Александр Торопцев. Павелецкая нищенка

Важное дело
Подмосковный октябрь сбросил на влажную землю последние листья. Небо словно бы раздвинулось, отдалилось от людей и кривых веток, обнищавших вдруг. Лишь вечерами ветви осенних деревьев обретали вблизи жилпоселовских фонарей сказочную, упругую круглость. Это еще вчера удивило Славку. Он, сильно уставший от футбола, возвращался домой и от неожиданности даже остановился: ветки круглые на тополе растут. Почему, не понятно.

Домой пришел, ботинки сбросил, спросил:
–– Мам, почему ветки круглые?
–– Как круглые?
–– От фонаря кругами расходятся. Днем-то они нормальные, а тут –– круглые.
–– В пятый класс пойдешь, учителя тебе всё объяснят: почему круглое, почему кривое, а почему прямое. Вот, я тебе собрала, –– мама показала рукой на небольшой вещмешок. –– Отвезешь картошку и вернешься. Важное дело сделаешь. Надо тете Насте помогать.
Утром она погладила сына по плечу, и он вышел на свежий асфальт Жилпоселка.
Электричка подошла быстро. Он сел у окна, ногами вокруг вещмешка, положил руки на колени, и вдруг –– электричка уже разогналась –– в вагон вошла глухонемая нищенка. Она поправила еще не старый, черный блестящий жакет, медленно направилась по вагону, остановилась у первого отсека, грустно посмотрела в глаза пожилой женщине и выдавила из себя с трудом:
–– Мы-мы-мы!
Подайте, люди добрые!
Славка уже несколько раз видел её в вагонах. Кто-то подавал ей пирожок с повидлом или с капустой, а то и с мясом, кто-то –– медь, хорошо звучащую, кто-то гривенник. Она не смотрела на ладонь, убирала денежку в карман жакета и шла в другой конец вагона, где смиренно останавливалась, поворачивалась, низко кланяясь людям.
–– Мы-мы-мы!
Спасибо!
За окном вагона, за огромным полем горкой трепетал на солнце крест Домодедовской церкви. По вагону шла, не спеша, глухонемая, и все настойчивей и резче звучал ее сдавленный требовательный голос:
–– Мы-мы-мы!
Она подошла к последнему отсеку. Славка сжался, не зная, что делать: она сейчас повернется к нему и скажет:
–– Мы-мы-мы!
Подай, мальчик, копеечку.
Месяц назад он с мамой в Москву ехал. Она ему дала медь и тихо, но настойчиво, сказала: «Подай!» Сейчас у него всего и было денег, что на метро туда и обратно, на автобус №6 или №39, или на троллейбус №8, да всего на одно «эскимо» на палочке. Нищая повернулась в противоположную от него сторону, и не успела сказать «мы-мы-мы», как сидевший напротив Славки мужчина достал из внутреннего кармана пиджака пятирублевую бумажку и медленно протянул ей. Не положил в просящую ладонь, а остановил пятирублевку перед ней: возьми сама. Левая рука нищей потянулась за подаянием. Но нищая заставила себя держать ладонь пол яичком, вверх. И мужчина вложил деньги в ее ладонь. Она зарделась, будто ей объяснились в любви, но быстро взяла себя в руки, переложила купюру в боковой, внутренний карман жакета.
Славка напрягся –– пришла его очередь. Нищенка, однако, словно забыла о нем. Она повернулась к людям и, не скрывая радости, махая правой рукой с раскрытой ладонью и левой рукой с ладонью лодочкой, выдавила несколько раз из груди:
––  Мы-мы-мы!
И пошла на выход, будто Славки в вагоне и не было. Но он был. Он исподлобья глянул на мужчину напротив, почему-то покраснел: тот сидел очень довольный собой, важное дело сделал.

