Татьяна Бонч-Осмоловская: Писатели – люди жёсткие и бессердечные, какое уж там достоинство!

Татьяна Бонч-Осмоловская – прозаик, филолог, критик и переводчик, автор учебного курса комбинаторной литературы. Она является автором теории прямой связи математических форм и законов поэзии. Последние десять лет Татьяна живёт и работает в Австралии, «продвигает» там российскую литературу, организовывает разнообразные творческие проекты – на радость как русской диаспоре, так и представителей культурной части сиднейского общества. Сегодня Татьяна Бонч-Осмоловская в гостях у нашего литературного портала…

— Татьяна, расскажите о себе, о своём детстве, юности. Откуда вы родом? Где родились,  выросли?
— Я родилась в Крыму, а когда мне было три года, родители переехали в Дубну, работать в Объединённом институте ядерных исследований. Там я пошла в детский сад, а моя младшая сестра – в ясли. Садик и ясли были огорожены, естественно, а между ними такая небольшая тропинка. Я помню, как висела на прутьях этой изгороди, а с другой стороны висела моя рыдающая сестра. И я пыталась её утешить как-то через дорогу, но она всё плакала, не переставая. Ещё помню – не уверена, что такое было часто, но я шла в сад одна – вдоль дома и ещё одного, а потом поворот, по тротуару и в калитку. Мне было лет пять, наверно.
В наше время невозможно представить, чтобы детей отправляли одних, а в ту почти коммунистическую эпоху так было. Вообще, город был – из утопии. Улицы в зелени – клёны, сосны, яблони вдоль дорог. А названия улиц – по именам физиков: Вавилова, Курчатова, Жолио-Кюри… Около Дома культуры – парк с мозаиками Нади Леже. На боковом фасаде одного дома – надпись: «Атом не солдат, атом рабочий». Я в детстве шуток и метафор не понимала – понятно, что не солдат, но ведь и не рабочий! Атом – это атом, и всё тут. То, что институт был международным, означало, что тут был народ изо всех стран соцлагеря, и в школе учились и были нашими друзьями ребята из ГДР, Венгрии, Болгарии. Действительно, умные и хорошие ребята, хорошие друзья. Причём в детстве это воспринималось нормальным, очевидным, потом уже, в институте, пришло понимание, насколько наша жизнь отличалась от общесоветской. А так, учились, играли, читали.

Читать я научилась рано, и читала быстро

— Уважали ли литературу в вашей семье? Когда вы подружились с чтением?
— Семья была традиционно интеллигентная, то, что называлось технической интеллигенцией – из которой, ради которой и благодаря которой существовало искусство позднесоветского времени. Родители работали целыми днями, а нас с сестрой в основном бабушка воспитывала. И любовь к чтению и к математике бабушка мне привила, а потом – первая учительница. Класс у нас был «В», разбойный, а она меня выделяла – маме хвалила. Только за поведение ругала, поведение у меня было «удовлетворительное». Для тех, кто не застал эти оценки, их было три: поведение могло быть примерным, удовлетворительным и неудовлетворительным. И то, что у круглой отличницы поведение стабильно удовлетворительное – это был, конечно, скандал. Меня уж стыдили и воспитывали, но не помогало. А я честно удивлялась – удовлетворительное же, не «неуд», ну так нормально. И убегала после школы во двор играть с мальчишками – футбол, хоккей, настольный теннис…
А читать я научилась рано, и читала быстро. Отец устраивал такой фокус: я читала книжку, одновременно произнося что-то вслух, а потом пересказывала прочитанное, показать, что я его усвоила. Это метод быстрого чтения – когда не теряется время на проговаривание про себя. Так что книги проглатывала со страшной скоростью. Другое дело, что потом пришлось осваивать метод медленного чтения, чтобы разобраться в том, что читаю. Дома было много книг, бабушка собирала ещё первые подписные издания, от Малой советской энциклопедии и «Книги о вкусной и здоровой пище». Все классики русской литературы, конечно: Пушкин, Л.Н. Толстой, Чехов, Гончаров…
Чехов был и остаётся любимым, а другие, эти «Обрыв», «Анна Каренина», «Воскресенье» и прочие на меня сильно воздействовали, создали меня психологически, весь этот образ «русской женщины», которая любит и жертвует собой, и страдает, потом пришлось специально с собой разбираться. А внутреннее открытие поэзии  произошло, когда мне было пятнадцать, и я уехала из родительского дома учиться в Москву, в интернат при МГУ. Вот там, в разлуке с домом, с родителями, произошло вживание в поэзию – уже в другой библиотеке, друга родителей, профессора Моисея Исааковича Каганова и его жены Эллы Мироновны. Я к ним  приезжала иногда из интерната, отогреться в домашнем уюте и отъесться борщом и прочими пирожками, вот там я открыла для себя и Ахматову, и Пастернака, и Тарковского, и Блейка, и Джона Донна. И это со мной навсегда.
— Татьяна, а когда вы сами начали писать?
— Довольно стандартно – лет в семнадцать, с серьёзной и несчастной любовью. Тогда я уже довольно много прочла стихов, да ещё слушала рок-музыку, рок-поэзию, и переводила что-то. Переводить, наверно, раньше начала, чем сама писать – тоже стандартно, «Jesus Christ», Beatles, «Wish you were here»… Но это такие, уравновешенные тексты. А собственные стихи – в семнадцать лет были страдательные. Причём не только любовные, там философская лирика была, мотив богооставленности, как бы я сейчас сказала. Не храню их, хотя всплывают иногда в голове строчки. Это уже в институте происходило, на физтехе, а там были поэты, художники, так что возник круг общения, круг понимания. Они, собственно, и сейчас есть, и общение, хоть чаще виртуальное, продолжается. С теми, кто жив и кто сохранил себя. Недавно даже хотели вечер делать – поэты-физтехи, причём нашего поколения, те, кто учился в 1980-90х, но пока не собрались провести. Возможно, ещё сделаем.

