Дмитрий Бавильский: «У меня нет и никогда не было любимого писателя…»

Дмитрий Бавильский с трудом вмещается в какую бы то ни было из предоставляемый культурой ниш. Точнее всего будет сказать просто «писатель» — и это будет правдой, потому что пять романов он уже издал. Если назвать его поэтом, драматургом, литературным критиком, эссеистом, журналистом – всё это тоже будет правдой, и в подтверждение каждому из определений у Бавильского найдутся соответствующие публикации: и два сборника стихов, и пьесы, в том числе поставленные на сцене, и критические статьи в бумажных и электронных журналах, и сборники эссе. Можно бы, пожалуй, назвать его и художественным критиком, поскольку он много писал о музыке и изобразительном искусстве — тексты Бавильского об этом собраны в книге «Сад камней», выпущенной в 2010 году «Новым Литературным Обозрением»; совсем недавно в петербургском издательстве Ивана Лимбаха

 вышла книга его диалогов с современными композиторами о музыке «До востребования». Дело, однако, в том, что ни в одно из этих определений его тип культурного участия не укладывается полностью (и вообще, на язык просится выражение «гуманитарный энциклопедист», на котором мы, пожалуй, и остановимся).

Чтобы понять внутреннее устройство гуманитарного энциклопедизма и свойственного человеку с таким умственным складом взгляда на мир, с Дмитрием Бавильским беседует наш корреспондент.

 — Дмитрий, что Вы читали в юности? На каких авторах «выросли»?
— Я действительно много и запойно читал, причём с самого раннего возраста – в детскую библиотеку мама записала меня раньше, чем в школу. Она у нас была недалеко от дома, и каждый день я просиживал в читальном зале, обложившись книгами, так как домой можно было брать не больше шести штук.
  Помимо обычных детских книг (особенно я любил повести-сказки, а к фантастике оставался равнодушным, хотя и ее читал тоже), я любил книги по искусству, так как однажды папа подарил мне свою юношескую коллекцию открыток с картинами из разных советских музеев.
 Вот я и с ними и возился, потом информации стало не хватать, а позже, когда я закончил второй класс на «отлично», отец отвез меня в Ленинград, чтобы показать Эрмитаж. Впрочем, у меня об этом повесть «Мученик светотени» имеется. «Новый мир» опубликовал.

   Долгое время моим любимым автором был Владислав Крапивин, писатель из соседнего города, который, очень точно паразитируя на детских комплексах и обидах, умеет манипулировать благородным детским сознанием. Чуть позже я прочитал практически всего доступного советскому школьнику Жюля Верна и Александра Дюма….
— Кто были Ваши любимые герои?
-Помнится, однажды в детстве я увидел по телевизору «Гамлета» со Смоктуновским, и фильм этот чёрно-белый так поразил моё воображение, что, увидев у маминой подруги-соседки собрание сочинений Шекспира, пытался выпросить у неё том с этой трагедией. Но соседка, тётя Ира, отказала – ей никак не могло прийти в голову, что моя просьба может быть вполне осознанной, ведь тогда я ещё не ходил в школу.
  Не знаю, что было бы со мной, если бы я прочитал тогда Шекспира, однако не меньше Гамлета мне всегда нравился капитан Немо – гордый такой, демонический, богатый и очень эффектно одинокий. Скрывающийся в океанических глубинах и, оттого, никому особенно недоступный.
  Вообще надо сказать, что любимыми героями меня награждали не книги, но кино, максимально дистанцированное от человеческого сознания как «мир иной». От чтения же невозможно дистанцироваться – всё, что ты читаешь, мгновенно оказывается внутри тебя, как та самая еда, что, попав на язык, становится частью тебя. Поэтому ничего такого из литературы я извлечь не мог, а вот из кино – сколько угодно…
 — Насколько была в почёте литература в Вашей семье? Если можно, расскажите про Ваших родителей.
— Мои родители – медики, всерьёз занимавшиеся, когда у них было время, воспитанием меня и моей младшей сестры Лены. Хотя, конечно, чаще всего они действовали не напрямую, но через увлечения (книги, спортивные секции, культпоходы) и силу личного примера. Папа – профессор-андролог, мама – работник роддома, прекрасные и красивые люди, на которых мне хотелось бы хоть немножечко походить…
 Что до литературы, то родители всегда много читали и читают, например, до сих пор выписывая «Новый мир». Ещё в студенческой своей компании они, несмотря на опасности, исходившие от КГБ (конец 60-х), пытались издавать неподцензурный литературный журнал «Колокольчик» (ни много, ни мало, ориентируясь на герценский «Колокол»), который хранится в нашем домашнем архиве до сих пор. Так что это была и есть вполне, как теперь принято говорить, литературоцентричная компания, в которой, разумеется, был культ литературы, передавшийся мне по наследству.
