Елена Крюкова: «Художник живёт в миру и на ветру»

Писательница Елена Крюкова, известная ещё и под литературным псевдонимом Елена Благова, не нуждается в представлении. Достаточно назвать такие её романы, как «Серафим», «Юродивая», «Изгнание из Рая»… Читающая Россия знает и любит её книги. Но мы бы хотели узнать чуть побольше и о самом авторе. Сегодня Елена Николаевна в гостях у нашего литературного портала

— Елена Николаевна, расскажите немного о себе, о своём детстве и юности. Кого тогда читали?  Кто были ваши любимые герои?
— Читать начала рано. По рассказам родителей — в три года, стоя с мамой в очереди за хлебом, вслух читала газетные заголовки и надписи на плакатах в магазине. Лет в пять сосредоточенно изучала церковнославянскую Библию. Меня одинаково притягивали и узорчатые (волшебные!) буквы, и гравюры Гюстава Дорэ… я не понимала и половины, но буквы разбирала, читала вслух, шептала, всё звучало как музыка. И в этом возрасте, в пятилетнем, меня начали учить музыке.
Первые «серьёзные» книги были взрослые: рассказы Куприна, рассказы и повести Достоевского, сборник рассказов Мопассана, «Мария Стюарт» Стефана Цвейга. Нет, детские книжки я тоже читала, я была всеядна, и всё приносило громадную радость! Я видела прочитанное. Это был другой мир, вернее, миры, не столько параллельные, сколько вполне реальные; книга превращалась в трёхмерное пространство, в живых людей, и я дружила с Томом Сойером и плакала, когда Ричард Третий отчаянно кричал: «Коня, коня! Полцарства за коня!» Впечатлительный ребёнок.
Любимые герои? Я рано окунулась в «мир» в «Войне и мире», — Наташа Ростова и князь Андрей. Все щекспировы герои шекспировых «хитов»: Ромео и Джульетта, Гамлет, Офелия, Корделия и Лир. Герои сказок Шарля Перро: Золушка, Кот в сапогах, — куда ж девчонке без них. Три мушкетёра. Жан Вальжан, Гаврош, Козетта. Классическая подборка. Чуть позже — Фауст и Гретхен. Видите, почти всё Запад, русского воздуха пока мало. Русская литература пришла позже, но с какой силой ворвалась!
А детство? Мне повезло с родителями. Отец художник, мама врач — культура в первом поколении, причём прошедшем страшную войну. Папа был моряком (ледокол «Дежнёв», битва у Диксона с немецким крейсером «Адмирал Шеер» — я потом написала всё это в «Старых фотографиях»), потом стал художником. Мама — великолепный офтальмолог, ученица ученицы великого Филатова. Я сызмальства, как говорил Пастернак, «выварилась» в крепком культурном «бульоне» — книги, журналы, картины, краски-подрамники, выставки, концерты. Застольные, за завтраком, разговоры о новых операциях в больнице; о новой живописи Коржева или Ромадина. И потом, у меня уже была моя музыка. Она меня взяла надолго.
— Как и когда вы начали писать? Когда определились с литературной стезёй?
— Первые стихи — в четыре года. Но кто из малышей не рифмовал! И кто из школьников не писал стихи предмету обожания! Потом — музыка, море музыки. Оказавшись в консерватории (я окончила Московскую консерваторию по классам фортепиано и органа), я почувствовала, что хочу писать и СВОЮ музыку. Она почему-то надевала платье из слов. Я их записывала, эти слова. Нет, я не прятала стихи от друзей, а рассказы — от моего деда, Михаила Павловича Ерёмина, он был пушкинист, литературный критик, профессор Литинститута, Царствие ему Небесное. Дед меня вопрошал: «Милашечка, ну зачем тебе эти слова? Слова затрепали, ими заплевали площадь и рынок… А музыка — это открытые ворота прямо туда!» И он поднимал руки и глаза вверх. И я понимала, что речь идёт о небесах. О Боге.