Внутреннее открытие поэзии произошло, когда мне было пятнадцать

— Самые близкие вам поэты – кто они? А из иностранных?
— Близкие – это правильный вопрос, то есть – лично отозвавшиеся, резонансные. Дело в том, что я если не всеядна, то многоядна, и нравятся мне многие очень разные поэты, а ещё профессионально читаю, когда даже вопрос личных симпатий не ставится, просто нужно понять, проанализировать. А отзываются – от романтиков до стоиков, и более поэты Луны, чем Солнца: скажем, Лермонтов, чем Пушкин, Ахматова, чем Цветаева. Бродский, само собой. Но и другие, сложные поэты, Драгомощенко, Парщиков. И концептуалисты, другой стиль сложности, под кажущейся простотой – Пригов, Всеволод Некрасов. И поэты, работающие с формальными ограничениями – Авалиани, Гринберг. Минималисты – Герман Лукомников, Валерий Силиванов. Мне нравится визуальная поэзия, старинная, Симеона Полоцкого, и ещё более древняя, и современная. Нравится медиа-поэзия, здесь – например то, что делает Анна Толкачёва. Многие другие. Часто это одно или некоторые немногие стихотворения у поэта, которые запоминаются, скажем, «Громадный том листали наугад…» Ерёменко, или «Ещё, в пыли запечатанных колб…» Даниила Андреева, или «Ткань» Льва Лосева, даже при любви к другим их стихотворениям. Из иноязычной поэзии – тот же спектр, наверно, при всей его широте. Джон Донн – это навсегда, Киплинг, Элиот, какие-то стихи Йейтса, Дилана Томаса, Питера Портера. Опять же – поэты, работающие в современных медиа-технологиях, как австралийская поэтесса Аманда Стюарт. Получился англоязычный список, ну так тому и быть.
— Кого вы любите из прозаиков? И что в настоящий момент читаете?
— Прозаиков возможно даже больше, чем поэтов. Всех уж точно не перечислить. Сейчас – Набоков, Ильязд, Перек, Роб-Грийе, Флэнн О’Брайен, Лоуренс Стерн, Том Стоппард. Частично – авторы того, что называется, теперь возник такой термин, эргодическая литература. Но и смешные книжки тоже, фантастику, Терри Пратчетта, или готику – Нила Геймана. Я сейчас в отпуске, читаю одновременно несколько книжек: Эмиля Ажара «Всё впереди», прекрасную книгу Александра Соболева «Летейская библиотека» о забытых русских авторах, Валерия Хазина – новый роман, которым он со мной поделился, стихи Татьяны Грауз, её  книжку «Они прозрачнее неба», несколько специальных книг – сборник «Русская демонология», «Атеизм» Кожева, материалы конференции «Проблемы модерна и постмодерна», что-то только что «проглотила», скажем, сборник «Череп Шерлока Холмса». Такой интересный спектр получается, если на всё посмотреть.