 Сколько себя помню, мы с отцом что-нибудь да коллекционировали – родители, почувствовав у меня или у Лены ту или иную склонность, ненавязчиво развивали её, созидательно подталкивая в правильную сторону. Так вот, начинали мы, разумеется, с марок, а потом начали собирать книги: сейчас в это сложно поверить, но тогда (в «застой») это занятие было увлекательнее и, порой, опаснее (не говоря уже о расходах) рыбалки или охоты.
     Мы ещё ведь занимались с отцом переплётами: так как многие желанные книги были недоступны, то мы собирали подшивки журналов за многие годы и составляли из них тематические или авторские подборки. Получались сборники, пользовавшиеся у наших знакомых большой популярностью (часто на них возникала очередь) , но, главное, занимавшие гораздо меньше места, чем журналы…
— Самые близкие Вам авторы – кто они? Есть ли кто-то «единственный»?
— У меня нет и никогда не было любимого писателя, художника или музыканта. В этом смысле я – человек настроения, крайне увлекающийся и предельно ветреный. Мне важно, чтобы «делатели культуры» обсуживали какие-то мои сиюминутные (или, напротив, долговременные) потребности, а не чтобы я «обогревал» их священные имена своей собственной энергией. Понимаю феномен фанатства и привязанности к тем или иным культурным героям (если человек однажды сделал вам приятное, то логично ждать от него эскалации удовольствия), но сам предпочитаю пользоваться плодами чужих трудов как одеколоном или винами, меняя их в зависимости от настроения или времени суток.
 — Пушкин, Гоголь, Достоевский, Чехов… Они уже написали ВСЁ, или золотой фонд русской классики всё-таки ещё должен и будет пополняться?
— Думаю, последними классиками земли русской стали Солженицын и Бродский. Вслед за ними дверь в учебник не просто захлопнулась или замуровалась, но исчезла вместе со стенами.
     Более никаких гигантских и знаковых фигур в нашей культуре-литературе не предвидится. И совсем не потому, что русская природа оскудела талантами или что-то в этом духе, нет же, просто изменилась ментальная ситуация, в которой не может быть фигур гораздо выше среднего. Впрочем, всё то же самое вы можете проследить на примере других сфер жизни – от политики и кино до балета и винегрета (понятно же, что раньше деревья были выше, а продукты чище и вкуснее).
     Это не хорошо и не плохо, но вот такая данность, внутри которой мы и существуем, постоянно сетуя на отсутствие общепринятых авторитетов и имён, на которые можно кивать без опаски быть неправильно понятым. С другой стороны, кивки в сторону «учителей человечества» нужны людям, которые, в первую очередь, не уверены в себе и в том, что они делают.
 Культура – механизм саморегулирующийся, поэтому на место удобного всем патернализма приходят какие-то другие формы организации информационного обмена. Например, зашкаливающая всеобщая творческая активность по всем направлениям…
 — В «Издательстве Ивана Лимбаха» вышла Ваша новая книга. Представьте её нашим читателям, хотя бы кратко.
 — Это беседы с молодыми композиторами. Называется она «До востребования» и делится на две равные части. В первой актуальные сочинители поисковой музыки рассуждают о композиторах-предшественниках (от Баха и Глинки до Стравинского и Шостаковича), во второй – рассказывают о собственном творчестве.
    Дело в том, что книга эта начиналась с серии интервью с моими сетевыми френдами из «Живого журнала», которые прекрасно рассуждают на всевозможные интеллектуальные темы (открою секрет: музыка в этой книге – лишь повод подумать о современном состоянии мира) и которых, при этом, в нашей стране никто не знает. Поэтому, для того чтобы привлечь читателя, пришлось цинично использовать имена Бетховена и Моцарта, Шёнберга и Малера, Рахманинова и Чайковского, которые как бы логично подводят к нынешним композиторам.
     В жизни мне попадалась масса музыковедческой литературы (восемь лет в музыкальной школе ни для кого не пройдут даром), которая отталкивает «нормального» читателя сложными терминами и публикацией в тексте нотных строк. Так вот, мне хотелось сделать книгу, которая говорила бы о классической и новой музыке не наукообразным, отталкивающим всех языком, но стилем качественной прессы или уважающего себя интернет-издания.
