняя корректура?» Ещё осваиваю по кусочкам академическое издание «Кыйсса-и Йосыф», поэмы булгарского поэта Кул Гали о Прекрасном Иосифе, — по кусочкам, сперва в оригинальном звучании, потом в переводе на современный татарский. Сейчас на татарском появляется всё больше интересных мне книг, в первую очередь нон-фикшн, посвящённых истории, этнографии и мифологии. Бог даст, и до беллетристов дойду.
Положение, конечно, меняется к лучшему. Только что отличный, хоть и совсем женский роман Гузель Яхиной «Зулейха открывает глаза» стал победителем «Большой книги». Это заметное событие и для русской литературы, и для татарской культуры — надеюсь, не последнее.
— Сколько на сегодня у вас уже книг? Есть ли что-то не изданное? Если да, то почему не издали?
— У меня вышло пять романов: дилогия «Убыр», технотриллер «Rucciя» (напечатан под названием «Татарский удар»), производственная утопия «СССР™» и шпионский триллер «Варшавский договор» (вышел как «За старшего»). Весной, надеюсь, книжкой выйдет повесть «Это просто игра», написанная чуть ли не на спор с собой. Я бурчал, но долго мирился с тем, что считаюсь фантастом и детским автором — при том, что сроду ни фантастики, ни для детей не писал. А потом решил не мириться, а попробовать подстроиться под ярлык — и написал фантастическо-фэнтезийную повесть для подростков: с приключениями, изощрёнными стратегиями, рубиловом на мечах, обменом телами, всасывающей виртуальной реальностью, погонями на сказочных конях и бюджетных иномарках, а также прочими выпадениями реальности в сказку и наоборот. Надеюсь, подросткам понравится.
Мне страшно везёт с издателями. То есть я могу, конечно, постонать на тему того, что вот эту книгу отклонили, не рассматривая, семнадцать издательств, а эта ждала выхода почти два года, — но существенно лишь то, что восемнадцатое рассмотрело и приняло, а книжка в итоге вышла.
Неопубликованным останется только боевик, написанный мною в восемнадцать лет. Показывать этот шедевр за пределами узкой группы друзей я не рискну, даже если прокачаю вдруг скиллы до уровня, на котором стотысячными тиражами печатаются подписанные автором счета автомойки.
— Вы пишете в основном остросюжетную прозу. Но, если не секрет, намереваетесь ли писать какой-то большой жизненный роман? Считаете ли целесообразным работать «в стол», как это делали некоторые ваши коллеги?
— Так я всю дорогу большие жизненные и пытаюсь писать. Исходя из того, что идеальная книга не отпускает читателя несколько часов, пока не перевёрнута последняя страница, а потом не отпускает несколько дней, пока не уляжется последняя взбитая книгой мысль. И вот тут без острого сюжета — необязательно детективного или приключенческого, — мне кажется, не обойтись. Я честно пробовал, но вовремя одумался.
— Как вы относитесь к интернету? А к авторскому праву в этом аспекте?
— К интернету хорошо, конечно. Интернет пересобрал мир так, что теперь почти любой человек, факт, книга, памятник, страна или звезда находится на расстоянии щелчка от каждого из нас. Это счастье и раздолье для любого пытливого ума, — и даже гвозди таким микроскопом забивать куда удобнее, чем настоящим, чем и пользуется большинство умов, чуждых пытливости.
К авторскому праву я отношусь с почтением, к копирастам — с презрением, к любым библиотекам, в том числе сетевым — с уважением, к попыткам снять деньги с чужого кошелька — с омерзением. Я обеими руками за то, чтобы мои книги обеспечивали мне доход, но пишу их всё-таки для читателей. Соответственно, прибавление нового читателя, для которого моя книга оказалась нужной — куда более важное событие, чем прибавление либо неприбавление к моему счёту червонца от этого читателя.
Агрессивная политика крупных издателей уже привела к скукоживанию национальной литературной базы: тиражи стремятся к нулю, как и общественная роль литературы. Продвигаемое теми же издателями антипиратство, на мой взгляд, может ускорить процесс: так называемые пираты не станут платить, они просто перестанут читать.
— Над чем вы работаете в настоящий момент?
— Добиваю начатый десять лет назад роман про советское детство, который, наверное, ближе всего к тому, что вы имели в виду под «большим жизненным». Называется «Город Брежнев», действие происходит в 1983 году в заглавном населённом пункте. Выходящая из комсомольского возраста комсомольская стройка, андроповское закручивание гаек, талоны на масло, гопничьи «моталки», ленинский зачёт, перефотканные конверты западных пластинок, первая любовь, бритые головы, нунчаки в рукаве, всё вот это. Надеюсь расправиться с черновиком к январю, а к весне завершить правку.
