Мария Галина: «Фантастика обещает какую-то надежду, а наш мир уж очень безнадёжен»

Сегодня у нас в гостях Мария Галина, автор блестящей фантастической прозы, поэт и переводчик, работавшая с текстами самого Стивена Кинга, интервьюировавшая Терри Пратчетта. О том, почему из учёного она стала литератором, как писала свою трилогию «Город», и кто переводит её стихи на английский, и пойдёт сегодняшняя беседа.

— Вы были очень успешны и востребованы в науке. Если не секрет, что же такое произошло, что вы взяли – и бросили всё ради литературы?
— Этот вопрос мне задают довольно часто, и я каждый раз отвечаю на него по-разному, потому что однозначного ответа у меня нет. Но если коротко, я воспринимала науку как игру по определённым правилам, а литературу воспринимала и воспринимаю как нечто от себя неотъемлемое. Я по образованию биолог и пошла в биологию потому, что всё, что связано с живым, мне было интересно; но многие области биологии связаны с убийством живых существ – в моём случае я не понимала, ради чего это делается, поскольку никакой практической пользы никому от этого не было, пусть это даже были всего лишь рыбы. Конечно, есть такие области биологии, где убивать никого не приходится, и если бы я как-то разумно сориентировалась при выборе узкой профессии, то, наверное, была бы биологом и сейчас. Я не скажу, что была очень уж успешна – но хорошая карьера у меня была бы, я бы, наверное, сейчас сидела в каком-то западном университете, но вот как-то не сложилось. К тому же двумя делами сразу я с полной отдачей заниматься не могу, а литература для меня всегда была важнее. Вообще, среди успешных литераторов очень много людей, которые распрощались с научной карьерой – а некоторые и до сих пор прекрасно совмещают обе профессии, как, скажем, палеонтолог Кирилл Еськов. Гораздо меньше тех, кто окончил литинститут, как ни парадоксально.
— Расскажите о себе, пожалуйста! Говорят, вы считаете себя одесситкой, хотя родились в Твери и уже давно стали законной москвичкой. Что за географические зигзаги преподносила вам судьба? Творческая семья или, наоборот, научная, военная? И от кого досталась любовь к литературе?
— Это нормальная биография любого ребёнка советского времени. Я из медицинской семьи,  до войны семья жила в Харькове, дед был микробиолог, в военное время он занимался эпидемиологией, тифом, в послевоенное заведовал кафедрой, потом лабораторией в институте, и с этим были связаны переезды. Вообще, вы мало найдёте семей, которые бы в нескольких поколениях жили на одном месте. Бабушка родилась в  Красноярске, туда ещё при царе сослали прадеда, а он там стал профессором экономической географии и ходил с экспедицией в Тибет, ну и так далее. В Москве я приживалась довольно трудно, и до сих пор москвичкой себя не чувствую, просто так сложилось. Писателей в семье не было, хотя дед писал научно-популярные книги по микробиологии. И меня на литературу не ориентировали – не считали это профессией.
— Были ли у вас в детстве и юности свои заветные книги, литературные герои, авторы? Кого из них вы взяли с собой во взрослую жизнь?
— Я всегда любила фантастику, и сейчас люблю. Как ни странно, или, наоборот, не странно, хорошая фантастика почти не устаревает – даже если устаревает антураж. Потому что она про человека, а не про технику. Конечно, мы все любили книги о путешествиях, об экзотических странах, потому что в жизни это было малодоступно, и все очень любили книги о животных. Все читали Даррелла,  Джеральда, а не Лоуренса, я и теперь больше люблю Джеральда. Этология – наука о поведении животных в советское время была полузапретна, и когда появлялось что-то такое, все за это хватались, так что все читали Конрада Лоренца и Карен Прайор, а потом и Дольника, который, по-моему, вообще должен быть настольной книгой у каждого думающего человека. И если говорить о совсем уж детских книжках, то я до сих пор перечитываю Туве Янсон, всё о муми-троллях, а её взрослые книжки мне, честно говоря, мало интересны.
— Ваш творческий путь начинался с «Литературной газеты» — это было такое элитное и интересное периодическое издание. Как по-вашему, есть ли тогдашней «Литературке» сейчас аналоги в СМИ?