Потом были невероятные девяностые. В это время я писала и печатала в толстых журналах стихи и в стол писала первую прозу. Первым моим романом была «Юродивая». Юродивые Христа ради сильно притягивали, через их миросозерцание открывалась азбука художника и пророка. Я не знала, как пишутся романы, именно поэтому «Юродивая» — мой лучший роман. Он написан не по канону и вне канона. Критик Кирилл Анкудинов сказал о нём: «Юродивая» — это текст не литературный». Я сама не знаю, какой; может быть, потом разберутся. Об этой книге писали и умно-деликатные, и глупо-оскорбительные статьи. А теперь его собираются ставить — пьесой — в драматическом театре в Санкт-Петербурге.
Удивительно, но критики со мной так: либо брызгают слюной неподдельной ненависти, либо любят и поддерживают. Из чего делаю вывод, что кому-то моё художество — против шерсти. Может, это и хорошо.
— Ваш литературный дебют — когда он состоялся?
— В 1977 году в консерваторской многотиражке напечатали моё стихотворение «Шопен». Помню этот газетный номер — серая бумага, ярко-розовый шрифт… Мы сидим на лекции по истории музыки. Газета шуршит, её читают, передают из рук в руки. Меня охватило странное чувство. Даже не праздник, не радость. А как будто то, что было со мной и только со мной, вдруг стало принадлежать всем. Так я поняла, что художник живёт на миру и на ветру, даже если он живёт в келье, в затворе.
— Сложно ли нынче издать свою книгу? Что для этого надо? Вообще, слово «пробиться» — оно актуально на литературной стезе сегодня, в эпоху интернета?  
Я слишком поздно поняла, что «пробиться», «пробиваться» — это и есть жить. Попросту ЖИТЬ. Любить, работать, показывать своё или прятать, бороться, спорить, искать — читателя, слушателя, зрителя, — искать издателя или продюсера, и опять работать, работать, создавать. И ошибаться на этом пути, и падать. И всё равно идти им, если это твоё и ты сам его выбрал.
Мне посчастливилось с литературным агентом — Ириной Горюновой; мы друзья, она мне и продюсер, и издатель, и друг, который может в нужную минуту что-то важное подсказать, от чего-то плохого отвести, а на что-то хорошее и ценное — натолкнуть. Ира гораздо мудрее меня, у неё больший охват жизни — и литературной, и общественной; она сама писатель, с нею возможно обсуждать спорные творческие моменты, вместе искать, спорить, сравнивать. Короче, мне крупно повезло.
Если твоя рукопись талантлива, умна, необычна, если её, как говорится, издалека видно — издатель мимо неё не пройдёт. А если пройдёт — потом может и пожалеть. Роулинг с «Поттером» бегала по издательствам Лондона — всё напрасно. Рукопись не брали в печать. И что? Все знают результат. Таких примеров сотни.
Интернет — это благо для умников и профессионалов и тихий омут с чертями для графоманов. Даже не омут, конечно же, а безбрежный океан. Бездны бездарных текстов висят в Сети. Их читает сам гордый автор и десять его друзей. Настоящего мастера всегда найдут и откроют, и это будут, слава Богу, читатели другого сорта. И неважно, где прочитают: в Сети или в бумажном журнале или в «настоящей» книге. Текст — это мысли и чувства. Талантливо и смело выраженные, они дойдут, долетят, куда надо.
— Как вы считаете, интернет — это больше хорошо, чем плохо? Или наоборот? Авторское право и интернет — как вы относитесь к этому вопросу?
— Интернет — естественный шаг цивилизации. Перефразирую пословицу о Боге: «Если бы интернета не было, его надо было бы выдумать». Интернет предоставляет нам чудо почти мгновенной связи с друзьями, с деловыми корреспондентами, мы можем показать на сайтах свою продукцию — и личные дневники в блогах, и профи-вещи и профи-пространстве. Многие сетуют: а порносайты! а экстремисты! И порно, и насилие, и теракты заходят в интернет с чёрного хода, прямо с улицы, из жизни. Но в реальной жизни мы же не разглядываем бесконечно неприличные картинки и не спасаемся бегством каждый день от вылазок экстремистов. Да, это зло в жизни есть; но есть и борьба с ним. И вы в интернете, так же как и в жизни, выбираете то, к чему вас ведут ваше сердце, воспитание, ваш нравственный выбор.