Переводить, наверно, раньше начала, чем сама писать

— Татьяна, вы известны как поэт-математик. Как вам удалось найти, увидеть связь лирики с точной наукой?  Можно ли называть вашу поэзию в какой-то степени концептуальной?
— Это произошло, я знаю точный момент – во время учёбы и написания диплома во французском университетском коллеже. Моим руководителем была Екатерина Евгеньевна Дмитриева, она предложила мне обратить внимание на поэзию Рэмона Кено, и я увидела, что такая связь, между лирикой и математикой, существует, они не выступают конкурентами или одно – бледным отражением другого, как у нас говорят: «вообще-то он физик, но ещё стихи сочиняет», но возможно взаимообогащение и насыщение. Я говорю взаимное, хотя направление здесь больше от математики к поэзии, в творческой её составляющей, но есть и обратное – в аналитической, в работах Колмогорова, Гаспарова. А Рэмон Кено и объединение УЛИПО, которое он вместе с Франсуа Ле Лионне возглавил, занимались как раз тем, что изыскивали математические конструкты, которые могут послужить поэзии. Это к вашему вопросу о концептуальности. Фундаментальная концепция заключалась в том, что в поэзии должны быть законы, и математика становится такой системой законов, формальных методов, в рамках которых поэзия расцветает. И поэзия, и проза, и другие искусства. Я нахожу эту концепцию вдохновляющей, для меня как человека с детства влюблённого в математику, особенно в её занимательную составляющую, загадки, головоломки, для меня такая идеология стала откровением. Сначала я показывала их работы, переводила, сделала исторический обзор – так появилась монография о европейской литературе формальных ограничений, и где-то стала эти приёмы использовать, какие были у УЛИПО, или сама выдумывала, но использовала жёсткие, математические ограничения письма. Не только такие, конечно. В последнее время ощущается необходимость прямого высказывания, простых, традиционных форм, а не эксперимента, у меня такое впечатление.
— Насколько известно, вы давно и успешно занимаетесь творческой деятельностью в Австралии. Расскажите об этом. Почему Австралия? И как вы там оказались?
— В Австралии я живу последние десять лет половину, или даже больше, времени. Мы переехали в 2003 году с семьёй, с тех пор семья практически здесь и живёт, а я всё оглядываюсь, всё возвращаюсь. Раньше возвращалась, когда это было возможно. Сейчас с новым законом о гражданстве стало непонятно – закрыли ли уже границу, и что будет дальше. И когда я в Австралии, тоже работаю здесь. Помимо того, что пишу всё же в основном по-русски, занимаюсь ещё и кураторской деятельностью. Провела в далёком уже 2006 году Первый литературный фестиваль «Антиподы», потом с друзьями образовали одноимённую ассоциацию, потом второй фестиваль, третий – на переходе от 2010 к 2011. Это был очень интересный фестиваль, над которым работала творческая команда, помимо меня: Лена Островская, Всеволод Власкин, Глеб Бонч-Осмоловский, Дима Лобанов. Была выбрана специальная тема – «Иной глобус», концепция была в каком-то смысле борхесовская – создание отдельного мира, параллельного существующему, со своей картой, языком, музыкой и математикой. Соответственно, работы собирались в определённые рубрики: микроязыки, перевод с неизвестного, путевой журнал, ключевые слова, важность кирпича, смерть автора, симметрия…
И мероприятия фестиваля были необычные – скажем, мы собирались в сиднейском парке, в месте, называемом здесь Гайд-парк, пополнили компанию фриков, которые проповедуют свои странности. А мы читали интернет-поэзию, то, что иногда и произнести невозможно, набор случайных символов. Но прочитали же, с энтузиазмом! Ещё оделись, не сговариваясь, в революционно-конструктивистское, красное, колхозное, и кричали, забравшись на стул. Прохожие оборачивались. А в целом за столько лет было больше сотни вечеров и утренников, для русскоязычных, англоязычных, взрослых, детей, в реальном присутствии, в виртуальном, творческие встречи, чтения, мастерские, презентации… Приглашаю посмотреть материалы на нашем сайте: antipodes.org.au. Прекрасные есть авторы – те же организаторы «Иного глобуса» Лена Островская, Всеволод Власкин, другие – Ляля Нисина, Нора Крук, Лена Михайлик. В Сиднее литературная активность русской диаспоры не достигала не то, чтобы уровня российских столиц, но и уровня российской культурной провинции, но ещё один очаг русской литературы за рубежом мы создали. Будем продолжать работать.

