Сергей Телевной. Ху-образный перекресток

Рассказ

Сухостой прошлогоднего репейника хороводиками гнездился на пустыре у автостоянки. Стебли бурой накипью соцветий сплелись с ветками побочных кустов. Бурьян прятал оскал железобетонной плиты и прочий строительный мусор. Именно на эту замшелую, халвичного цвета глыбу наткнулась малышка «Окушка», опасливо объезжая Ху-образный перекресток. — Хоп твою мать! — заругалась ты редкостно, когда руль тупо вдавился в твою грудь, ждущую иных ласк. Казалось, что может грозить на мелкотравчатом, с островками прошлогоднего репейника, пустыре твоему почти игрушечному автомобильчику? И все-таки напоролась «Окушка», беспомощно зависнув на бетонном гребне. Ты, ошарашенная, выскочила из балансирующей машины. «Ока», непристойно растопырившая колеса-таблетки, опросталась постыдной лужицей воды и масла. Ты не могла прийти в себя, зажмурив от боли и обиды глаза. А «Окушка» в ожидании помощи возвела евразийского разреза фары на бетонную коробку многоэтажки. Пустырь упирался в этот дом, где ты жила, и распространялся аж до первых лестничных площадок. Вначале, услышав консервный скрежет, многоэтажка в мещанском любопытстве встрепенулась чешуей застекленных лоджий: — Натка с третьего подъезда машину бабкину грохнула, — пробежало с разной степенью восторженности по кухням и прихожкам твоего дома. — Она конкретно тупит… — тут же был поставлен диагноз. Однако, не увидев ничего кровопролитного, панельный дом продолжил свою внутриутробную жизнь — с бранным скрежетом лифтов, кислотной отрыжкой мусоропроводов, мутными гербариями настенных и напольных плевков. На «Окушку» уже никто не обращал внимания. — Я думал, уежачилась по-настоящему, — сокрушился пивоваренной наружности охранник с автостоянки. Его напарник по сторожке, что на курьих, но металлических ножках, разглядывал через бинокль то ли тебя, помятую, то ли аварийную «Оку». — Ребята, помогите!.. — выдохнула ты в полгруди, скованная тупой болью. Один из рекламных пивных толстяков начал было осторожно спускаться по ребристой лесенке, но потом почему-то передумал. Гулко хлопнул дверью сторожки, оставив тебя наедине с ухряпанной машиной и мятой грудью. Лишь избоченившиеся фонари, вхолостую — средь бела дня — освещавшие автостоянку, по необходимости взирали на машину-карлицу и тебя, растрепанную. Лишь они на худородном задике «Окушки» могли увидеть упреждающее «У» в любовно замкнутом треугольнике. Фонари от дневного безделья интерпретировали опознавательный знак ученичества по-своему: «У-у-у… какая!» Это могло бы звучать со старомодной интонацией, непонятной поколению, привыкшему к двусмысленному «у.е.» и недвусмысленному «уё…».

