Константин Залесский: «Меня критикуют и «коммунисты», и «нацисты»

В активе историка, журналиста и публициста Константина Залесского более 40 книг, охватывающих период с начала девятнадцатого века по двадцатый. «Если принять во внимание мой интерес к функционированию государства и роли в нём личности, то все мои книги как раз и укладываются в эти рамки», — уверен исследователь. Именно это объясняет и его интерес к Третьему рейху, историком которого Залесского часто позиционируют. Однако исторический охват его творчества значительно шире

— Константин Александрович, могу предположить, что писательскую и историческую стезю вы выбрали потому, что много читали?
— Действительно, родители прививали мне любовь к чтению с самого детства. Однако, надо сказать, что школьную программу категорически не любил. Наверное, потому что я её должен был читать. А то, что не входило в программу, наоборот, читал с удовольствием. Исключения в школьной программе были. Например, мне сразу понравились (и потом я это не раз перечитывал) проза Пушкина, Лермонтова, Толстого (отнюдь не все произведения, лишь «Севастопольские рассказы», «Хаджи-Мурат», «Война и мир», но ни в коем случае не «Анна Каренина», «Воскресенье», «Крейцерова соната» и т. п.), Шолохова (даже и «Поднятая целина»). До Достоевского в школе я, наверное, просто не дорос (я и сейчас считаю, что нельзя в школе его изучать — это для более взрослых и сформировавшихся людей).
Что касается прозы, то в детстве я просто обожал Михаила Булгакова (мне как-то крёстный — Илья Владимирович Толстой — на день рождение подарил чрезвычайно в те годы дефицитный томик Булгакова, где были «Мастер и Маргарита», «Белая гвардия», «Театральный роман», я зачитал его до дыр. Томик его пьес у нас был и раньше, как и томик рассказов), кстати, в зрелом возрасте к нему несколько охладел. Другими моими любимейшими писателями были два Толстых, но не Лев, а Алексеи — Константинович и Николаевич.
— То есть вы были «всеядны»?
— Я бы так не сказал. Например, больше всего на свете меня всегда раздражали те, кого учителя атрибутировали как «революционных демократов». Причём, отторжение наступало сразу после этой фразы, и затем я уже не мог к ним объективно относиться и видеть хоть что либо положительное (пусть и с литературной точки зрения) у Чернышевского, Добролюбова, Герцена, Огарёва, Радищева и т. д.
— Читали только прозу или поэзию тоже?
— Что касается поэзии, то, наверное, все люди делятся на тех, кто любит её, как вид творчества, а кто — нет. Я принадлежу к последним и к поэзии всегда отношусь чрезвычайно настороженно. Даже у Жуковского мне нравятся лишь очень немногие вирши. По большому счёту, мне нравились — и нравятся по сей день (т. е. в этом отношении мои вкусы со школы вообще не изменились) — лишь несколько поэтов (зато всё их творчество): Михаил Лермонтов, Александр Пушкин (именно в такой последовательности — Лермонтов впереди Пушкина), Алексей Константинович Толстой, Максимилиан Волошин. Вот и всё.
Но, наверное, самым оригинальным в моих литературных пристрастиях в школьном возрасте (по крайней мере, я больше не встречал ни одного такого человека) было то, что читал 16-томную «Советскую историческую энциклопедию». Причём именно «читал», т. е. брал с полки один из томов, открывал его, где придётся, и читал статьи одну за другой…
— О войне тоже много читали?
— Да. Мне нравились произведения о войне, но скорее не те, где описывался «человек на войне», а там где всё это происходило на каком-либо масштабном исторической фоне. Например, как у Лажечникова или Сенкевича. То есть я понимал, что Василь Быков как писатель выше Александра Чаковского, но масштаб последнего мне больше был по душе. Как у Льва Толстого — Die erste Kolonne marschiert, die zweite Kolonne marschiert, а не то, как солдат противника в живот штыком пихает и что при этом думает (хотя, честно сказать, «На западном фронте без перемен» мне нравится до сих пор, в отличие от других работ Ремарка).
— А в жизни под чьим влиянием формировались ваши литературно-исторические приоритеты?
— Если бы мне предложили выбрать одного человека, то я бы, ни на секунду не задумываюсь, сказал — это мой отец, Александр Александрович Залесский, который умер в 1975 году, когда мне было всего девять лет. Он всегда увлекался историей, но стал адвокатом. И мне он привил любовь к истории с самого детства, играя со мной в исторические игры: с ним мы, например, разыгрывали на полу Бородинскую битву или другие сражения войны 1812 года. Наверное, всё было заложено именно в те годы — до 10 лет…