— Это не творческий путь, а литературная карьера. До начала двухтысячных «Литературка» была интересная, живая и свободная газета, меня пригласила туда Алла Николаевна Латынина, и пока она там работала, работала и я. Я там занималась фантастикой и современной поэзией. Вообще мне работать в газете очень нравилось, и  в журнале «Новый мир», где я работаю сейчас, нравится. Мне нравится, как на моих глазах из ничего получается что-то, но это работа non-stop, нельзя отойти и сказать – уф, всё, работа сделана и можно отдохнуть! Такого не бывает. Как только ты сдал один номер, идёт следующий… Аналоги тогдашней «Литературке» есть, это сетевые издания и ресурсы, сейчас вообще, по-моему, в такой бумажной газете особой потребности нет, оперативная информация переместилась в интернет. Журнал – немножко другое дело, это как бы репрезентативная выборка, срез литературного процесса. Здесь важно, кто и с кем в каком контексте стоит, это до какой-то степени piece of art, самодостаточная вещь. Как любой срез, журнал отражает какой-то очень узкий сегмент литературы – срез, сделанный в это же время, но чуть в другом месте, будет отражать совсем другую картину… но в совокупности они представляют литературный процесс. Это, как мне кажется, очень интересно, именно как явление.
— Вы пишете и стихи, и прозу. Как влияют друг на друга (если влияют вообще) стихи и проза, когда они пишутся одним и тем же автором? Помогают ли друг другу? Мешают ли? Что из этого писать труднее?
— Есть хорошие писатели, которые кроме прозы, ничего не пишут и стихов сочинять не умеют. А если и сочиняют, то плохо. Есть замечательные поэты, проза которых разваливается на красивые, но не связанные фрагменты. Это две разных способности, иногда они достаются одному и тому же человеку, иногда нет. Потому я бы не сказала, что стихи влияют на прозу или же наоборот, но бывает, что какой-то материал, который ты нашёл для прозы, какая-то идея тебя затянет и станет катализатором и для стихов. Потому иногда у меня вокруг романа образуется такое облако стихов, роман пишется как минимум два года обычно, и он не может не влиять на то, как и о чём ты думаешь в это время. Но это настолько разные материи, что как-то сравнивать и сопоставлять их нельзя. У меня сюжетное мышление и стихи, как правило, сюжетные, такие микроновеллы. Но это уже особенности устройства головы.
— У вас завораживающая фантастическая проза. А сами вы, хотя бы с осторожностью, допускаете существование «чего-то такого»? Параллельные миры, другие цивилизации…
— Всем хочется, чтобы было что-то такое, потому что это обещает какую-то надежду, а наш мир уж очень безнадёжен. И конечно, у каждого был какой-то странный эзотерический опыт – или, по крайней мере, каждому кажется, что он был. До какой-то степени то, что я пишу, это как раз такая вот психотерапия, защита от беспощадной правды, в текстах у меня всегда что-то эдакое. Хотелось бы сказать – да, оно и на самом деле есть, но профессиональная, оставшаяся от научной работы честность требует сказать – если такой опыт есть, он невоспроизводим. А раз невоспроизводим, мы не можем им воспользоваться. Хотя, наверное, что-то есть. Ну вот в сёлах под Одессой, скажем, живут профессиональные потомственные ведьмы. Я это точно знаю, знаю людей, которым пришлось с ними столкнуться, которые пострадали от них, знаю примерно, как и кому они  передают свой дар — а как к этому относиться? Не знаю.
— Известно, что вы работаете над каждой своей книгой подолгу. Сколько времени у вас ушло на «Автохтонов»? Идея романа – она была откровением или долго созревала? Вообще, где «широко известный в узких кругах» автор Мария Галина добывает сюжеты своих редких, но метких произведений?   
