Сергей Соколкин. В БАНЕ. Отрывок из романа — Rusкая чурка

В субботу днём Лёша с Алиной решили погулять по Москве, поймали частника, и, поехав, практически, куда глаза глядят, как-то невзначай  оказались в парке Победы, наполненном солнцем и небом, как никакой другой парк столицы. И долго-долго бродили по длинным ровным асфальтированным парадным аллеям,  проложенным между высаженными  ровными стройными рядами ёлочек. Бродили, держась за руки, как юные влюблённые, жадно смотрели друг на друга и вокруг, ревностно впитывая эти ощущения телами, глазами и приоткрытыми губами, словно стараясь надышаться окружающим, исходящим от этих ёлочек, чуть зеленоватым  прозрачным воздухом, переливающимся, перетекающим из одной аллеи в другую, как вода в каналах.

Иногда, зазевавшись, с хохотом отбегали, довольно поздно заметив, что на них мчится какая-нибудь подгоняемая порывами ветра, плохо стоящая на роликах мадам и оттого яростно машущая руками и кричащая им что-нибудь типа «Э-э-эй», «О-о-ой» или просто  «Постор-р-ронись, пожал-ста!». Иногда мимо них пролетали, прокатывали с отрешенными лицами, как индивиды из другого, параллельного мира, словно парящие на одной ноге виртуозы своего роликобежного дела, обдав их только прохладной волной какого-то незнакомого, словно нездешнего воздуха. Алине вдруг тоже захотелось промчаться на чём-нибудь, пролететь, как птице, над этим полувоздушным парком, над этими гуляющими людьми, у каждого из которых есть своя отдельная жизнь, свой мир, малюсенькая  часть из которого на мгновенье стала и её миром, её вольной жизнью. Лёша, уловил это её желание каким-то шестым чувством по откинутой назад голове и рукам, по обращенному к небу лицу и налившимся синевой огромным глубоким глазам. Он схватил Алину в свои крепкие мускулистые руки и, подняв практически над головой, закружил её, словно фигурист, в танце под слышимую только им  двоим божественную музыку любви. Она не удивилась и не испугалась, она просто почувствовала себя Богиней, которую наши древние предки ставили на носу бороздящей водяные просторы крепкой деревянной ладьи. Её длинные смоляные волосы развевал ветер, её красивая грудь с напрягшимися и продавливающими тонкую ткань футболки сосками, рвалась вперёд, а длинные красивые руки отливали мраморным непоколебимым величием.  Казалось, что и все вокруг, останавливаясь и  расступаясь, смотрели только на них, на эту красивую, летящую сквозь городской ветер влюблённую пару. Они выбежали, вылетели на другую аллею. Теплый, с резкими порывами ветер сменил направление, стал прохладней и резче. Её чёрные волнистые растрёпанные локоны, словно разбушевавшиеся волны, стали захлёстывать ей глаза. Она отвернулась от ветра, повернулась к Лёше, засмеялась. Он смотрел в её тёмные блестящие смеющиеся глаза, в которых сейчас отражалось голубое, почти без единого облачка, небо, и видел себя, видел свою радостную, глупую-глупую от счастья физиономию. Он не верил в происходящее, не  понимал, за что ему такая огромная, такая долгожданная радость… Он впивался взглядом в Алинины ярко очерченные вишнёвые, опухшие от долгих поцелуев губы и не мог поверить, в своё счастье.  Не мог поверить, но чувствовал, знал, что только для него растут и распускаются на этих бархатных теплых губах горячие страстные, ежесекундно готовые к взрыву страсти поцелуи. Он нёс её на руках и, наслаждаясь, любовался  её молодостью и красотой, её демонстративной доверительной беззащитностью и вместе с тем внутренней женской силой. Он нёс её на руках куда-то вдаль, словно унося от завистливого жестокого мира это, только ему одному доставшееся богатство, чувствуя себя быком-Зевсом, похищающим красавицу Европу. 
       — Как здорово, что ты вернулась!
       — Это ведь только благодаря тебе, любимый! Ты меня ждал. И я вернулась. Прости меня за прошлое…
       — Спасибо, что ты есть! Я тебя никому не отдам! Ты меня тоже прости за глупость мою и нерешительность. А твоё прошлое в прошлом. У нас теперь только настоящее и будущее.
      — Тогда давай, побежали на качели!
      — Зечем? Я твои качели.