Cвязь между лирикой и математикой, существует. В поэзии должны быть законы, и математика становится такой системой законов, формальных методов, в рамках которых поэзия расцветает

— Насколько за рубежом интересуются русской литературой, в частности современной? Ваша работа в полной мере востребована? Встречаете адекватный отклик? А аудитория – в основном русскоязычная или есть и местные?
— В какой-то степени интерес есть, хотя объективная реальность в том, что вплоть до последнего времени кафедры русского языка в западных университетах закрывались. И не факт, что грядущая холодная война изменит эту ситуацию – с распространением интернета и социальных сетей с одной стороны, и с минимальными производственными достижениями России с другой, потребность в старомодных «советологах» уже не появится, соответственно и не будет необходимости на государственном уровне поддерживать изучение русской культуры. Но это глобально. А конкретно моя кураторская деятельность востребована, в Австралии не так много русскоязычных литературных объединений, и наше, я считаю, лучшее. Что касается «полной меры», то хотелось бы большего отклика, конечно, но на всех не угодишь, и я делаю, что считаю нужным делать – для русской литературы, для австралийцев, которые ей интересуются или хотят узнать, для русской диаспоры в мировом масштабе, как бы это пафосно ни звучало. Нас не так много, но мы работаем по всему миру – кто издаёт книги или журналы, кто проводит конференции или фестивали, или конкурсы, или мастер-классы. Что касается меня, до последнего времени я больше ориентировалась на русскоязычного читателя и слушателя, англоязычный был в формате – а вот, он тоже есть. Но материалы на сайте представлены билингва (на двух языках), и в англоязычной среде Сиднея нас тоже хорошо знают. Куда в будущем повернётся вектор нашей работы – будет видно, я сейчас только вернулась из Москвы, ещё не разобралась, что делать дальше.
— Что вы сами сейчас пишете? Над чем работаете?
— Работаю, хотя медленнее, чем хотелось бы, и, как и с чтением,  тоже над несколькими вещами. И научные статьи, и художественные тексты. Да и читаю что-то не просто так, а в копилку работы. Что касается статей, то это о той же эргодической литературе, сейчас меня интересует литература лабиринта или фрактала. А про художественные вещи, конкретно, что пишу, не хотелось бы говорить, пока не закончила. Работать нужно.
— Татьяна, как вы считаете, можно ли в полной мере познать поэзию в переводе? Можно ли  переводом испортить или улучшить оригинал?
— Всегда какие-то изменения с текстом при переводе происходят. Но они происходят и при чтении, и даже при чтении в разное время, в разном возрасте, в различном настроении. Всегда есть некий фильтр, через который стихотворение приходит к читателю. Переводчик, в лучшем случае, это ещё один фильтр – он нужен, чтобы буквально «перевести», привести поэта к читателю, обитающему в иной культурной среде, в иной литературной традиции. Если читать в оригинале, даже хорошо зная язык, можно ли быть уверенным, что понимаешь автора? Есть стили языка, есть культурные коды, и чем дальше мы от автора, тем непонятнее они становятся. Возможно ли это перевести – объяснить читателю, что именно чувствовал автор? Возможно ли объяснить, что чувствовал средневековый поэт, глядя на огонь – кто может сказать? Или задача в том, чтобы вызвать у читателя сильную эмоцию – поразить его, перевернуть? А если у поэта того времени не было такой задачи – если стихотворение понималось как умозрительное, как форма размышления или игры? Как видите, я задаю больше вопросов, чем даю ответов. Человек хочет познакомиться с другими людьми, с другой культурой, а поэзия – квинтэссенция культуры, поэтому мы будем к ней обращаться снова и снова. Но это всегда диалог – разговор на перекрёстке культур автора и читателя, и задача переводчика – устроить эту встречу, обустроить этот перекрёсток, совместить эти пространства. Далее текст перевода начинает жить самостоятельно, а потом культура читателя изменяется, и уже тот текст становится чужим, и требуются переводы перевода или новый перевод оригинального текста, и это будет уже иной текст, и так далее.