Если говорить о других людях, которые чрезвычайно много мне дали, то это мой крёстный, уже упоминавшийся выдающийся филолог Илья Владимирович Толстой (правнук Льва Толстого), друг моего отца военный историк Александр Георгиевич Кавтарадзе, мой шеф в Большой Советской Энциклопедии историк Андрей Дмитриевич Зайцев, а позже — выдающий отечественный историк Александр Николаевич Боханов. Это — «живые люди», то есть те, кто оказал на меня огромное влияние лично, а не опосредованно. Если говорить об отечественных историках, то в своё время на меня наиболее сильное впечатление оказали работы П. А. Зайончковского и Н. П. Ерошкина.
— Писателем вы ведь стали тоже не сразу, а сначала пошли на журфак МГУ. Это тоже было уже созревшее решение?
— Нет, это было не совсем сознательное решение. На него повлияли моя матушка и крёстный: они сказали, что журфак идеальное место, чтобы спокойно выбрать будущую профессию: он даёт очень приличное общее гуманитарное образование (было ясно, что я не «технарь»), а через пять лет сам решишь, чем заниматься… Оказалось, что и там продолжил заниматься Германией. У меня тема диплома была «Deutsche Nazionalzeitung und Soldatenzeitung — рупор крайне правых сил ФРГ». Это такая реваншистская газета ветеранов вермахта…
— Вас позиционируют не просто как писателя и, но и как историка Третьего Рейха. Вы осознанно сделали выбор в этом направлении?
— Чем меня привлёк нацистский режим? Сначала своей кажущейся стройной структурой. Идеально функционирующий аппарат, основанный на насилии. Идеальная диктатура. Сначала выяснилось, что диктатура совсем не идеальна и есть много более «идеальных», а затем, что там вообще царил такой хаос (причём, во всех областях), что разобраться в нём можно, только досконально изучив режим. А на такой вызов нельзя было не ответить. Я очень хотел в этом разобраться, а потом меня уже стали увлекать вообще функционирование государственного аппарата и взаимосвязи в нём.
Но был и ещё один стимул. Он знаком многим: это запретность темы. Советская историческая литература по этому вопросу не выдерживала критики. Процитирую выдержку из моей книги «Семнадцать мгновений весны — кривое зеркало Третьего рейха»: «Наших противников в войне показывали законченными негодяями, лишёнными человеческих черт, сумасшедшими подонками, единственной целью которых являлось бессмысленное, озлобленное уничтожение мирного населения и разрушение городов. Армию вели в бой безмозглые генералы, террором руководили кровавые маньяки, а во главе государства стояли погрязшие в роскоши демагоги и патологические личности. Надо ли говорить, что такое упрощение рождало лишь неполиткорректные вопросы: никакое государство не может состоять из патологических убийц; бездарные военачальники не могут захватить всю Европу и дойти до Москвы».
— Вас случайно не упрекали за это — опять же «правильные» писатели и историки?
— Да постоянно упрекают. Причём, я в этой ситуации чрезвычайно уязвим: меня упрекают как «правильные», так и «неправильные» публицисты и историки. Дело в том, что я всегда стараюсь быть предельно объективным. Я всегда старался делать «оценку фактами», т. е. никому своего мнения не навязывать, но добиться того, чтобы подвести самого читателя к выводу, дать ему весь набор аргументов. Аргументировать свою точку зрения и заранее ответить на все вопросы, какие только могут возникнуть. А это вызывает раздражение с обеих сторон: не знаю почему, но я вызываю раздражение и со стороны «коммунистов», и со стороны «нацистов» (термины беру в кавычки, поскольку это обозначение не политической принадлежности, а просто исторических пристрастий). Хотя, надо отметить, что всё же у нас больше людей, желающих получить объективную информацию и реально стремящихся разобраться, что происходило на самом деле. (Впрочем, последнее время на поверхность вынесло уж слишком большое количество псевдопатриотов, которые почему-то считают, что они — истина в последней инстанции, а кто не считает Сталина мессией, того надо публично сжигать, ну или на кол сажать).
— Несмотря на определённую специализацию, охват ваших исторических изысканий весьма широк. Как удалось не стать заложником одного имиджа? Откуда у вас такое количество идей и тем для исследований?
— Он широк лишь на первый взгляд. На самом деле, если принять во внимание мой интерес к функционированию государства и роли в нём личности, то все мои более 40 книг как раз и укладываются в эти рамки. Опять же эта тема неисчерпаема и даёт бесконечное количество тем для исследований: даже если обращаться лишь к одной области государственной системы, а уже если попытаться проследить взаимосвязи, то этому вообще нет конца и края. А вот «заложниками имиджа» в той или иной степени являются все: если на каком-либо радио меня записали в «специалисты по Третьему рейху», то уже по Первой мировой войне не обратятся. И наоборот. А интересных тем, к сожалению, очень много, значительно больше, чем времени для  их разработки…

Беседовал Виталий КАРЮКОВ