      — Ну, так ведь только ты меня качаешь, а я тоже хочу качать тебя. Хочу, чтоб мы вместе взлетали в небеса. Хочу, чтоб у нас обоих дыханье захватывало от неземного полёта. Ты меня обнимешь, и мы полетим. Хочу лететь в твоих объятьях высоко-высоко, далеко-далеко и чувствовать стук твоего сердца.  И тепло твоих губ.
      — Хорошо, любимая
      — Поставь меня, побежали.
      — Полетели!   
      Они неслись к огороженным металлическим заборчиком аттракционам и набирали на каждый из них, как маленькие дети, по несколько билетиков. И летали, летали. Её звонкий, хрустальный смех взвивался вместе с взлетающей металлической лодочкой в небеса и вместе с ней со свистом проносился над самой землёй, осыпаясь на верхушки пошатывающихся в такт их раскачиванию ёлочек и под ноги толпящихся, занятых своими проблемами людей, меленькими серебряными мерцающими звёздочками. Они прыгали, переворачиваясь кверху ногами, как маленькие дети, на каких-то разноцветных гудящих, ходящим ходуном батутах, крутились на центрифугах, ездили друг за другом на старомодных, кивавших мордашками еще нашим бабушкам и дедушкам, лошадках, поднимались в небо и резко оттуда падали вниз на каких-то сверхсовременных летающих скамейках. Взлетали и падали, держась за руки. И смотрели в глаза друг другу. Дух захватывало, душа уходила в пятки, но ребята смотрели друг на друга и радостно смеялись. Лёша негромко гудел и пофыркивал, а Алинин смех лился, словно короткими музыкальными волнами, начинаясь на нижних нотах и постепенно поднимаясь ввысь, под облака, звенел уже, как маленький серебряный колокольчик. И его хрупкие хрустальные высокие нотки зависали в вышине на тоненьких-тоненьких струнках. И ещё долго потом продолжали звенеть.  И их сердца радостно, с редкими замираниями при падении, бились в такт.  И это была та самая сказка, которую каждый из них ждал с самого детства.  Ждал и верил в хороший, в очень хороший конец… И сейчас эта сказка продолжалась и продолжалась. Просто, видимо, они чем-то очень понравились Доброй Фее, а Злая, наверное, занималась в этот момент какими-то своими делами, и ей было абсолютно не до них…
     Потом они проехали несколько кругов по парку на детском  паровозике, весело озираясь вокруг и, подражая детям, со смехом маша руками всем без разбора встречающимся на пути незнакомым людям и даже нелепым бронзовым памятникам-скульптурам, окружающим мемориальный комплекс. Они ели мороженое, эскимо на палочках, и Лёша несколько раз пальцем подцеплял длинную белую каплю, упавшую на Алинину грудь, и с радостью слизывал её. А Алина смеялась. И это было счастьем. Они пили чай из пакетиков и ели горячие, обжигающие рты шашлыки, сделанные местными шашлычниками, и, хохоча, кусали их друг у друга, обливаясь соком горячего жирного мяса, извозюкавшись в нём, как маленькие капризные дети. Эти кусания ломтей дымящегося мяса, эти погружения белых здоровых зубов в жирную сочащуюся розовую плоть переходили в длинные, каждый раз начинающие новую жизнь, захлёбывающиеся поцелуи.  Эти поцелуи находили их везде, словно жили своей отдельной от них самих жизнью, были внезапны и неотвратимы, как ежегодные зимние болезни, и непредсказуемы, как многочисленные дорожно-транспортные происшествия.  И это тоже было счастьем. Заслуженным долгожданным, вымученным счастьем. Простым счастьем двух простых людей.
      Они пробыли в парке несколько часов, даже немного устали. Алексей хотел повести Алину дальше, куда-нибудь на брусчатку Красной Площади, в Храм Василия Блаженного или в Кремль, но она, с нежной усталой улыбкой посмотрев ему в глаза, тихо попросила,
       — Лёшенька, на сегодня хватит, у нас вся жизнь впереди, я устала, поехали к тебе.
       — Не ко мне, милая, а к нам… Поехали! Хочешь, я баню затоплю?
       — Да.
       — Я тебя хочу, любимая!
       — И я…
       …Часа через полтора тарахтящий, старенький «Жигулёнок», управляемый чересчур разговорчивым и тоже тарахтящим гостем столицы,  доставил их в родной Фимков и выгрузил у самых ворот Лёшиного дома.
Оказаться после шумной Москвы в тихом зелёном Подмосковье тоже было счастьем. И ребята весело побежали в дом.