— Очень трудно сказать, как автору приходит в голову та или иная идея, потому что в процессе работы она так трансформируется, что уже и забываешь, с чего всё началось. Я думаю, «Автохтоны», а я их писала года три, а задумала ещё раньше, начались с того, что я побывала во Львове, там в сентябре огромная книжная ярмарка, и город в эти дни как бы крутится вокруг неё, по крайней мере, центр; центр там вообще очень настроен на туриста, на приезжего, множество всяких приколов, очень трогательных, очень симпатичных, множество туристских легенд, но в какой-то момент задумываешься – это всё фасад, а где-то ведь есть настоящий город, где люди живут совсем непарадной жизнью, и там свои тайны. Свои трагедии. Свои чудеса, но они ничего общего с этой вот туристской легендой не имеют… С другой стороны, Львов настраивает на мистику; один из первых авторов урбанистического хоррора, польский писатель Стефан Грабинский жил и похоронен именно во Львове, то есть город в этом смысле очень богатый… Кстати, некоторые рассказы Грабинского город как бы присвоил, они сейчас выдаются за безавторские городские легенды. И вот я подумала, что если написать что-то про такой вот город, где приезжий как бы снимает слой за слоем с этих легенд, с туристского мифа – и каждый раз открывает не правду, но новый миф… И так глубже, глубже. Но когда я села за этот роман, я столкнулась сразу с несколькими трудностями – чисто профессионального характера, пришлось как-то нащупывать основную тему, героя, я написала несколько рассказов, которые как бы отделились от романа, зажили самостоятельной жизнью. Я несколько тревожилась – а как примут роман сами автохтоны, львовяне? Но их тоже, как мне кажется, вот это уплощённое, упрощённое понимание их города очень достало, оно несёт такой снисходительный оттенок, словно бы приезжие похлопывают по плечу и говорят – ах, как у вас мило! А это город с очень бурной, очень насыщенной историей, трагичной, порою кровавой… Хотя город там не назван, и я придала ему черты не одного, а нескольких таких мест, в нём есть кое-что и от Одессы, Одесса тоже вырастила вокруг себя некий миф, и, говоря по-одесски, «живёт с этого мифа» — и тоже не очень любит казать приезжим подлинное своё лицо. Оно не то чтобы там какое-то пугающее – но уж точно другое.
К тому же вот этот вопрос о соотношении правды и мифа, подделки, которую люди готовы принять за правду, сейчас стоит очень остро, как-то с этим приходится разбираться. Потому что если сконструированная реальность начинает влиять на жизнь и смерть каждого отдельного человека, то она перестаёт быть сконструированной. Постмодерн существует, пока люди не начинают из-за него умирать. Тогда он перестаёт быть постмодерном. Смерть однозначна и неотменима.
— Считаете ли вы какой-то из своих романов самым удачным? Расскажите про него?
— Я считаю, что трилогия под условным названием «город» (это не я её так назвала, а фэны), — «Малая Глуша», «Медведки», «Автохтоны» — наверное, лучшее, что я написала пока что, но я ещё очень люблю роман «Волчья звезда», он чисто фантастический и недавно переиздан в АСТ: там очень много всяких для меня важных идей, в частности о том, что такое человек и человечность вообще, и не знаю, заметили ли читатели, но там дело происходит хотя и на руинах цивилизации, но на территории когдатошней Одессы, там Потёмкинская лестница уходит в море, на глубину, все её ступени… и герои пускаются в путь через Днестровские плавни к Карпатам…  Часть действия там происходит в Трансильвании, где когда-то опять же в качестве туристского аттракциона раскормили миф о вампирах – и ничего хорошего из этого не вышло.
— В советское время избранность писателей имела совершенно определённое выражение. А сейчас, когда в обществе «рулят» денежные мешки, что позволяет настоящему литератору, проживающему в России, сохранять достоинство и ощущать себя человеком?
— Я бы вообще не говорила так пафосно – избранный, не избранный. В советское время писатель мог прожить год на гонорар за свою книжку – но не мог писать, что ему хочется. Или, наоборот, писал, согласно своей врождённой психофизиологии, не делая уступок цензуре и всяким институциям и работал в котельной… Не надо идеализировать советское время, есть сейчас такая тенденция. Я работаю, стараюсь работать без скидок на что бы то ни было. Стараюсь сохранить те человеческие связи, которые сохранить ещё можно, в том числе и культурные – сейчас я очень много перевожу, в основном украинских поэтов.
— Должен ли современный писатель хорошо знать классическую литературу? Кого из классиков вы могли бы назвать своим учителем?