— Литература сегодня — это, по-вашему, какие имена? Кого из сегодняшних авторов вы назвали бы достойными? Кого из них сами читаете, если есть такие?
— У меня довольно специфические вкусы и пристрастия. Раскрученные авторы, как правило, не слишком канают — если, конечно, я не успел их прочитать в дораскруточный период, как Виктора Пелевина и Алексея Иванова. Этих успел — и ценю до сих пор, хотя преимущественно ранние вещи. «Синий фонарь» — шедевр, и «Чердынь — княгиня гор» (aka «Сердце Пармы») — шедевр, и это медицинский факт, с которым ничего не сделаешь. Ну а «Зулейху» бы я, конечно, и без «Большой книги» прочитал. Тем больше радость от «Большой книги».
С западными авторами похожая история: я большой фанат Кейт Аткинсон, которую по хорошей рекомендации заметил до того, как она стала повсеградно обэкраненным полуклассиком. Совсем уж люто насаживаемая Донна Тартт поначалу не пошла, в первую очередь, в силу похожести на что-то конкретное классическое, а потом я понял, что это не баг, а фича — и «Щегла» (который откровенно перепевает мотивы «Гека Финна» и «Над пропастью во ржи») возлюбил совсем, а две других книжки (переосмыслившие, соответственно, «Талантливого мистера Рипли» и «Убить пересмешника») принял благодарно.
С вписыванием острого сюжета в непростые бытовые условия лучше всех справляются скандинавы с англичанами, но и американцы при желании умело рвут шаблон. У нас, к сожалению, шаблон пестуется — вернее, два: условный Фандорин и условные «Ментовские войны». Однако и в рамках шаблона создаются и неординарные вещи — например, классная дилогия Виталия Данилина про юного сыщика, позднее ставшего известным под псевдонимом Ленин. А есть и абсолютно выламывающееся из канонов книги — всем любителям умных триллеров советую обратить внимание на очень реалистичную и подлинную сагу Сергея Костина о российском разведчике-нелегале Пако Аррайе.
А так я всю дорогу был бешеным любителем фантастики, в основном отечественной — одно время читал почти всё, что выходило, кроме фэнтези, особенно любил Андрея Лазарчука и Михаила Успенского. Потом как-то приуныл, потому что общий фантпоток совсем сместился к фэнтези и межавторским проектам — и тут выяснилось, что классных авторов и за пределами потока ещё много. Есть Василий Щепетнев, есть Андрей Лях, есть Сергей Жарковский, есть Мария Галина. А ещё есть зарубежная фантастика, потрясающие, мощнейшие авторы: Нил Стивенсон, Иэн Бэнкс, Майкл Суэнвик, Сюзанна Кларк, и это самый краешек глыбы.
Ну и спасибо судьбе, которая в последние годы позволила мне познакомиться с очень разными и очень сильными книгами роскошных детских писателей, от Павла Калмыкова, Эдуарда Веркина и Ирины Богатырёвой до Юлии Кузнецовой, Светланы Лавровой и Елены Соковениной. Очень круто, что к известным авторам, растущим от книги к книге, добавляются весьма мощные новички. Например, в этом году вышла потрясающая книжка «Машка как символ веры» Светланы Варфоломеевой. Автор — главный детский онколог Московской области, книжку написала про то, что знает, и этих формальных признаков лично для меня было бы достаточно, чтобы текста не касаться: хватит с меня детских больниц и взрослых страхов. Но я прочитал, и это, на мой взгляд, детская книга года, очень умная, добрая, но без соплей, жёсткая и правильная.
— Чего, на ваш взгляд, не хватает современной литературе? И в чём, возможно, её перебор?
— Как читателю мне в отечественной литературе не хватает книг, осмысляющих действительность — про меня, про здесь и сейчас. Не хватает социальных детективов уровня Несбё, исторических драм уровня Мантел, фантастики как у Стивенсона. Очень не хватает профессионального и добротного нон-фикшна почти что на любые актуальные темы.
— Что бы вы пожелали своим начинающим коллегам-журналистам, которые в глубине души считают себя писателями и собираются перейти в художественный жанр?
— Не пишите. Писать книгу всерьёз тяжело, неприятно, нудно, а выхлоп ничтожен — деньги символические, слава сомнительная, а мама и без этого любит.
А если ввязались — дописывайте.

Беседовала Елена СЕРЕБРЯКОВА