Коммунистическая  шерсть
Коммунистическая шерсть (дары Константиновской ковровой фабрики) появилась на Жилпоселке чуть позже, в те восторженные годы, когда вся страна радовалась первым полетам советских космонавтов, а значительная часть населения Советского Союза с трепетным волнением слушала и читала, и смотрела на экранах кинотеатров и телевизоров КВН с линзой выступления лидеров коммунистической партии, обещавших всем верным строителям нового общества коммунизм через двадцать лет. В те же годы шерстяная пряжа стала уступать позиции искусственной. И в те же годы на Павелецкой железной дороге что-то случилось со знаменитой глухонемой нищей, вдруг посуровевшей.
Раньше-то она была не то чтобы веселая, но спокойная, тихая. Входила в вагон электрички, поправляла старый, когда-то дорогой жакет, грустно смотрела людям в глаза и выдавливала из себя единственный, дарованный ей Богом звук:
–– Мы-мы-мы!
В первой половине пятидесятых годов добрых людей в подмосковных электричках было много. Подавали хорошо. Пассажиры смотрели в ее небольшие глаза с близкой слезой, на скомканную фигурку и вспоминали каждый свое горе –– а самым большим горем в пятидесятые почти у всех была война, уже слегка остудившая боль душевных ран, но еще не отпустившая вовсе сердца и души людей. Они выходили с московскими покупками на перрон, садились в автобус и ехали на поселок по Каширке, затем по Банковскому шоссе, хоть и не ровному, но прочному, надежному, построенному немецкими военнопленными. Бывшие фрицы же возвели часть поселка и раньше запланированного времени уехали на свою родину. О военнопленных в конце пятидесятых на поселке редко вспоминали. Не до этого было. А уж в начале шестидесятых и подавно.
Тут тебе и баян по вечерам за окном, и футбол по КВН, и концерты. А когда совсем уж дело к ночи пойдет, да затихнет на поселке гомон людской, появлялась в коммуналках коммунистическая шерсть. Два рубля за килограмм ковровой шерсти на бабине, это, если руки есть, свитер мужу и свитер сыну или дочери. В 5-10 раз дешевле, чем в магазине покупать. Сплошная выгода. За рубль можно было купить чуть ли не полтора килограмма вигоневой пряжи. Тоже выгода приличная.
Глухонемой Нюре, однако, от этой выгоды никакого проку не было. Наоборот. С каждым новым годом шестидесятых, даже с каждым месяцем подавали ей все реже и все меньше. И она злилась. И злость свою она не скрывать.
–– Мы-мы-мы! –– выталкивала она в начале вагона непослушные, тяжелые звуки и медленно шла, вглядываясь в лица пассажиров и не понимая их: «Почему не подаете? Вчера подавали, а сегодня не хотите?» И чем ближе подходила она к концу вагона, тем лицо ее быстро старилось, и злость проявлялась в морщинах все резче.
–– Мы-мы-мы! Мы-мы-мы!! –– кричала она перед тамбуром.
И все люди прекрасно понимали, что она им «говорит», понимали и молчали, а некоторые и не молчали, мужики в основном, спешащие на заводы и заводики, разбросанные справа и слева от Павелецкой железной дороги.
Вслед за коммунистической шерстью на Жилпоселке появились, тоже ведь коммунистические, дары: хлебозавода, кондитерской фабрики, ЗИЛа и других предприятий столицы, куда стали устраиваться люди Жилпоселка, решив главный житейский вопрос –– с жильем.
И люди уже не подавали нищенке, и Славка встречал ее в вагонах электричек всё реже. И всё чаще в глазах молодых людей (в основном лимиты, которая всё активнее обживала Подмосковье) он видел недоумение: «И чего ей тут надо?! Руки-ноги есть, пошла бы на работу!» А в её глазах Славка все чаще ловил угнетающее равнодушие.

Зимняя тюря
Зима 1972-1973 годов народилась крепкая. Поздним вечером Славка, сдав последний зачет, вышел из института и деловым шагом направился в столовую на Зацепе. Метров пятьсот всего-то, но успел замерзнуть. Дверь подалась с трудом, дохнуло аппетитным и вдобавок теплым воздухом, стало радостно. «Тепло, светло и мухи не кусают»,  –– так сказали бы друзья. И до первого экзамена аж восемь дней!