Авторское право — это ты сам. Ты автор, ты создал, сделал, и твоё произведение у тебя не отнимется даже вместе с жизнью. Оно останется твоим навек: имя неотчуждаемо. А что касается гонораров или роялти за продажу прав — у незнаменитого писателя они настолько малы, что даже смешно страдать по этому поводу. Но даже знаменитые артисты, певцы, писатели рады бывают, когда в Сети появляются пиратские копии книг или концертов: мы все всегда радуемся, что как можно больше народу просто послушает, посмотрит, прочитает нас. Правда, есть и те, кто печётся о больших деньгах и иначе смотрит на вещи. Я давно смотрю на них спокойно и весело.
— Какие писатели сформировали ваш внутренний язык, на котором вы говорите сами с собой, и в какой мере этот язык совпадает с тем, что вы пишете для прочтения другими?
— Мои разнообразные языки: повседневный, бытовой, мысленный, когда веду диалог сама с собой, и литературный, когда пишу рассказ или роман, тем паче стихотворение, — согреты огнём моего «я»: костёр горит, я живу, я говорю, и говорю на своём языке. Хотя вот то же дед, дядя Миша Ерёмин, великий литератор, учил меня так: «С каждым надо говорить на его языке». Возможно, рыночный писака гораздо умнее своей книжной продукции, но с массовым читателем он говорит на языке масс. По крайней мере, так ему кажется.
У меня есть одна огромная поддержка: я человек культуры, я стою на крепких мускулистых плечах Бетховена, Микеланджело, Гёте и тому подобных силачей, и поэтому мне — в языке — не надо притворяться. Многих мой язык раздражает — им бы хотелось попроще. У меня есть роман «Dia de los muertos»; одна критикесса, всерьёз считающая себя умною, смешала эту книгу с грязью, до того она не пришлась ей по душе. А главное обвинение знаете какое? Её возмутил «высокий штиль», материя поэзии. Дама не поняла, что эта книга — да, да, мифология и поэзия, а ещё песня марьячис в чистом виде. Я читала грязную статейку и понимала: у любви много лиц, а у ненависти — одно, и косорылое.
А я сама люблю такие эксперименты, смешения жанров. Все написанные книги — разные. Я не люблю яйца из инкубатора. И не стремлюсь к «своему стилю», чтобы «узнавали». Узнают, кто сможет! Каждая вещь требует своей стилистики. «Серафим» не похож на «Muertos», «Врата смерти» — на «Беллону», «Юродивая» — на «Старые фотографии», «Пистолет» — на «Рай», «Тибетское Евангелие» — на «Тень стрелы». Недавно написала «Безумие». Это врачебный роман — о психах и их докторах. Он непохож на все остальные.
А писатели… какие писатели меня родили? Да все, кого люблю. Томас Манн и Кен Кизи. Лев Толстой и Кормак Маккарти. Михаил Булгаков и о. Павел Флоренский. «А Пушкина вы любите?» — «Пушкин — это наше всё!» Без тени иронии. Я обожаю читать его письма. И сейчас — нежно люблю его последние стихи. Стихи 1830-х годов.  
— Над чем вы работаете в настоящий момент?
— Пишу роман «Солдат и Царь». Сделала эскизы романов «Евразия» и «Хоспис». Попутно написала три рассказа — «Смерть за царя», «Зодиак» и «Илья Ильич». Ещё есть один замысел — роман о двух военных хирургах. Это всё работа года на три-четыре.
— Как вы относитесь к написанию стихов «под заказ»? Можно ли относиться философски к коммерции в литературе?
— Плохо отношусь. Я лично — плохо. Хотя в этом нет ничего плохого и сложного. Давно, с одним композитором и его продюсером, делали песни: я — стихи, композитор — музыку, продюсер пытался всё это дело продавать. Продавал, за копейки. И всё же это был не заказ, а такой эксперимент, наш с композитором совместный опыт. Всё уже быльём поросло. Эти песни пела одна девочка, чем-то похожая на Алсу. Папа девочки пытался её раскрутить. Но у папы было гораздо меньше денег, чем у папы Алсу. Потом девочка благополучно вышла замуж и петь перестала.