Поэзия – квинтэссенция культуры

— Классическая поэзия – это вечная ценность или преходящее? Согласны ли вы, что время классики в поэзии безвозвратно прошло, что авангард уверенно вытесняет её? Применимо ли понятие «актуальность» к поэзии?
— Проще всего ответить на последний вопрос: понятие «актуальности», конечно, применимо и к визуальным искусствам, и к литературе, поэзии в частности. Иногда говорят, «контемпорари» авторы, противопоставляя их не авторам прошлого, но авторам традиционным, как будто в наше время нет авторов, работающих в «традиции». Тем не менее, определить, что такое традиция – совсем не так элементарно. Для большинства традиционная поэзия – это то, что существует, в определённых жанровом и стилистическом диапазоне, на протяжении всего около двухсот лет. В то время как в целом традиция европейской литературы – это три тысячелетия! И в этом временном промежутке желанию писать в рифму многие бы удивились, а другие удивились бы банальности рифм и других поэтических приёмов. Так что такое классика? Освящённое временем, культурным авторитетом, величием мысли, общечеловечностью чувств или глубиной мысли? И что такое авангард? Протест против этой уже двухвековой, а при его возникновении – всего вековой традиции? И что же он за эти сто лет не выкинул окончательно «классику» с пьедестала? На мой взгляд, такое, дуальное, противопоставление по меньшей мере неэффективно. Литература развивается, и в её «традиционной» ипостаси, и в «авангардной», и в сторону упрощения, и усложнения, и в сторону вовлечения смежных искусств – музыки, видео, изображения, перформанса, и в сторону использования современных технологий. И это не исключительно свойство современной литературы: техника и способ представления текстов всегда влияли на содержательную составляющую – так возник эпос, роман, роман с продолжением, эпопея. Актуальность становится классикой при решении общезначимых задач, это дополняющие и перетекающие явления, а не противостоящие. Мы смотрим на портреты писателей и думаем, они всегда были такие степенные и с седыми бородами, а они проходили через те же смятения и сомнения, через которые проходит современный молодой поэт. И создавали то, что сейчас называют классикой, когда-то, совсем не степенными, а молодыми и сомневающимися. И, очевидно, в момент возникновения их произведения отличались от всего, что было создано прежде, были впереди, в «авангарде», а не мраморной и цементной классикой.
— Татьяна, каким вы видите будущее русской литературы? Согласны ли вы, что сейчас она испытывает подъём?
— Оно связано с будущим России. А Россия, очевидно, сейчас находится на перепутье. Скатится она в тоталитарный кошмар и как это отразится на жизни, на психике людей? Какие писатели появятся – Кафка? Платонов? Где, в России или за рубежом, как Набоков? Или как Кортасар, который в Париже возвращался мыслями к Аргентине? Я не берусь предсказать ни будущее России, ни русской литературы, всё сейчас неустойчиво, нестабильно. Но писатели замечательные есть, и в России, и в диаспоре. Так что в любом случае – литература останется. А с интернетом и моментальными публикациями и множеством изданий, публикующих все направления, все жанры, можно быть уверенным, что мы её не пропустим, не придётся так, как с «Летейской библиотекой», искать по забытым архивам. Интернет – страшное дело, в нём всё сохраняется. Вот понять, оценить меру значимого в океане написанного – здесь уже нужны специалисты, здесь могут быть сложности. Что ж, будем писать, будем читать, будем думать.