       — Алиночка, я пошёл баню топить и всё там готовить, а за тобой еда какая-нибудь… Вино или в холодильнике, или в шкафу на кухне.
       — Хорошо, милый, я всё сделаю. Только давай быстрее…
       — Конечно, три минуты и…пару часов… Я тебя люблю!
       — А я тебя!
       Лёша быстро натаскал дров, открыв чугунную дверку со стеклом,  затопил печь. Сухие березовые поленья вспыхнули моментально и с лёгким потрескиванием начали гореть. Лёша сидел перед открытой дверкой и заворожено, как огнепоклонник, смотрел на нервно вздрагивающий, извивающийся живой огонь, мгновенно забегающий, как маленький лесной красный зверёк, по отваливающейся серо-коричневой коре на вершину деревянной чурки и пожирающий полешко за полешком. Пошуровал, больше для порядка, внутри печи кочергой, подкинул ещё несколько полешек взамен совсем прогоревших и закрыл дверку. Аккуратно замочил в ведре с тёплой водой  два заранее приготовленных свежих берёзовых веника. Новая чугунная печка-каменка, обложенная булыжником и  кирпичом, быстро разогрелась, раскалила камни и начала с избытком отдавать тепло. Даже здесь в предбаннике стало душновато. Лёша по-хозяйски взял и отнёс в парную большую деревянную бадью с холодной водой. Положил в неё деревянный ковшик, точнее, пустил в плавание, потому что ковшик не утонул, а остался на поверхности воды, напоминая небольшой рыбацкий баркас. В парной стало уже к этому времени трудно находиться. Алексей даже присел на корточки, но, открыв малую дверцу, всё таки плеснул в чрево огнедышащего дракона струю воды. Еле-еле успел отскочить, тут же получив обратно хлёсткий удар шипящей струёй раскалённого пара. Горячий туман, взметнувшись к потолку, почти мгновенно заволок всё пространство небольшой парной. Через секунду носоглотка заполнилась щемящим смоляным ароматом свежеструганного золотистого дерева. Защипало ноздри, стало горячо дышать. Лёша посмотрел на градусник, он показывал почти восемдесят градусов по Цельсию. Всё готово, подумал хозяин, можно звать Алиночку…
     Он выскочил из бани и в три прыжка оказался в доме, оглядев в зеркале свою раскрасневшуюся физиономию, причесал правой пятернёй слипшиеся на голове почти мокрые светлые, начинающие редеть волосы. Подкрался сзади к делающей вид, что не замечает его, Алине и, обняв её сзади за грудь и плечи, нежно поцеловал в макушку.   
     — А вот и я…
     — Господи, ты что такой весь мокрый?
     — Жарко там очень. Да ещё потом паром обдало. А раздеваться без тебя не стал. Что я там буду, как дурак, один голый сидеть… Кто-нибудь войдёт, ещё неправильно меня поймёт… Пойдём уже, — шутил счастливый, переполненный гормонами радости Лёша.
     — Пошли, вот забирай всё со стола. И я ещё отбивные пожарила.
     — Ну, пошли, там сейчас самая правильная температура. Покажу тебе настоящую русскую баню…
     — Ты ведь мне её уже много раз показывал.
     — Ну, ещё раз покажу…
     — Ну, я ведь и до этого во всех этих банях-саунах бывала…
     — Что ты говоришь, разве можно сравнивать.
     — Да, я знаю, разница во влажности и температуре.
     — Милая, это то же самое, что сказать, что разница между арабским скакуном и ослом только в росте и скорости передвижения… Я ведь уже рассказывал… В сауне происходит быстрая многократная циркуляция воздуха и поэтому разница температур между низом и верхом минимальна. А в русской бане циркуляция практически отсутствует. Несильно нагретый воздух медленно поднимается снизу вверх и сохраняет за счёт этого очёнь большую влажность. В сауне воздух сухой, он сушит слизистую, а в русской бане пар мягкий, нежный, целебный. Наши предки баней все хвори излечивали. И детей, кстати, там зачинали… Кстати, мне кое чего хочется…
      — Мне кажется, что предки наши туда всё-таки прежде всего мыться ходили, — озорно сверкая глазами и ещё больше распаляя Лёшу Алина, взяв сковородку и бутылку с красным вином, покачивая бедрами направилась мыться…
      Лёша, улыбаясь и насвистывая марш «Прощание славянки», поспешил следом за Алиной, неся в руках тарелки с нарезками и фруктами.