Коммерция… А как иначе к ней может относиться художник? Вот и я отношусь философски, очень спокойно, иногда, грешница, над ней смеюсь. Нет, нет, коммерческие писатели, пишите себе и своей семье на здоровье! Всё это приносит вам деньги. Приносит? А иногда даже и своеобразное удовольствие? Ну вот и валяйте.
Эта область книжного производства, коммерческий жанр, для меня — загадка. Я сама это дело однажды попробовала. Написать детектив, триллер или боевик — да легко. Но посвятить этому жизнь — увольте. Я занимаюсь искусством, а не подделкой под него. Хотя такая подделка для многих — корвалол, валидол. Люди утешаются и лечатся коммерческими книжками. Развлекаются, отвлекаются. Кто им запретит красиво жить?
И потом, ещё одно. Важное. На Западе в жанре детектива, триллера работают мастера. Ремесленники там тоже есть. Но мы-то знаем Чейза, Кристи, Шелдона, Ладлэма, Дика Фрэнсиса. А в России столько жанрового мусора! — как тары после книжной ярмарки. И всё это издатель печатает: авось раскупят! И раскупают. Корвалол, носки, лифчики, мыло душистое.
— Считаете ли вы, что творческому человеку все сюжеты и идеи его произведений диктуются «сверху», от некоего высшего разума?
— Творчество вещь загадочная. Есть теория, что в неведомом пространстве все произведения искусства уже существуют; а художники только протягивают руку — чувство, мысль — и вынимают из этого пространства роман, симфонию, фреску. Так можно дойти до идеи платоновских первообразов… Архэ — прообраз, работа духа; эйдос — то, во что это брожение духа воплощается. В результате, все мы, художники, работаем с первообразами. И никуда от этого не деться.
Конечно, можно сесть за стол (или встать за мольберт) и рационально, холодно, от головы, задумать произведение, продумать и чётко записать его план и по этому плану старательно работать. Что получится? Что выйдет, если рождение вещи лишить трансцендентности, тайны любви? Это ведь как зачатие. Если любишь — и ребёнок зародится красивый, а может, и гениальный.
От рацио никогда ничего жизнеспособного не проистекало. Есть ещё эмоция, интуиция. С интуицией художнику, кстати, нужно уметь работать. Работа — да, это наше ежедневная пахота, ты сознательно усаживаешь себя за работу, но во время работы внезапно приходит то, что испанцы называют «дуэнде» — врывается тот дух, что делает песню молитвой, танец — колдовским действом, а стихи — пророчеством.
— Какое из своих произведений вы считаете наиболее сильным? Какое ближе всего вашему сердцу?
— Сейчас — последний роман. «Безумие». Три года назад таким любимым-сильным для меня был роман «Врата смерти». Лет семь назад я считала самым сильным «Серафима». Ещё раньше — «Юродивую».
А ещё удался недавний «Рай». Он — о жизни человека до рождения. О жизни плода в утробе матери.
— Можно ли прожить на доход от литературной деятельности? Вообще, приносит ли она вам какую-то ощутимую материальную пользу? И согласны ли вы, что творческий человек творит лучше, если он нищ и голоден?
— Можно только в том случае, если вы знаменитый писатель или если вы откровенно рыночный сочинитель. И в том, и в другом случае у человека есть доходы: у первого — от славы, дорого стоит уже одно его имя, он обладает известностью, востребованностью; у второго — от массовой тиражности: если думать хотят немногие, то развлечься — почти все.
Я давно исключила из своей жизни вопрос о деньгах за литературу. Мне теперь важно, сделаю я вещь или нет. Мне важно сделать произведение, какое хочу. Всё. Остальное — как сложится. Я просто об этом не думаю. Мне уже некогда об этом думать.
Нищ и голоден, и ты уже гений? Нет. Не согласна. Многие, и я в их числе, пишут хорошо, если у них и вокруг них всё хорошо и светло. Но тяга творить в человеке так сильна, что часто он пишет наперекор судьбе. Великие произведения рождались и в подвалах, и в бараках, и на коленке, и в голоде, и в холоде. И во дворцах — тоже рождались. И в тишине больничных палат, и в скитаниях по свету. Везде. Если ты родился художником — этого у тебя не отнимут.