— Вроде бы да, должен, даже обязан, но, хотя обычно люди стесняются в этом признаваться, у многих в, скажем так, образовании есть досадные пробелы… У меня точно есть. Знать классиков и писать самому – разные вещи. Ты всё равно не можешь писать, как классик: письмо – это чистая психофизиология, тут нельзя второй раз изобрести тот же велосипед… На самом деле знакомство со всем корпусом классики, излишне трепетное отношение к мастерам может и помешать —  будешь как сороконожка, которая думает, а с какой ноги сейчас пойти? С Чехова или Толстого? Я, конечно, «хожу с Гоголя» — и не потому, что он был, грубо говоря, фантаст, а потому, что он блестящий стилист, а у кого ещё нашему брату учиться? Я бы очень хотела «ходить с Платонова», но тут слишком другая психофизиология. Не получается, а жаль.
— Литературные премии, концерты, фестивали – уместны ли они у нас сейчас, когда страна находится в кризисе и практически в оппозиции ко всему миру? В каком состоянии, на ваш объективный взгляд, находится сегодня русская литература? Кого из молодых вы могли бы назвать восходящей или взошедшей звездой?
— Лет десять назад у нас была очень бурная жизнь, конкурсы, фестивали, и вокруг них кристаллизовалась литературная среда. Это было особенно заметно применительно к поэзии. Сейчас все эти премии, фестивали, чтения – они есть, но это, по-моему, уже такая игра – «у нас всё как раньше». Но если раньше вокруг каких-то книг шли споры, вплоть до взаимных оскорблений, то сейчас ну вот объявили короткие списки «Большой книги», «Русского Букера» — ну, объявили. Ну, хорошо. Ну, ладно. Вообще во времена, скажем так, исторической и политической духоты, литература вроде бы должна набирать вес. Но мы сейчас как-то так умудрились вывернуться, что этого почему-то не происходит. Публицистика  есть, это да.  Хотя сейчас, чтобы быть хорошим публицистом, достаточно назвать чёрное – чёрным, а белое — белым. Есть эссеистика, есть non-fiction…
Поэзия, с одной стороны, дело герметичное, с другой стороны – она так устроена в силу самой своей природы, что любое горючее годится в эту топку, и потому поэзия у нас существует как бы сама по себе и вполне процветает.  Я назову только новое поэтическое поколение, тридцатилетних, хотя они все уже вполне состоялись, отмечены всякими премиями, выпустили книги, публикуются в журналах  — это Лета Югай, Екатерина Соколова-Черкасова, Андрей Черкасов, Владимир Беляев, Мария Маркова, она очень интересно меняется всё время… Я называю не всех, а тех, кого знаю и люблю. Наверное, есть и прозаики, но проза мне, как ни странно, менее интересна. Но вот Владимир Данихнов, например, с его романом «Колыбельная», очень мрачным, очень безысходным… Несколько лет назад вышел экспериментальный роман «Кетополис», его писали как проект полтора десятка авторов новой волны в фантастике, там такой очень странный город в преддверии Армагеддона, и в нём разыгрываются локальные сюжеты. Его вне фантастической тусовки мало кто знает, по-моему, но это очень важный для развития нашей литературы роман. Если говорить о более известных авторах, я очень любила Маргариту Хемлин, она ушла в этом году, и не она одна,  сейчас  очень тяжёлое время для людей «с профессионально подвижной психикой» — по определению Станислава Рассадина. Соматики не существует отдельно от психики.
— Вы переводите известных и достойных иностранцев, даже Стивена Кинга. А с ним лично не доводилось общаться, хотя бы переписываться? Кто из переводимых вами наиболее вам симпатичен? И почему?
— Я их не столько перевожу, сколько переводила довольно давно, и это был способ заработка. Если ты переводишь прозу, тебе, как правило, за неё платят. Другое дело поэзия, тут ты если что-то делаешь, то по зову сердца, это бескорыстное предприятие. С Кингом я не переписывалась, зачем? Но я в силу разных обстоятельств – для той же «Литературки», в частности и для журнала «Если», брала в своё время интервью у Терри Пратчетта, у Гарри Гаррисона, у Шекли… Их всех уже нет, и это очень грустно.