Зайдя пусть и в небольшой, но зато сухой, отапливаемый предбанник они выгрузили всё это добро на  маленький дубовый столик и, пронзительно смотря друг на друга, начали медленно раздеваться. Лёша с наслаждением снял с себя влажные, практически мокрые рубаху и джинсы и, наслаждаясь своей наготой и свободой тела, ступил голой стопой на прохладный пол. И всё смотрел жадно-ожидающе на любимую женщину, не спешащую скинуть с себя яркий синий, с золотым драконом халат. Смотрел, предчувствуя рождение какого-то чуда. Вдруг посерьёзнев, молча, подошёл к ней, обнял за плечи, несколько раз провел ладонями вверх-вниз по её плечам. Она засмеялась, чмокнула его в губы и, отвернувшись к стене, совершая волнообразные, волнующие мужское сознание и воображение, движения, изгибаясь в талии, двигая бёдрами и руками, стала медленно стаскивать, спускать с себя лёгкий, выполняющий скорее функции ширмы халат. В наступившей, звенящей тишине казалось, что золотой дракон на халате тоже ожил. Он извивался вместе с телом, прятался в складки халата, выглядывал из них, шевеля усами, тихо дышал и шевелил напрягшимися членами, пытаясь удержаться, но неумолимо сползал вместе с халатом. Вначале выглянуло смуглое плечо, потом из копны смоляных волос показалось другое. Лёша на мгновение прикрыл глаза, желая пропустить таинство разоблачения и увидеть сразу всё чудо целиком. Сколько он ни смотрел на Алину, он никак не мог насмотреться, не мог до конца насладиться, пресытиться любимым  гладким, словно выточенным из тёплого подвижного мрамора, телом. Почувствовав, словно дуновение лёгкого ветерка, открыл глаза. Халат отлетел в сторону, на небольшой жёлтый, немного продавленный посередине диванчик.  Алина повернулась к нему, сверкнув своими смеющимися, но немного грустными в глубине, влюблёнными глазами. Они оба не чувствовали никакого стеснения, в каком-то даже святом бесстыдстве любви рассматривая друг друга.
      —  Ну что, веди на заклание бедную девушку…, — сказала и прошла в парную, немного качнув крепкой, налившейся, как спелое осеннее яблоко, грудью Алина. 
      Ноздри с непривычки несильно обожгло жаром нагретого, раскалённого камня. Она уселась на нижний полок, подложив под себя полотенце, немного ссутулившись и свесив на блестящие  коленки свои шикарные волосы, словно прикрывшись ими от наступающего со всех сторон жара.
      — А что это ты так низко уселась, давай-ка повыше…
      — Нет, нет, ты что? Я тут-то еле сижу, — отбивалась от пристающего Лёши разрумянившаяся девушка.
      — Что, не полезешь?
      — Нет, нет.
      — Ну, тогда получай.
      И Лёша, набрав полный ковшик и открыв малую дверцу, вновь плеснул воду в чёрное раскалённое нутро печи. Послышался мгновенный шлепок, шипение, и печь, как уставший Змей-Горыныч, выплюнула под самый потолок горячий прозрачныйй туман, тут же заполнивший всё пространство парной и так же исчезнувший, впитавшись в стены, потолок и разгорячённые молодые смуглые тела.
      — А-а-а-й, горячо, обалдел что ли? Сварить меня хочешь?
      — Потерпи, Алиночка, ещё раз, — Лёша с явным наслаждением, размахнувшись, ещё раз аккуратно плеснул холодную прозрачную струю, смотря, как она тут же превращается в невесомую раскалённую завесу, отделяющую их от будничного рационального сиюминутного мира. 
     Они сидели рядом, и Лёша, как старый якутский шаман, вызвавший языческий очищающий дух огня и воды, плотски касаясь её плеча, бедра и уже немного влажных волос, чувствовал, как наливалось жаркой плодородной силой её тело. Замечал, как покрывалась лёгкой испариной её упругая кожа, будто какой-то народный умелец, выточив из подручных материалов фигуру богини, покрыл её гладким прозрачным свежим лаком.
      — Ещё что ли подкинуть дровишек? — непонятно к кому обратился хозяин дома, взглянув на висящий на стенке градусник и, выскочив в предбанник, подкинул в печь несколько тут же радостно затрещавших берёзовых чурок.
      Вернувшись, подсел к девушке и нежно обнял её правой рукой за плечи, крепко прижав к себе.   
      — Бог любит Троицу. Я плесну ещё.