Веселый и гордый он спускался по крутой лестнице в раздевалку и вдруг увидел поднимающуюся навстречу павелецкую нищенку. Она еще чуть-чуть сдала и смотрелась на первых ступенях узкой неудобной лестницы букашкой. Но удивительные были у неё в тот вечер глаза. Потаённая гордость и что-то извиняющееся, уважение и ни намека на это её  «мы-мы-мы». Славка остановился на середине лестницы и прижался к стене, мол, проходите. Но она его опередила, шагнула назад, пропуская студента.
Он послушался ее немого предложения, спустился, разделся, сдал пальто –– всё в темпе, натренированно. Затем он, радостный, взлетел по ступеням в зал, подхватил поднос, пошёл по коридорчику раздаточной. Взял, как обычно, первое, второе и компот, расплатился, хотел занять уютный столик в углу, но там уже сидела она. Засуетился слегка, сел так, чтобы подглядывать за ней, но так, будто бы его ничего не волновало.
Он знал, что такое тюря зеков или сильных алкашей. Он однажды видел, как на спор человек за доминошным столом съел это блюдо в легкую, но тут все-таки не дебелый зека, тут крохотная старенькая женщина в затасканном черном жакете, свитере из коммунистической шерсти, тяжелых на вид чулках и тряпочных больших сапогах, под которыми, по всей видимости, была не одна пара носков, коммунистических или обыкновенных, магазинных –– кто же его знает,  да и кому это интересно?
Медленно, как бы подсказывая Славке, куда ты спешишь, за едой спешить нельзя, она крошила белый хлеб и опускала важно крошки в тарелку для супа. Никуда не смотрела, ничего ее в тот миг не волновало, лицо ее разгладилось, в осанке скользили гордость и важность. А студент уже с первым покончил и осадил себя: ешь медленней.
Павелецкая нищенка, вдруг торопясь и пару раз оглянувшись, извлекла из внутреннего кармана пиджака четвертинку «Столичной», вскрыла её, аккуратно вылила содержимое в тарелку, на крошки, убрала бутылку в карман и успокоилась, и движения ее вновь обрели важность –– так вели себя в русских деревнях люди за ужином.
Затем она поперчила и посолила тюрю, взяла ложку и, не спеша, зная себя цену, зная, что всё её богатство –– только её, и никто на него не позарится, ни зек и не студент, ни даже мент из «Отделения милиции №1»,  которое находилось в этом же здании, за углом, и никто не помешает ей спокойно поесть; всё это прекрасно зная, она ела тюрю зеков и была абсолютно счастливой. Славка таких счастливых лиц даже в «Славянском базаре» не видел. Там больше суетились, чем радовались жизни –– здесь была тихая радость довольного всем на свете человека.
Славку слегка коробило, а ей было все равно. И чтобы не мешать ей, он впопыхах закончил с котлетой и картошкой, махом выпил компот и заторопился.
Во второй половине семидесятых подавать нищим стали лучше, а дела с коммунистической шерстью вообще пережили ренессанс. На поселок часто приезжал по утрам крытый грузовик, водитель с напарником шумно распахивали двери кунга, очень важно (почти как нищенка за тарелкой тюри) раскуривали по «беломорине»,  и начиналась торговля ковровой шерстью и вигонью.
Люди уже не стеснялись друг друга, участковый милиционер будто бы не знал о сем акте. Шерсть теперь стоила три рубля, вигонь –– два рубля. Но люди активно, может быть, потому что до объявленной в начале 60-х годов материально-технической базы коммунизма оставалось совсем не много, покупали и то, и другое, вязали себе свитера, куртки и даже пальто, и также активно пользовались дарами других предприятий.