Последнее, что я из прозы переводила, совсем недавно – это детская книжка Теда Хьюза «Железный человек», она совершенно абсурдистская, и её было очень трудно переводить, она минималистская, лаконичная, там каждое слово на своём месте, и русские аналоги подобрать очень трудно. Потому это было близко к переводу поэзии, по плотности текста, степени приложенного усилия, но это была заказная работа. Ещё мы с мужем переводим   английскую и американскую поэзию для детей – тоже для заработка, но тексты такого рода очень чутки к любой фальши… То есть, это тоже искусство, и оно, в отличие от некоторых других форм искусства, вознаграждается не только морально, но и материально.
— А те люди, которые переводят ваши стихи на другие языки, с ними вы как-то общаетесь? Дружите, может быть? Или тут сотрудничество «вслепую», и остаётся только доверять?
— Перевод поэзии —  это бескорыстное дело, на чистом энтузиазме, потому, конечно, ты переводишь того, кто тебе интересен как человек или как литератор – обычно то и другое совпадает, и тебя переводят точно по той же причине. Меня довольно много переводили на английский, и это были профессиональные переводчики и поэты, например меня переводил Дэниел Вейсброт, который работал с Бродским, переводили Саша Дагдэйл, Кэрол Руменс, сейчас Ольга Шварова –  и я в свою очередь перевела несколько текстов Дэниела и Саши, просто потому, что мне было интересно понять их поэтические системы.  Точно так же с украинскими поэтами – ты общаешься с людьми, чьи поэтические системы тебе интересны, и переводишь их, а они переводят тебя. Причём перевод русских стихов на украинский – это чистый акт искусства ради искусства, потому что украинский читатель прекрасно поймёт русский оригинал, практически все украинцы билингвальны. А вот перевод с украинского на русский имеет смысл —  языки, хотя и близкие, но разные, и человек, не знающий украинского, поймёт текст с пятое на десятое или вовсе не поймёт; кстати, переводить с близкого языка не легче, чем с любого другого, а иногда и труднее.  А бывает, что просто тебя заденет какой-то текст и ты переводишь просто из азарта, перевод – это вообще очень азартное дело, это вроде паззла, который нужно сложить, и когда всё совпадает, испытываешь такое чувство хорошо сделанного дела. Но в общем, да, когда речь идёт о поэзии, ты обычно знаешь и тех, кто переводит тебя, и тех, кого ты переводишь, а если не лично, то через одно рукопожатие, как с Шеймасом Хини: его последняя прижизненная подборка вышла в России в моём переводе, так получилось.
Качество перевода, конечно, я не всегда могу оценить, скажем, меня переводили на латышский или венгерский, но я знаю, что переводили профессионалы, и доверяю им.
— Над чем вы сейчас работаете? Что пишете?
— Ничего глобального. Занимаюсь переводами. Пишу колонку для журнала. В «Новом мире» я веду колонку уже несколько лет, сначала она называлась «Фантастика/футурология», но потом я решила, что нас окружает сплошная фантастика, а футурологии нет вообще, и последний год колонка называется Hyperfiction. А это всё что угодно, кроме реализма, я, скажем, в одной из колонок писала о мандельштамовских «Стихах о неизвестном солдате». А в другой – про новые книги Линор Горалик. Сейчас собираюсь писать про одно стихотворение одного современного автора, но пускай это для автора будет сюрпризом. А новый роман я напишу не скоро, они у меня как-то очень медленно растут.
— И последнее! Если можно, что (кого) вы сейчас читаете?   
— Я много читаю в силу специфики работы, но это, наверное, не считается. А для удовольствия я читаю то же, что и все — недавно одолела всю «Песню льда и пламени» Джорджа Мартина на английском и, опять же на английском, последние книги Терри Пратчетта. Ещё прочла новый роман Кирилла Еськова – «Америkа. Game reload», это альтернативная история «русской Калифорнии». Никак не доберусь до Суэнвика, это, по-моему, просто позор, что я его ещё не читала. Вообще это как в анекдоте про станки, то есть вроде бы выбираешь себе профессию, связанную с книгами, потому что любишь читать, а потом уже не остаётся времени читать ради удовольствия. А если открываешь новую книгу, особенно переводную, смотришь на неё как редактор – вот тут огреха переводчика, тут можно было бы сделать лучше… Вот тут приём, тут автор объём нагоняет… Всё уже видно. Есть любимые авторы, я точно знаю, что они плохо не напишут, но таких очень мало. Но всё-таки они есть, и им за то – спасибо.

Беседовала Елена СЕРЕБРЯКОВА