—  Какой из Ваших романов Вы считаете самым сильным? Как он у Вас «родился»?
— Конечно, самый первый, «Семейство паслёновых», который я писал для своих близких, даже и не думая становиться прозаиком (хорошо, что и в дальнейшем я избежал этого искушения – стать писателем; надеюсь, мне, блогеру, это когда-нибудь зачтётся!), но лишь придумывая наиболее доходчивый способ разрешения кризиса в наших тогдашних отношениях. Правильнее было бы сказать, что роман этот придумался сам – в самолёте, когда мы летели из Барселоны в Екатеринбург, и нас посадили в переполненном чартере не вместе, а друг за дружкой. Развлекая спутницу, я обернулся к ней и, поскольку сильно боялся длительных перелётов, начал сочинять для неё детективную историю про музыкантов оркестра, гастрольный график которого совпадает с терактами и преступлениями.
   Собственно, когда мы приземлились на Урале, роман был готов, и осталось его только записать – что я потом и сделал. Для того, чтобы когда он выйдет, вслух читать диалоги из него и «по ролям».
—  Каким Вы видите будущее русской литературы? Согласны ли Вы, что сейчас она испытывает подъём?
— Мне сложно судить в категориях «подъёма» или «кризиса», так как я, подобно всем нам, не обладаю подлинной картиной того, что происходит в отечественной культуре. Любые заявления такого рода – ритуальная риторика, необходимая для выполнения каких-то извне привнесённых задач.
  То, что книжные магазины забиты хламом, который невозможно читать – проблема не литературы, но книжных магазинов и регулярных поставщиков этого хлама. Предложение сегодня многократно превышает спрос, поэтому так же многократно возрастает ценность умения искать то, что тебе нужно (а не то, что тебе навязывает реклама, премии и купленные на корню «эксперты»), отбирая «натуральные продукты» и «естественные витамины», и не поддаваться на провокации продуманной упаковки))))
     Важно исходить из того, что литература, как одно из важнейших свойств живого человека, никуда не денется, даже если её и захотят куда-нибудь деть: самовыражение непроходимо, а для закрепления его нужны языковые формы фиксации и программирования дальнейшей жизни.
     Литература – это не вздохи на скамейке и не разговоры при Луне, не «увлекательные сюжеты» (оставим их сценаристам), но записи процессов мышления, оформленных в художественные формы, но из-за этого не менее физиологичные, то есть, неотъемлемые.
     Так что за будущее изящной словесности можно не переживать – какие-то жанры уходят (мало кто сейчас пишет басни или мадригалы), другие, напротив, востребованы всё больше и больше, но, как установили учёные-формалисты, всё это, вообще-то, ходит по кругу.
И нет никакой гарантии, что в эту самую минуту новый гений пишет что-то такое, крайне важное, себе в стол. Или в компьютер.
— Как Вы относитесь к ненормативной лексике в литературе? Кому из Ваших коллег Вы бы могли простить её употребление?
 -Что значит «простить»? Я ж не священник и не завуч, но обычный, хотя, может быть, чуть более искушённее подавляющего большинства, читатель. У меня, как у врача, нет и не может быть никакого отторжения от текстов любого сорта и вида. Начиная критиком, я привык иметь дело с произведениями несовершенными, неуравновешенными и ещё не прошедшими отбор времени. Все они имеют право на существование, так как никакие запреты не способны ничего отрегулировать. Особенно в культуре.
Мне, скажем, не нравится современная эстрада. Она кажется мне плохой, скучной и поэтому вредной. Но я не могу даже подумать призывать её запретить. Я лишь могу пройти мимо того, что мне не очень нужно. Я даже не имею права навязывать своё мнение кому-то из знакомых. И, если кто-то хочет тратить своё время и свою голову на чужой хлам, значит человеку это для чего-то нужно.
 Точно так же и с матом. Он мало у кого удаётся в искусстве, тем более что языковые нормы всё время плавают и меняются, однако я целиком за естественность самовыражения.
Пожмёшь плечами над таким вот, чаще всего, наивным способом саморепрезентации и пойдёшь дальше.
-Как литератор и редактор что Вы думаете по поводу сохранения чистоты русского языка, даже элементарной грамотности? Молодёжь читает только инет. В школах всё чаще попадаются полуграмотные учителя. С этим можно что-то сделать?