В семидесятых произошло еще одно важное изменение в советском человечестве: оно вдруг все активнее потянулось в церковь. И это было странно. Вроде бы до коммунизма оставалось 10-7-5 лет, вроде бы атеизм должен был победить в стране полностью и, что особенно важно, окончательно. Какая, в самом деле, религия в коммунистическом обществе?!
Славка, вернувшийся в 1971 году из армии, восстановившийся в сильном техническом ВУЗе, даже и не думал о религии. И вдруг приходит к нему друг детства, кандидат в члены КПСС, и говорит:
— Славка, выручай! Нужно дочку крестить. Два года болеет, а теща пилит, мол, некрещеная, потому и болеет. Умрет – ты будешь виноват!
— Ты же вроде в партию вступил.
— Теща покоя не дает. Надо, понимаешь.
— А я-то тут причём?
— Мне кум нужен. Без кума никак нельзя.
— Но я же не верующий! Я не имею права быть крестным твоей дочери.
— Ты же говорил, что тебя мать крестила.
— Да.
— Значит, имеешь. Мне батюшка сказал. Главное, чтобы был крещеным и хотел.
Суть да дело, согласился Славка стать крестным отцом.
В церкви в тот летний день народу было много. И нищие стояли рядом с церковью. И теща Славкиного друга, очень обыкновенная, очень русская, пятнадцать лет назад подмосковная лимитчица, заработавшая на стройке приличную трехкомнатную квартиру, скромно, без пафоса подала заготовленную заранее копеечку нескольким просящим. Славка, глядя на неё, тоже хотел подать нищим, но почему-то сдержался.
До 1985 года он еще несколько раз становился крестным отцом. Ходил в церковь и удивлялся: народу там становилось все больше и больше. А чуть позже и очереди появились в церквях! И – вот что важно для темы «Павелецкой нищенки» — народ опять стал подавать. Странное дело? Вроде бы «перестройка» началась, народу стало не до нищих, но нет, нищих становилось всё больше, а, значит, подавали им всё больше. Какой-то необъяснимый для Славки спрос на нищих появился в стране, отказавшейся от коммунизма в пользу победителей в «перестроечной» революции. Люди хотели нищих, нищие моментально реагировали на этот спрос, нищих становилось всё больше. Но спрос на них все увеличивался. И параллельно этому странному, на Славкин взгляд, процессу увеличивался приток россиян в церкви.
Однажды Славке посчастливилось поговорить по душам с работником торговли, который начинал еще в 1960-х годах, окреп в 1970-х годах и не завалился в 1980-1990 годах. Такой везунчик от торговли. Он был честен в разговоре. «До Брежнева торговлю крепко прижимали. Брежнев торговлю отпустил. И все, от продавцов магазинов до крупных завмагов стали быстро наглеть. Там обсчитают, там не довесят, там заныкают дефицитный товар и сдадут его в надежные руки, естественно, с наваром и т.д. Ты же работал с нами в ГУМе целых девять месяцев! Ты же знаешь, что на дефиците обыкновенный грузчик склада наваривал в месяц по 200-300 рублей при окладе в 80 рублей. Конечно же, было стыдно. И страшно было. Совесть-то есть у каждого. А куда с этой совестью идти, не в ОБХСС же! Там тоже, между прочим, живые люди работали, и это ты знаешь по ГУМу. Она-то, наша милая торгашня, и пошла в церковь. Замолят грехи за рабочую неделю, успокоятся, а в понедельник всё по новой. Я и сам стал похаживать в церковь в начале 1970-х годов, честно тебе говорю, и детей крестил, и внуков. И сам я, и жена моя, и дети, и внуки всем нищим подают. И правильно делают. Так что ничего тут странного нет. Массово в церковь пошли те, кому было чего замаливать. А твоя Павелецкая нищенка жива ли?»  
«Не знаю? Не видел её после той самой тюри. А уж четверть века прошло».
«Жаль её по-человечески. Сейчас бы она пошла в гору. Сейчас у нас самый настоящий коммунизм: для нищенок и богатеев. Ой, прости, Господи, душу грешную!»