Интернет – страшное дело, в нём всё сохраняется

— Как литератор – что вы думаете по поводу сохранения чистоты нашего языка, хотя бы в пределах грамотности? Молодёжь почти не читает книг, в школах преподают малограмотные учителя. Что делать?
— Что касается грамотности – есть ошибки, а есть развитие языка, даже если в настоящий момент мы не можем их отличить. Но язык меняется, и когда сейчас дети в школе читают произведения XIX века, им на самом деле непонятна эта лексика, эти взаимоотношения между людьми. Язык меняется, да и способ его потребления изменяется. Бумажные книги превращаются в электронные, что с этим можно поделать? Множество информации и эмоций передаётся не словом, но картинкой: тут и фильмы, и новости, и комиксы. Появляются интерактивные жанры – те же компьютерные или ролевые игры. Язык в них другой, заточенный на визуальность, на клиповость, на ту же интерактивность. Это реальность, как говорили в прежнее время, данная нам в ощущениях. За этим процессом можно наблюдать, можно, по мере желания, в нём участвовать – писать сценарии комиксов, скажем. На Западе в этом жанре создаётся настоящее искусство, Нилом Гейманом, скажем, или Уореном Эллисом. Это, на мой взгляд, не страшно – просто такой способ письма. Это способ мышления, когда не нужно запоминать – вся информация доступна: зачем учить таблицу умножения, когда есть калькуляторы? Но тут и огромная проблема – нужно находить и оценивать найденное в космосе информации. Вот чему необходимо учить – логике, умению рассуждать, работать с источниками, критически оценивать информацию.  Что касается малограмотности учителей, это очень плохо, и не только в отношении преподавания русского языка. На мой взгляд, основная проблема здесь не в языке даже, а в отсутствии критического мышления и умения логического анализа и, соответственно, в неспособности самих учителей учиться. Когда мракобесие не отличают от духовности, науку от суеверия, рассуждение и знание от вызубривания наизусть того, что скажут, и тут уже как следствие получится безразличие, лень и безграмотность. Это очень тяжёлое состояние не только большей части российской школы, но и общества –  восприятие знаний как данных, которые надо засунуть в шкафчики головы. А как эти данные появились, почему, как они друг с другом соотносятся – в этом всём разбираться неважно, ненужно, некогда, потому что неинтересно, потому что нет времени, потому что так начальник сказал. Я бы ещё добавила, что подавлены честь и достоинство, но тут мы далеко уйдём от начальной темы. Вместе с тем, если учитель бесправен, зависит от указаний начальства, если сами учителя выполняют те же бессмысленные действия, чему они научат учеников? Это огромный контраст, если сравнивать с западной, с австралийской, как я её знаю, системой, у которой множество недостатков, но есть действующие законы, есть защищённость и учителя, и ребёнка, с российской точки зрения это даже трудно представить, какой уровень защищённости – не только школы это касается, но если говорить о школе, то и ученик с малолетства знает свои права, своё личное пространство, и учитель, с другой стороны, защищён как профессионал. А в России, за специальными исключениями, получается самоумножающаяся система бесправия и насилия, где правила вводятся сверху, а не осмыслены и по возможности не исполняются, учителя ненавидят учеников, а ученики учителей. Стоит ли удивляться, что дети бегут туда, где можно выплеснуть эмоции – в агрессивные компьютерные игры, например. Это глубокая болезнь общества, на самом деле, одними родительскими и учительскими усилиями её не вылечить. А общество выглядит незаинтересованным в лечении.
— Можно ли нынче «прокормиться» литературной деятельностью? Может ли она обеспечить автору достойную жизнь?
— Для этого нужно быть востребованным автором и издавать новые книги регулярно.  Какого качества, на какого читателя – отдельный вопрос.  Среди русских авторов я не знаю таких, чтобы только писали стихи или романы – все мои знакомые работают как-то ещё: или совсем в других сферах, или в близких – редакторами, преподавателями, журнальными эссеистами, репетиторами, библиотечными или музейными работниками. Насколько такая деятельность обеспечивает достойную жизнь – если мерить материальными благами, получится, что жизнь эта весьма скромная. А если человеку надо детей растить, о родителях заботиться, или люди берут на себя другие обязательства, о брошенных животных, скажем, а они требуют тех самых денег, которые надо ещё зарабатывать? Здесь ловушка, конечно. Потому писатели – люди жёсткие и бессердечные, какое уж там достоинство!

