Творить, чтобы жить. Рецензия на роман Жаклин Рауль-Дюваль «Кафка, вечный жених»
Небольшая по объёму книга неизвестной в России французской писательницы производит яркое впечатление, которого поначалу совсем не ждёшь. Книг о Франце Кафке — фигуре культовой, неоднозначной, бередящей воображение — написано более чем достаточно. Но, как признаётся сама Рауль-Дюваль, очарованная не только творчеством писателя, но и его личностью, узнанной через письма и дневники, однажды она увидела, каким он был человеком, как если бы была его соседом или другом.
Ей захотелось «видеть и слышать Франца, как видела и слышала, точно наяву, читая его письма. Живой, подвижный, беспокойный, внимательный, благородный, невыносимый, ревнивый, требовательный, страдающий бессонницей, виноватый в своём чувстве вины, зависимый человек, ощущающий неутолимую жажду независимости и свободы». И чтобы показать именно человека, а не писателя, Жаклин Рауль-Дюваль выбрала ту часть его биографии, которая была хоть в чём-то схожа с жизнью обычных людей. Любовь. Рассказывая о четырёх женщинах, которых любил и мучил Франц Кафка, писательница проникает в личный мир этого странного и чужого человека, и читатель вдруг словно оказывается в его голове. Его раздражение, увлечённость, страхи, одержимость, сомнения, страсть — всё это больше не кажется непонятным и чужим, потому что вдруг оказывается, что можно посмотреть на мир глазами самого Кафки.
Определить жанр книги непросто. По сути, это качественная биография в духе «Жизни замечательных людей» — с выверенными фактами, опирающаяся на источники, написанная о реально жившем человеке, но беллетризованная, созданная в форме романа. Впрочем, некоторые особенности повествования выбивают её из рамок жанра. Интонация, сам взгляд на мир, ощущения — всё это здесь как будто принадлежит самому Кафке, а не автору текста. Обильные цитаты из писем и дневников не выглядят как цитаты — это полноправная часть романа. Нет ни намёка на оценочность или выражение отношения автора к своему герою. Герой — самоценен и самодостаточен, и сам говорит за себя.
Одна из важных особенностей стиля — его подчёркнутая сценарность, кинематографичность. Всё происходит в настоящем времени. Читатель двигается вместе с Кафкой, вслед за Кафкой, здесь и сейчас. Видит его глазами — звёзды, стол, окно, вещи, людей. Франц — та точка, из которой читатель воспринимает мир, пока читает книгу. Визуальность иногда специально подчёркивается: «Он снова и снова прокручивает в голове эту сцену, образы путаются, затуманиваются, и в конце концов остаются только нагло пламенеющие обезьяньи зады. Они кружатся в вихре, занимают весь экран, крики животных смешиваются со злыми словами Фелиции, стучат под черепом, доводя его до безумия». Слово «экран», проскользнувшее как будто случайно, сужает угол зрения. Пока длится эта повесть, Кафка — наш телевизор, наш экран, наша точка видения.
Пытаясь смотреть на мир глазами Франца, писательница находит яркие метафоры для описания обычных вроде бы вещей — так и Кафка когда-то, глядя на банальные вещи, переворачивал их с ног на голову, лепил из них причудливые миры, смотрел на них иначе, чем смотрят обычные люди. Первая же фраза книги включает читателя в эту игру: «13 августа 1912 года, в поздний час, когда началась история этой странной любви, южный ветер разогнал пелену тумана, ибо небо над Прагой прояснилось, и ливень, весь день заливавший город, наконец прекратился. Наступила звёздная летняя ночь». Город, мучивший нашего героя, — Прага, прообраз Замка — тоже сразу же включается в повесть: «Островерхая крыша, стрельчатое окно, плита на фасаде церкви, вытянутая рука апостола, вспорхнувший в воздух голубь… отразившись в лужах, город остаётся у него за спиной». Прага — ещё одна «женщина», которая держит Кафку взаперти, она тоже — одна из главных героинь: «Он знает Берлин и хотел бы жить здесь — если бы нашёл в себе силы вырваться из когтей Праги и своей семьи». Парадоксально, Берлин подарит ему последняя его любовь, Дора, лучшая из его любовей — но будет уже поздно.
