Анна Маркина

Что ты хочешь услышать? Что тихо, смешно, муравейно
тянем лямку, волынку, живем, я со всеми живу,
но во мне не осталось ни нежности, ни вдохновенья,
только горечь, которая держит еще на плаву.

Что тебе до собранья моих неуемных печалей?
У тебя вызревает своя золотистая грусть.
Шторм случится для всех, кто имел неприятность отчалить,
груз случится тяжелым у всех, кто не до смерти пуст.

Шевеление тканей в грозу на телах бледно-зыбких,
козырьковый наклон и вода на пруду холодней,
за решеткой дождя, как фрагмент обреченной улыбки,
стынет радуга и тяжелеют деревья под ней.

Все дворовые псы носят летом короткие клички
и подлиповый запах сгустившихся желтых духов.
А о личном – не спрашивай лучше пока что о личном,
это пойло оставь для моих подурневших стихов.

Вот сижу под Москвой. Комаров развелось, что знакомых,
налетают толпой даже в час, когда день  непочат.
На углу продают пирожки, виноград и лимоны,
но лимоны, как взгляды, здесь присно и ныне горчат.

Экономим копейки, но больше на нас экономят,
ты во всей своей сложности — кубик — такой вот бульон,
или палочка в провинциальной газете, где номер
на две трети рекламой такси и котят заселен.

Можно влево пойти, но здесь жизни не купишь в аптеке,
если прямо по городу – в пробке застрянешь с конем,
а направо – откинешься в местной дрянной дискотеке,
чтоб воскреснуть в оправе трактира, прикрытого днем.

Но бывает, что выхватит в полночи лунный прожектор
то маяк сигареты, то трав неприметную зыбь,
и ты думаешь – есть ли хоть что-то свежей и сюжетней,
чем поход черных туч над землею во время грозы.

Эта мука, цветение, сон, и тоска, и усталость.
Все как будто от вечности отнятый маленький блеф.
Я, однако, тащу все, что мне не по росту досталось,
да и чем тут еще заниматься, скажи, на земле?

***
Такая, знаешь, тяжесть и тоска –
ни  утопить, ни вытравить, ни сладить –
как будто бы подали облака
на завтрак  вместо порции оладий
и ты считаешь в них процент белка.
И даже шелест улицы зеленой
сегодня медленный и приземленный.

Другая жизнь, наверно, не была,
наверно, все и впрямь одно и то же:
сто лет, как влипла по уши пчела
в открытое варение в прихожей,
пять лет, как залетел на дом волан,
и снять его никто никак может.
И скоро год как внутреннюю силу
Как лампочку под вечер пригасили.

***
Плывет луна, как золотой дублон,
обещанный за весть о Моби Дике,
сползают лавки в парке под уклон,
палатки пахнут морем и гвоздикой.

Не удивляйся, — запахи весны.
Стирает чел в пруду свою рубаху.
Палатки пахнуть морем не должны,
но вот сегодня кажется, что пахнут,

и кажется, что будет жить печаль
в тебе, как мякоть в помидорке черри,
тебя весенний воздух укачал,
монтируют во дворике качели.

Пойдешь к друзьям, а там про Крым все врут.
Сползает ночь по местной телебашне,
и тянутся морщины через  пруд,
в котором человек стирал рубашку.

О работодателях
Дали тряпку мне и грабли,
говорят: построй корабль!

Отвечаю: из граблей
мы не строим кораблей.

Говорят: заплатим втрое,
только как-нибудь построй, а?

Отвечаю я устало,
отвечаю нежно: пля,
из текущих матерьялов
не построишь корабля.

Убеждают: ты должна,
ты хотя бы попытайся,
чай корабль, а не стена
у каких-нибудь китайцев.

Поясняю: ветры сильны,
волны круты, воды сини…
А у вас на все, простите,
не хватает парусины.

Объясняю: ветры сильны,
воды грубы, волны сини…
А на ваш крутой корабль
не хватает древесины.

Молвят: ну его, кораблик,
ты тогда бери вот грабли,
тряпку и ведро гороха
и домишко нам отгрохай.