— К сожалению, для повышения грамотности людей, говорящих на русском языке, не достаточно усилий педагогов и деятелей искусства. Всё зависит от уровня жизни и мотивации, завязанной на умонастроения, принятые в обществе. Если в обществе разлиты стандарты эпохи первоначального накопления капитала, то от корявости изложения не спасут никакие, даже репрессивные, меры. Для того чтобы люди выражались красиво и точно, нужны иные общественные (политические, экономические, эстетические, какие угодно) идеалы – ну, скажем, самоуважение, вместо рабской зависимости, обожающей уменьшительно-ласкательные суффиксы как из лакейской.
  Нам всем крайне не хватает самоуважения, самостоятельности мышления, бесстрашия и полноценной информационной сытости, которые и заставляют, например, не употреблять криминализированной лексики, типа повсеместно ходящих «разборок» или «беспредела», о происхождении которых мало кто уже и задумывается.
  Пожалуй, да, самое важное – это задумываться над всем и как можно чаще, а не жить на автомате, механически произнося не тобой придуманные формулы, о смысле которых только догадываешься.
— Каково будущее России?
—  Её будущего я не вижу.
— В последнее время мир разделился на сторонников и противников глобализации. По Вашему мнению, глобализация – это зло или добро?
— Ещё Гамлет сказал, что вещи не плохи и не хороши сами по себе, но только то, что мы о них думаем. Я не знаю, хороша глобализация или нет, есть масса материй, в которых я ничего не понимаю: время универсальных гениев закончилось, кажется, ещё в Ренессансе.
   Новостные программы, включающие нас в события, разбросанные по всему свету, приучили нас рядить обо всем подряд – даже о том, о чём мы не имеем и малейшего представления и о чём не обладаем полнотой информации. Но это неверно и не нужно, хотя, разумеется, приятно и весьма эффектно.
     Я много думаю над музыкой и литературой, сочиняю сейчас книгу об итальянской живописи (точнее её восприятии современным человеком), поэтому здесь вы можете рассчитывать на моё взвешенное суждение, а для того чтобы иметь понятие о глобализации, мне кажется, нужно взлететь над планетой, как Гагарин, чтобы сразу, в совокупности, увидеть, что там со всеми нами на этом шарике происходит.
—  Можно ли нынче «прокормиться» одной литературой? Обеспечивает ли она Вам достойную жизнь?
— Если ты кормишься литературой – то это уже не литература, а способ заработка. Люди делают большую ошибку, когда думают, что литература сможет их прокормить, после чего начинают искать пути к этому. Только за редкими исключениями, подтверждающими правило.
     Литература, во-первых, не самый эффективный способ заработать, во-вторых, она про что-то другое – скажем, про самовыражение и новые смыслы, которые мутируют и превращаются в труху, как только соприкасаются с деньгами. Помните, как в мифе про царя Мидаса?
  Подлинная литература (то есть литература, выбивающаяся из «сюжета усреднения» и интересная не только твоим сослуживцам, соплеменникам и современникам) почти всегда возникала вопреки экономике и уж точно не для её поддержания.
     Сложно себе представить Гоголя, отказывающегося сжигать второй том «Мёртвых душ» из-за того, что, опубликованный, он принесёт автору приятный достаток. Из-за того что многочисленные издательства отвергли первый том «В поисках утраченного времени», Пруст не прекратил писать свой  бессмертный семитомник – «В поисках утраченного времени» были ему жизненно необходимы и без денег: работа над книгой позволяла Прусту жить дальше.
     Деньги в литературе, как и желание славы или деланье карьеры, это всё не самые верные, для написания хорошего текста, мотивации. То есть они, конечно, вполне законные и естественные, и априори не осуждаемые, но просто как практик я знаю, что из подобного микса ничего хорошего, как правило, не выходит.
 —  Должен ли писатель иметь гражданскую позицию? А высказывать её публично?
—  Писатель ничем (кроме умения формулировать) не отличается от обычного человека: должен ли обыватель иметь гражданскую позицию? А должен ли он высказывать её публично?
     Вероятно, только когда попросят, чтобы не быть излишне навязчивым. Да и вообще, однажды меня очень показательно научили, что культурные люди дают советы только тогда, когда их об этом спрашивают (а высказывание публичной позиции – это всегда совет человека, считающего себя если не умнее, то проницательнее других).
     Вообще-то у литературы иные задачи и, «занимаясь душой», исследуя «мыслительные процессы», она относится к общественным процессам весьма опосредовано. Хотя, опять же, кто какую литературу любит. Точнее, кто что литературой назначает. Кому-то и Донцова – литература…

Беседовала Елена СЕРЕБРЯКОВА