Вот чему необходимо учить – логике, умению рассуждать, работать с источниками, критически оценивать информацию

— Как вы относитесь к глобализации? По-вашему, добро она – или зло?
— Противники глобализации понимают под ней унификацию культуры, крайний пример – везде будут только Макдональдсы. Однако дело в том, что глобализация сегодня – это возможность глобального обмена, не только товарами, но идеями, информацией. А от обмена информацией количество информации в системе возрастает. Сидней, скажем, мегаполис, хоть и на краю Земли, но сейчас мобильность увеличилась, а расстояния сокращаются. И в Сиднее будут в одной организации работать люди из десятка стран. А пройти по улице – магазины, кафе со всех сторон света. Есть, конечно, Макдональдсы, если вы их предпочитаете. Но мои друзья здесь, скажем, в последнее время полюбили и мне показали ресторан грузинской кухни. Владелец там русский, шеф-повар грузин, Паата, а сотрудников он набрал французов, потому что он раньше жил во Франции, он с ними находит взаимопонимание. А какая там кухня! Вот такая глобализация. Это и в музыке, и в визуальном искусстве, и в кино. Глобализация – в возможности связей по всему миру и выборе на свой вкус, и показе своих работ, если такие есть, в глобальном масштабе.
— Как вам «нравятся» события, которые происходят сейчас на Украине? Чем это может кончиться? Собираетесь ли вы возвращаться на родину?
— Формально я уехала из Москвы в отпуск. Но события меняются так быстро и иной раз необратимо, что вместо твёрдой уверенности, что через месяц снова буду в Москве, теперь о возвращении – думаю, но сомневаюсь. Происходящее настолько отвратительно, что по собственному желанию нырнуть туда, это должен быть какой-то сильный стимул. Яркая литературная жизнь – прекрасно, конечно, но… Ещё раз повторю – события непредсказуемы. Ситуация позволяет любые интерпретации, хвост не то, что виляет собакой, такое впечатление, что кроме хвоста и нет ничего. Сплошная реконструкция, компьютерная симуляция, пропаганда в виде самой худшей тупой манипуляции и истерического нагнетания негативных эмоций. О каждом событии можно сказать, что это фейк, дезинформация, его нарисовали, смоделировали, слушателей прозомбировали, и означает оно только то, что хочется интерпретирующему. При этом – помните об отсутствии критического мышления? – фактически ни одна из сторон не нуждается в аргументации, потому что знает свою правду заранее. Я могу сказать, рискуя оказаться в абсолютном меньшинстве, что Майдан представляются мне честным волеизъявлением, за которое было заплачено дорогой ценой и в котором люди обрели гражданское сознание, к сожалению, отсутствующее в российском массовом сознании. А на Украине люди уже не вернутся в прежнее состояние, они готовы ещё платить, чтобы быть людьми, если надо – воевать ради этого, как бы им ни хотелось спокойной созидательной жизни. Это, конечно, примитивная и идеалистическая точка зрения, но я знаю, что её придерживается и некоторое количество моих знакомых в Москве, Одессе, Киеве, Львове, и горда разделять её с этими людьми. С российской же стороны ничего достойного нет: произошла аннексия, которая нарушила межгосударственные европейские договорённости и отольётся ещё России многими слезами. Народ безмолвствует, что страшно – для большинства свои заботы, огород, отпуск, работа, учёба настолько важнее, что вопрос о чести вообще не стоит. Не трогают, и ладно. Изменили какой-то закон, ну так что, меня не касается. А если коснётся, будем, как обычно, искать на кривой козе объезд. Отсутствие правового поля в России большинство народа устраивает. А потом получается, как с пожаром сейчас на Дальнем Востоке, когда каждый сам себе спасатель, как с любой катастрофой – в Крымске, когда самое страшное для системы – утечка информации о её ошибках, а гибель людей и разрушение объектов – второстепенны. Я говорила уже об отсутствии защищённости детей, учителей – это звенья той же цепи. Нельзя за одну верёвочку дёрнуть, и у тебя всё будет хорошо, а что у других – неважно. Это рабское сознание, которое приводит к катастрофе. В ближнесрочной перспективе, на мой взгляд, Украина может потерпеть значительное поражение, вплоть до раздела страны, но в чуть более дальнесрочной, а это время меряется месяцами, не годами, происходящее ударит по России. И не только экономически, не только политически, главное здесь – развращение сознания, нельзя так манипулировать сознанием людей, создавать изменённую реальность, в которой действуют призрачные «жидобендеровцы» и «вежливые человечки» в форме без знаков отличия, страшилки о «фашистской хунте» и обещания повышенных пенсий. Реальность прорвёт эту плёнку, уже прорывает, и будет она отнюдь не благоухающей. И это страшно. Возвращаясь к стихотворению Д. Андреева: «только детей неразумных жаль. И матерей».

Беседовала Елена СЕРЕБРЯКОВА