***
Ходят слухи про дыры в бюджете, в пальто, в озоне…
Говорят, что детишки в комбинезонах
вслед за снегом выпали во дворы
и по снегу бродят, как вдумчивые бизоны,
и, пища, кружат, как июньские комары.

И ко мне подгреб прохожий с великой тайной:
хорошо бытье, но чего-то да не хватает,
в его случае – сторублевки на опохмел.
И снабженный ею, вместе с двумя котами
он в подвале тепло уселся и очумел.

Слухи ходят, что ученые посчитали: чаще,
чем сердца и судьбы, бьются в квартирах чашки.
Кстати, вдруг осколочек? Ты не ходи босой.
А еще говорят: мы болим под снегом тепло и тяжко,
вот почти, как рана, когда на нее просыпаешь соль.

Говорят, что, как власти, голуби обнаглели,
что их дел не выдержал даже гранитный Ленин,
но прогнал всех дворник, прогнал голубей Саид
и почувствовал после, что между тоской и ленью
целый хвойный лес в нем колется и саднит.

***
Был у меня соседик, зацикленный на вещах.
Все что ни брал он просто, просто не возвращал.
Даже когда в квартиру шли ему дать по щам,
он зеленел тихонько, но денег не возвращал.
Был он тогда женатый, слушала я жену:
дескать, любви давала – ни капельки не вернул.
Я говорю – и я ведь ему одолжила стул,
он мне от стула тоже ни щепочки не вернул.
Встретились мы с соседом. Плакался он: беда…
столько дано, мол, счастья, надо чуть-чуть отдать.
Он протянул мне, было, счастье, – не в долг, а в дар –
но убежал внезапно, просто не смог отдать.
Был у меня соседик, еле уже дышал,
столько скопил он пыли – на целый всемирный шар.
Бывшей жене в апреле вышел купить он шаль,
шел в магазин и лопнул. Совсем, как воздушный шар.

***
Подари мне, пожалуйста, краешек моря зыбкий,
недозрелую грушу, веток, пускай, еловых,
недозрелую душу, неизмученное слово.
Я не жду открытий. Подари мне свою улыбку,
настоящих слез, как прозрачную горсть горошин.
И останься крепким, как подорожник дикий.
Поживи всерьез и не стань одинокой льдинкой.
Я прошу тебя: будь встревоженным и хорошим.

***
Утро никак не завяжется впереди\наверху\в груди.
Инструктор учит меня водить.

Люди, — говорит, — те еще фрукты,
не фрукты, а сплошные косточки. —
Вон пешеходик, – подчеркивает инструктор,
— это твой злобный враг.
Я смотрю на ковыляющего старикашку с тросточкой.
И говорю: «полный мрак,
и снег густой, как овчина».
Инструктор бурчит:
— плетется на красный, полумертвая
старая дурачина!

И добавляет: «Семерка».
Я: «Что семерка?»
Он говорит:
— Сущая ерунда,
ни песок, ни морось и ни вода…
Семь лет, если ты слегка
переехала дурака.
Я говорю: «Ну, да».  

Баллада о Салатовом (велосипеде)

«Сколько лет, — говорит дальнобойщик, – жары, — говорит, —
такой не было, чтоб дорога лопалась, как арбузы».
А стайка велосипедов плещется и подпрыгивает
в духоте ползущего по Ростову кузова.
И товар разгружают (с перекурами и проклятиями,
то ли в адрес судьбы, то ли универмага,
где на шаре вертящегося  вентилятора
виснет девочка, пока отвернулась мама).   
И среди новых великов величаво стоит Салатовый:
у него – и рама, и скорости – все всерьез!…
И когда никто, мне верится, не подсматривает
он рулем прогоняет мух со своих колес.