      — Плесни, плесни, — вдруг озорно, словно придя в себя от некоего оцепенения, заблестев глазами, прошептала Алина, распрямляясь и с усилием откидывая назад свои пышные, впитавшие банный дух и влагу волосы.
       Лёша, неторопливо встав,  с усилием оторвался глазами от длинной величественной шеи, чёткой линии ключиц, округлых, с набухшими тёмными сосками, грудей и, сунув руку в бадью, плесканул в работающую в полную силу печь ковш холодной воды. Плесканул, внимательно следя за свободным полётом серебряной, переливающейся в электрическом свете массы воды, словно видел это в первый раз. Оба, немного пригнувшись, несколько секунд с закрытыми глазами впитывали открывшимися порами исходящую от камней мистическую огненную энергию, отекая горячим потом, словно покрываясь каплями жидкого текучего стекла.
        Лёша принёс из предбанника два берёзовых веника и, подержав их несколько секунд на камнях с одной и другой стороны, взмахнул ими, как дирижёр своими магическими палочками. Воздух пришёл в движение, зашевелился, задышал, стал окутывать вновь появившимся жаром со всех сторон, сотворив гармонию четырех стихий.  Землю олицетворяла сама деревянная баня и веники, огонь бушевал и потрескивал дровами в печи, вода ожидала своей очереди в бадье, периодически превращаясь в шипящий клубящийся пар, растворяющийся в дереве баньки, то есть, уходя в саму землю.
      — Ну, что ж, ложись, я тебя сейчас парить буду.
      — Лёшенька, мне и так жарко, я боюсь, — немного кокетничала Алина, удобно располагаясь, вытягиваясь, как кошка, на полке, подложив под голову сведенные вместе кисти и предплечья обеих рук.
      Словно заиграла неслышимая постороннему слушателю очищающая душу и тело русская, идущая из глубины древних веков, музыка. Лёша взмахнул сразу двумя вениками, как повелитель природы, управляющий стихиями, распространяющий берёзово-эвкалиптовый, слегка смолисто-терпкий, холодящий дух. Как музыкант-виртуоз, почти не касающийся клавиш, извлекает удивительную музыку из обыкновенного лакированного белозубого инструмента, он извлекал божественные ноты, не касаясь лоснящегося глянцевого тела. Веники, как две влюблённые птицы, порхали в пространстве, не задевая Алининого тела, и друг друга, словно ничего вокруг больше и не существовало. Потом он начал легонько, словно играя и дразня, поглаживать вениками стопы, голени, бёдра, прошёлся по округлой аппетитной попочке подруги, легко перескочив на спину, плечи, шею и руки. Венички, разлетаясь в стороны и снова сходясь вместе, порхали, как бабочки с цветка на цветок, маша сотнями своих крылышек, словно на мгновение присаживаясь в нужное сладкое место, только не собирали божественный нектар, а наоборот отдавали этому месту нужную силу и целительную энергию. И так, совершив несколько  кругов облётов, веники уже стали приземляться на разомлевшее тело более ощутимо. Поглаживания перешли постепенно в лёгкие постёгивания, чем-то напоминая лёгкую порку провинившегося. И, словно давая телу прийти в себя, залечить появившиеся раны, Лёша стал делать веничные компрессы, слегка приподнимая берёзово-эвкалиптовые букеты и прижимая их к телу на несколько секунд.
      — А теперь эротическая часть, переворачивайся.
      — С удовольствием, только жарковато очень.
      — Потерпи, уже недолго осталось… 
      Алина, откинув длинные волнистые тяжелые волосы, перевернулась на спину, и в свете лампы бесстыдно выпукло зазолотились слегка качнувшиеся округлые груди, напрягшийся спортивный животик и треугольный притягательно гладкий лобок, уткнувшийся в накачанные стройные ноги. 
     Лёша залюбовался открывшимся для него видом, но руки, уже почти профессионально влекомые двумя взлетевшими веничками, начали вновь свою трепетную филигранную работу по отделке этого точёного организма. Так ювелир отделывает дорогой бриллиант, боясь повредить его неточным движением, и ласково прикасается к нему, шлифуя каждую отдельную грань, рассматривая её на свет и восхищаясь игрой и чистотой света и цвета. Лёша заботливо прикладывал веники к бёдрам девушки, икроножным мышцам, к её бицепсам. И снова ласково поглаживал и  стегал, покрывающуюся нежными розовыми пятнами кожу ног, рук, спины.