Я сама писала и на коленке, и в нищете. Я знаю, что это такое. Толя Кобенков, прекрасный иркутский поэт, говорил мне: «Голодай, недосыпай, — пиши!»
— Кем вы работаете «в миру»?
— Я свободный художник. Я фрилансер.
— Что сегодня переживает русскоязычная литература — упадок или подъём? Чего, по-вашему, ей очень не хватает? Кого из современных писателей вы рекомендовали бы в золотой фонд отечественной классики?
— Ничто и никогда не падает и ничто не поднимается «на гребень». А и падает, и поднимается одновременно. Что-то в упадке, а что-то на подъёме. Когда работала масса соцреалистов, рядом с ними работали Шолохов, Булгаков, Астафьев, Жигулин. Когда русскую литературу уже закапывали, хороня под грудой кровавейших самодеятельных детективов, показывали свои новые работы Петрушевская, Аксёнов, Владимир Крупин, Олег Павлов, Олег Ермаков. Когда на русскую литературу навалился изысканный снаружи, но частенько пустой внутри постмодерн — пришли «новые реалисты»и показали, на что способен реализм в 21-м веке.
А вот то, чего писателям часто не хватает — не потому, что бесталанны или не знают, что же это такое — так это человеческого, человечности, попросту — сердца. Не сантиментов, а той сердечности, любви, что согревала изначально ЛЮБОЕ стоящее произведение искусства — от древности до нынешнего дня. Кто этого стыдится. Кто считает: это — лишнее. Кто тщательно скрывает. Кто и рад бы родить, да душа высохла, не получается. Вот этой, простите за банал, гуманистической линии — маловато. Мы научились очень технично писать! Блестяще версифицировать! Но немногие из нас слышат биение собственного сердца. Техника плюс сердце — и ты уже победил. На одной технике, увы, далеко не уедешь.
Что стоят мои рекомендации? Я просто скажу, кто — мастер. И кто близок мне.
Алексей Иванов. Михаил Тарковский. Валерий Бочков. Захар Прилепин. Владимир Маканин. Михаил Шишкин.
— В последнее время мир разделился на сторонников и противников глобализации. По вашему мнению, глобализация — это зло или добро?
— Это неизбежность. Мы все хотим, по Константину Леонтьеву, «цветущей сложности», а получим, если раньше себя не убьём, всё равно единый земной шар.
— Что вы читаете сейчас? А кого перечитываете время от времени?
— Сейчас — поздние рассказы Льва Толстого. «Дух, душа и тело» Луки Войно-Ясенецкого. Буду читать «Кони, кони…» Маккарти. А потом — книгу о Лидии Руслановой Сергея Михеенкова. Я читаю по-разному: когда много, когда через одну книгу продираюсь, как сквозь бурелом.
Перечитываю Льва Николаевича — это потребность. Достоевского так не перечитываю, как Льва Великого. Хоть Бердяев и говорит, что весь такой «отмирский» (от мира сего) Лев Толстой не досягает божественных высот Фёдора Михайловича, я с Бердяевым не соглашусь. Изображаемый видимый мир может быть столь же таинствен и столь же с Богом и внутри Бога, как и любые внутренние бездны, колодцы психики, Психеи, души.
Недавно перечитала Сент-Экзюпери — «Планету людей». Изумительно. Печально. Огромная печаль охватила. Как он чувствовал уход! А от жизни — пьянел.
— Что бы вы хотели пожелать России в такое неоднозначное для неё время?
— Мира, силы, охранения наработанного. Каждому — внутренней дисциплины. С этим у нас в народе тяжеловато. И крепости, крепости духа: сказал — сделал, сделал — стой за своё дело, не сдавай позиций. Государство — не бельё на верёвке, чтобы качаться по прихоти ветра. Нас ненавидят за то, что мы сильны и ярки, несмотря на все наши беды. Пусть ненавидят. Ненавидят — значит, силу замечают. И зубами щёлкают.
В мире ненависть, как и у людей, внезапно сменяется дружбой и пониманием. На политике хитрости и злобы далеко не уедешь. Мир всё равно вынужден будет или помириться и работать сообща, или ему конец.
Не хочу завершать беседу на печальной ноте. Давайте верить в Бога, в людей, в будущее.

Беседовала Елена СЕРЕБРЯКОВА