Анна Демидова. Лиловые ирисы

Я беру новый лист бумаги, но чувствую, как где-то в середине живота начинает закручиваться спираль, потому что…

— Сегодня мы будем рисовать портрет мамы, — говорит Ольга Михайловна и моментально превращается из любимого преподавателя в монстра.
— Вы можете изобразить свой портрет, — продолжает учитель рисования, — и потом подарить его маме.
Спираль закручивается всё сильнее. Банка с водой опрокидывается, и пока ещё чистая жидкость заливает бумагу.
— Что с тобой, Ксения? Ты плохо себя чувствуешь? — Ольга Михайловна с беспокойством оборачивается ко мне. — Тебе помочь?.. Саша, Лена! Помогите Ксении вытереть воду!
— Нет, не надо! Я сама!
Я судорожно ищу босыми ногами тапочки, срываюсь с места и бегу за тряпкой. Вынужденное движение ослабляет спираль, давая возможность дышать. Шушуканье за спиной меня не трогает — пусть!
Я возвращаюсь на место, вытираю, сажусь.
Чистая бумага — это я. Каждый свой день я рисую заново. Рисую с тех пор, как в двухлетнем возрасте бабушка вложила мне в пальцы карандаш. На моих рисунках нет людей. Потому что у любого человека есть мама, а у меня…
Спираль снова сжимается. Я поднимаю руку.
— Ольга Михайловна, разрешите мне нарисовать цветы!
— Нет, Ксения, есть программа, которую мы должны выполнять…
— Не буду рисовать портрет! Я не люблю портреты. А художник должен рисовать с любовью. Вы сами это говорили!
— Придётся мне поговорить с бабушкой. Она, наверное, как всегда, ждёт тебя, — Ольга Михайловна направляется к двери.
— Не надо! — мой голос дрожит. — Я нарисую портрет. В другой раз, — тихо говорю я, хотя точно знаю, что другого раза не будет. — Я хочу подарить цветы.
— Ну, хорошо, хорошо, — учительница неохотно соглашается и продолжает урок. — Итак, портрет…
Испорченная бумага — это тоже я. Но и на испорченной можно рисовать. Для этого существуют краски. Я развожу тёмно-синюю и делаю широкий мазок. Сегодня у меня будут ирисы.
В лиловых ирисах есть все цвета ночи. Бабушка взяла меня из детского дома, потому что не могла спать. Это было четырнадцать лет назад. Через полгода мои родители разошлись.
Я набираю на кисть тёмно-красную, почти чёрную краску и начинаю рисовать гвоздики. Две. Эти цветы всегда одиноки, как и мои родители. У них не было меня, и они расстались. Мои чёрные гвоздики ложатся на стол. Им нет места в букете. Как и мне нет места в жизни моей матери.
Я вспоминаю вчерашний вечер. Скорая только что забрала деда в больницу. Он крепился несколько дней, но вчера ему стало очень  плохо. Бабушка долго молилась перед иконой Скорбящих радостей, потом подошла к телефону и по памяти набрала номер.
— Здравствуй, Инна. — По напряжённому голосу я поняла, что она разговаривает с моей матерью.- У нас дед в больнице, совсем сдал. Мне надо быть с ним. Ты не могла бы пару дней пожить у нас и помочь Ксюше. Мне больше некого просить…
Бабушка выслушала ответ, осторожно, как стеклянную, положила трубку и медленно опустилась на стоявший рядом пуфик. Из её глаз текли слёзы.
— Что, что она сказала!? — я подскочила к бабушке и встала перед ней на колени.
— Сказала, что у неё свои планы.
Я уткнулась носом в её горячие руки. Говорить было нечего. Знакомая стальная пружина скручивает живот. Я поднимаю голову и смотрю в покрасневшие бабушкины глаза.
— Поезжай к деду. Я справлюсь.
— Как?! Что ты говоришь, Ксюша?
— Я справлюсь! Позвоню Лене. Из класса. Попрошу мне помочь. Она согласится.
Я говорила, останавливаясь на каждом слове. Как будто сама себе не верила. Потом добавила:
— Когда-то же надо начинать…
Вот так сегодня утром впервые в своей жизни я осталась одна — без бабушки. Впервые чужие руки делали то, что всегда делала она. Когда ко мне прикасались неродные холодные пальцы, я скрежетала зубами и растягивала в улыбке сжатые губы. Мне казалось, что я не выдержу, но вспоминала про деда и твердила себе, что это ему плохо — не мне. Что бабушка нужна там…
И сейчас она не ждала меня на стульчике в конце школьного коридора.
Я оборачиваю мои лиловые ирисы бледно-розовым шарфом. Он лёгкий, почти прозрачный и нежный, как бабушкины руки. Его конец спускается вниз и слегка касается чёрных гвоздик…
Мои родители ещё придут ко мне. Им нужна дочь — отличница, спортсменка и успешная художница. Они ещё этого не знают, но они придут.
Они придут, и, наверное, я их прощу. Потому что так надо. Потому что я не могу всю жизнь сжиматься и съёживаться при простом слове из четырёх букв. Потому что у человека должны быть…
Я их прощу. Я их уже простила!
Но мы никогда не возьмёмся за руки, как это рисуют дети — все, кроме меня.
Потому что, когда я родилась, у меня не было рук…