      Наконец, они оба устали, а веники, словно осенние деревья, сбросившие с себя листья, стали больше походить на розги.
     — Ну, вот очередное посвящение прошло. Теперь ты совсем банная.
     — Какая? – гладкая, блестящая, с прилипшими в разных местах к коже чёрно-зелёными листочками, Алина подняла очаровательную головку.
     — Банная. Ну, разновидность леших, домовых, — засмеявшись, проговорил уставший Лёша.
      — А я тебя давай тоже веником-то…
      — Веников нет. Ты уж как-нибудь по-другому. Пойдем в предбанник, отдохнём, перекусим…
       Лёша выскочил на улицу и перевернул на себя целое ведро холодной воды. Позвал ничего не ожидающую Алину и проделал с ней то же самое. Девушка чуть не заплакала, взвизгнула и убежала назад в парилку, греться.
Лёша засмеялся и пошёл за ней…
       Она лежала на верхнем полке, отвернув лицо к стене. Лёша, снова зачерпнув ковшом воду, плеснул её в тёмный квадратный зев печки. Выстреливший седой струёй туман, растёкся, разползся по немного остывшему помещению.
      — Ух! — только и выдохнула чуть вздрогнувшая Алина.   
      Алексей подошёл к ней, погладил по спине, выпуклым ягодицам, бёдрам. Она повернула к нему счастливое смеющееся лучистое лицо,
     — Здорово! Ну, что, пошли кушать и отдыхать? – радостно промурлыкало абсолютно счастливое домашнее существо.
     — Пошли.
     Паримбетов немного прибрался в парной, положил на место ковш, взял мокрое полотенце. Вышел в предбанник.
     Алина сидела на диване. Такая, какой он хотел её видеть. Вызывающе нагая, вся блестящая, словно только что вышедшая из пены. Она не вытиралась, всё за неё делал врывающийся в открытую дверь уличный воздух. Лёша сел рядом на диван, налил в стаканы красного вина.
     — За тебя любимая.
     — За тебя.
     — Иди ко мне!- выпив, он поставил стакан на стол и обнял девушку.
      Она положила голову на его плечо. Он почувствовал прохладу её мокрых прядей. Наслаждаясь, закрыл глаза. Измученное жарой тело, отдавая тепло, остывало. Влетавший через дверь лёгкий ветерок приятно ласкал кожу. Алексей провёл рукой по её волосам, откидывая влажную прядь, невольно коснулся тыльной стороной ладони твёрдого напряжённого соска. Она,  вздрогнув, посмотрела на него. Обняла, коснулась его бедра.
     — Я люблю тебя, — сказали её глаза.
     — Я люблю тебя, — шепнули его губы. 
     Он провел жадной ладонью по её плечу, ключицам, щеке. Опустил руку на талию, нащупал гладкий живот, стал ласково гладить упругие податливые бедра. Нащупал её кисть, их пальцы сплелись. Её пальцы были мягкими,  гладкими, с твёрдыми острыми коготками ногтей. Он целовал её губы, пахнущие какой-то сладкой помадой, он целовал её длинную стройную шею и плечи с ровными симметричными ключицами. Он целовал её беззащитный,  вздрагивающий от каждого прикосновения живот. Он думал только об одном, — вот бы это никогда не кончалось. Время остановилось, времени просто не было. Их руки блуждали, как впотьмах, по давно знакомым, таким неведомым мирам. Тела их сплелись и полетели куда-то ввысь.
       — Я тоже хочу тебя качать, — вспомнил Алексей её слова на аттракционе.
      Они уже летели вниз. К земле. Еще ниже. Ниже. Опять ввысь. Выше облаков. Выше птиц.
        — Любимая, — только и смог прошептать Лёша.
        — Любимый, — прозвучал, прохрипел откуда-то с облаков глухой грудной голос Алины.
        Он видел только её глаза. Его в них не было. Была только пропасть и свобода. Глаза посветлели и стали почти голубыми. В уголках каждого дрожала слезинка. Вдруг она закрыла глаза и закричала. От наслаждения  он тоже ослеп на мгновение, потерял волю и способность мыслить. Почувствовал только лёгкую боль в паху от многочисленных легких ударов. И всё. Напряжение спало.
       Он откинулся на спинку дивана, смахнув с висков выступивший пот. Она лежала расслабленная и благодарно улыбалась, смотря ему прямо в глаза своими почти чёрными смеющимися глазищами, в которых он опять увидел своё маленькое улыбающееся отражение.