Общий стиль книги имитирует слог знаменитых кафкианских дневников, но автор привносит элемент светлой, яркой сказочности, в отличие от мрачных чёрных красок оригинала. Жаклин Рауль-Дюваль старается передать причудливость и непривычность не только взгляда Кафки, но и его реакций, характера, особенностей личности, в центре которой — не успех, не деньги, не карьера и не желание нравиться женщинам, а монашеское служение слову, литературе: «Необходимо очистить слова от пустоты!», — восклицает Франц, а его друг Макс Брод вторит: «Именно он и пишет! В этом заключается смысл его жизни. У него в голове полно удивительных историй. Он сходит с ума, если не записывает их». Отношения с женщиной также воспринимаются через призму письма, литературы: сможет ли он писать в её присутствии? Так Кафка проверяет чистоту отношений и любви. Мысль о том, чтобы писать в присутствии Фелиции или Юлии причиняет ему едва ли не физическую боль. Милена так и не становится ему по-настоящему близка, хотя сама пишет и понимает, как никто, но и она бесконечно далека: «Влюблённые женщины испытывают леденящий душу ужас, они не знают, кто тот мужчина, которого они любят, они не могут отличить вымысел от реальности». И только Дора, дарованная ему под конец дней и мучений, легко принимает, как есть, этого больного истерзанного мужчину вдвое старше, живёт с ним, не обременяя и не мешая, и остаётся рядом до последнего его вздоха: «Впервые в жизни он жил с женщиной, открывал утром глаза и видел Дору, засыпал рядом с Дорой; они сидели за одним столом, спали в одной кровати, прижавшись друг к другу; он никогда не был так счастлив и шептал ей на ухо: «Ты мой добрый ангел»».
Автор деликатно, но правдиво и ничего не утаивая следует за своим героем по его жизненному пути — незаметно показывая, как меняется сам Кафка, его выбор женщин, его отношения с возлюбленными, как меняет его болезнь. Само появление туберкулёза писатель объяснял зашедшими в тупик отношениями с Фелицией, дважды отвергнутой им невестой: «Кажется, сделав предложение Фелиции, он запустил программу самоуничтожения». Первые признаки болезни, первое ночное кровотечение вызывают в нём смешанные эмоции: «…из-под чувства горького поражения в его душе прорывается возбуждение… На обломках рождается восхитительное ощущение свободы и нежданно обретённой лёгкости. Он обретает мир с самим собой». Одно лишь остаётся неизменным — страсть к писательству. Не ради публикаций, славы, самореализации: «Нет никакого смысла публиковать несовершенный текст. Я не тороплюсь. Людей изгнали из Рая за нетерпение. И это нетерпение мешает им туда вернуться». Ради самой работы, «…ибо лишь она даёт ему право жить». Литература для него — вся жизнь, и от каждой своей женщины он жаждет услышать похвалу в адрес текстов (которые они не понимают, которых боятся, или, как Милена, восхищаются, но не спешат обсуждать): «Иногда сочиняет до пяти, а то и до половины восьмого утра. Так он сражается. Счастье литературного труда совершенно его преображает».
Кафка в этой книге получился настолько живым, страстным, настоящим, что, хоть и не стал понятнее, но стал, наверное, чуточку ближе, обрёл человеческие черты. Конечно, он был и останется в нашем представлении «инопланетянином», превращающим людей в насекомых и придумывающим машинки, пишущие на теле кровью. И об этом со всей прямолинейностью и беспощадностью пишет Рауль-Дюваль, подчёркивая действительную странность и чудаковатость великого писателя, особенно в глазах обывателей, например, матери невесты: «У него отсутствующий вид, и он похож то ли на больного, то ли на дурака». Конечно, это был особенный человек, живший в постоянном страхе перед миром, предсказавший ужасы двадцатого века, до которых, к счастью не дожил. Человек, который ничего не закончил и оставил после себя «лишь фрагменты», не довёл до счастливого брака и до логического финала ни один роман, будь то любовь или рукопись. Талантливая книга Жаклин Рауль-Дюваль дарит нам возможность почувствовать то, что чувствовал он, пожить немножко его жизнью, поглядеть на мир его причудливым взглядом и попытаться приблизиться к тем высоким идеалам, которым он служил.
Дарья ЛЕБЕДЕВА