В магазин входит парень, коричневый, что скала,
от загара. Велик даже приосанился, вытянул гордо шею…
Саше купят его — Саша без троек закончил десятый класс
и теперь, как царь, ждет родительских подношений.
И Салатовый , горд, что его наконец-то взяли
подставляет педаль (подставляет, поверьте, сам!),
и дрожит, и звенит: «Забирайся, скорей, хозяин!»,
а потом ждет в подъезде, вернее любого пса.
И однажды они плывут сквозь конец июля,
под колеса вишни прыгают помаленьку.
И держать бы по ветру раму! но с ними – на раме – Юля;
Саша задевает своей коленкой ее коленки.
Саша шепчет каждым вздохом, прикосновением: влюблен, мол, в нее!
И когда они лежат в траве, у нее горят мочки ушек,
белый пух укрывает, Саша нащупывает на платье молнию…
А Салатовый ждет за тополем, отвернувшись.

Дни сменяются – в квартире развертывается тайна:
Саша уезжает… Куда? После скольких лет? Зачем убежали годы?
(Знаете, велосипеды их не считают)
Велик просто служит, пока он на что-то годен.
И Салатовый ждет в подъезде, уткнувшись в стену.
Сашин дедушка прибывает в гости, хлопает по сиденью,
проходя в квартиру: «Ну, что ты такой потерянный?
Я, пожалуй, тебя заберу, бездельник…»

И вот велик втискивают в загородную электричку,
он подпрыгивает от удовольствия ( чудеса?
или кажется?). Вот он скрипнет седлом коричневым…
А потом они с дедушкой едут в сад.
И пока Салатовый перед лимонницей  хвастается дотошно
своим цветом – смотрите, вот он, красивый, вот он! –
дед слабеющими руками выкапывает картошку
и затем на лавочке, прищурившись, ждет кого-то,
но никто не приходит. И под небом, раненым,
истекающим красным, они едут сквозь суету двора,
где висят, как грозди, старушки древние, дети ранние.
Велосипед отправляется в полупустой гараж.

И опять бегут годы. За велосипедом приходят реже.
Он ревниво смотрит на молодых собратьев
и скучает о том, как бывало прежде…
А малины в саду — бездонно, да нет сил убрать ее.
И Салатовый потускнел, и звонок разболтался — давно шалит.
«Как же мы, хозяин, — Салатовый думает, —  устарели,
как сложны мы, скованы, пообношены…
но нас греет солнце, пока еще все же греет!»
И он ждет в гараже, дышит холодной пылью…
Но никто не приходит. Он бодрится: «Да я же… я всех живее…
Я еще послужу. Где хозяин? Меня забыли?»
И ночами плачет, я видела,
                                          и от слез ржавеет.

И опять бегут годы… И спит в гараже Салатовый,
и тревожно во сне подрагивает отчего-то он.
Но однажды видит свет за распахнутыми воротами
и на свет летит,
                    будто он стал крылатым.

Носильщик и облако

«ПоговорИ со мной, поговорИ со мной…» —
бормотал он облаку. Облако было белым, как пудинг рисовый.
Солнце было холодно и рассеяно, словно дым.
Воздух –
ледяным.

Все прошло. Прошла легкость, прошла заря.
И перрон тянулся к завершению октября.
«Все не зря, — шептал носильщик облаку, — все не зря».

Люди обрывались в город, из поезда выходили,
люди погружались в город, как в речку старые крокодилы –
погружались медленно, величаво.
И хотелось забыться, согреться хоть чем-нибудь.
Хоть бы чаем.

«Целых восемь путей тут, — думает, — а свой преотвратный дан:
сквозь туман тащишь чей-нибудь чемодан,
чьи-то камушки с юга, башенки из парижей.
Мне такое – лишь в сумках; не подобраться ближе.
Так ты, облако, никогда не запрыгнешь выше…
Мне положен случайный домик с дырявой крышей
и жена, застывшая, обреченная,
со зрачками черными.

Он идет, а с ним рядом идут попутчики.
«Облако!» — зовет он.
Облако обглодали тучи.
«Как же все приземленно, — говорит носильщик, — и как все грубо.
Облако, ты обрубок».

Солнце разливается, ржавое, темное, словно йод.
«Милые пол-облака, — говорит носильщик, — ничего, пол-облака.
Все пройдет».