Ты побрела через пустырь к дому, с трудом волоча ноги и отмахиваясь от ситуации плетьми рук. Фонари подслеповато, хотя и снисходительно — с высоты — пронаблюдали за тобой. Их неодушевленное соучастие вибрировало в весеннем воздухе. Воздух же заряжался электромагнитными колебаниями от близ бурлящей гидростанции и пропитывался фенолом пыхтящего рядом химзавода. То и другое щекотало нервы и ноздри. Но тебе было не до нюансов. Нужно найти кого-то из соседей, кто бы на машине сдернул с железобетонного гребня твою «Окуш-ку». Хотя какая ж она твоя? Бабушкина ведь машина. Бабушка, твоя постыдная тайна, сейчас обитает в доме престарелых на помойной окраине города. Недавно ты определила ее туда через фальшиво сердобольных соцработников — не безвозмездно, конечно. — Внученька, мне там будет хорошо, — успокаивала тебя бабушка, жалостливо смотря снизу вверх. Изуродованная старостью, она понимала, что ее убожество и беспомощность тяготят близких. Ты в глубине души тоже так считала и постоянно хотела вырваться из пропитанного старческим духом обиталища. Хоть куда-нибудь. Потому при случае с нескрываемым удовольствием примкнула к блистательно разнузданной Регинке и ее изменчивой, как времена года, компании. Контрамаркой, обеспечивающей беспрепятственный «въезд» в Регинкино сообщество, стала «Ока». Пусть и полуигрушечная, но все же машина. Твоя бабушка, участница трудового фронта и неутомимая активистка, сумела получить при поддержке высокого народного избранника машину как якобы инвалид войны. Еще недавно искрящаяся первородной покраской и химически благоухающая дерматиновыми сиденьями, «Окушка» очаровала тебя и повысила твой статус. Бабушка, вкусившая в свое время околономенклатурной жизни в невысоких местных верхах, болезненно хотела, чтобы ты была «в обществе». — Нателла, внучка, вот тебе машина. Ты должна «въехать» в политбюро, — наставляла отставная активистка. «Политбюро», по-бабушкиному, высший свет. Ты с пробуксовкой «въезжала» пока в «райком». Именно «Окушка» давала право быть Регинкиной подружкой с соответствующим вашей городской окраине статусом. А сейчас эта «Ока» несуразно взгромоздилась на торчащий «постамент». Ты налетела на глыбу бетона, будто сама пропустила удар в промежность. Так подло бьют тупорылые бритоголовые гопы коваными ботинками. Тебе однажды около «Интуриста» от этой гопоты досталось. Что обидно — тебя попутали с тамошними «ночными бабочками». А вообще-то удар все-таки больше похож на Регинкин — остроносым сапогом. Регинка, косящая под пацанку, изредка злоупотребляла этим антимужским приемом и по отношению к тебе. Твоей подружке такое умение помогало выживать в мужских откровенно настроенных компаниях. Регинка большей частью обитала в среде держателей окрестных рынков. И лишь изредка выходила на проспект имени вождя пролетариата. Недвусмысленно дефилировала по печатным пряникам тротуара — по маршруту коммерческой любви. В том числе и днем, как, например, сегодня. И надо же было тебе проезжать нынче мимо? Надо ж было встретиться с

Регинкой, особо вредоносной в дни ежемесячных недомоганий. Она нервно взмахнула рукой, ты тормознула «Окушку». — Под друга дней моих критических не хочешь? — спросила тебя мягко прокуренным голосом Регинка. — Вон под того друга. Видишь, джип? — Уж так и поверила, что это твой критический друг, — усомнилась ты для порядка. — Я отвечаю, без базара!.. — непонятно было, понтуется Регинка или нет. Она подошла к джипу, поцарапалась траурно-фиолетовым маникюром в затонированное окно. Стекло опустилось, оттуда всплыл поплавком мраморный затылок. Регинка манерно откинула легкоатлетическую ножку, окунулась по грудь в прорубь окна. Вынырнула довольная, бросила тебе: — Поедешь за нами… — и исчезла в утробе джипа. У тебя на сегодня особых планов не было, но общаться с Регинкой и ее черножёсткими дружбанами не хотелось. Регинка, сучка гладкошерстная, видимо, решила подставить тебя. Сама с ее физиологическими сбоями должна обходить за версту мужиков, ан нет! И вот теперь, судя по всему, ты за нее должна расхлебываться и расплескиваться нектаром любви. Ты, конечно, не чистоплюйка из кружка кисейных барышень, но тебе всегда претили репейные ближнезарубежные усы и специфический духман, забрызганный дорогим одеколоном. Однако ты уже следовала в «фарватере» джипа, даже когда он, разметая дорожную шелуху «Жигулей» и «Москвичей», несся под красный свет. Странно, но джип с Регинкой повернул в ваш микрорайон. На ху-образном перекрестке, недалеко от твоего дома, машина почти уперлась скуластым бампером в другой джип. Черные тромбы заткнули местную транспортную артерию напрочь. Седоки джипов экзотично общались друг с другом. Мужички-с-ноготки за рулями «Запорожцев» и «Москвичей» осторожно матюгались, цыкали на кудахчущих на задних сиденьях своих жен. Но сигналить не решались и объехать хозяев жизни и дороги тоже не могли. Сейчас ты окончательно решила «дернуть» от Регинки, как раз момент. «Пошла она козе в трещину!» — послала ты ее. «Окушка», натужившись, перевалила через бордюр. Отряхнувшись от грязи на тротуаре, поехала через мелкотравчатый, подсохший на ветру пустырь. И тут — на тебе — напоролась! Нет чтоб этот сучий репейник объехать, ты, пижама штопанная, поперлась напрямую… По-мышиному запищал пейджер – пришла СМСка: «Нателка, ты куда пропала? Приезжай срочно. Регина». — Козлы пахучие, небось видели, как въежачилась, — помятая, тупо болящая грудь позволила ругнуться только в пол-оборота. — Не могли помочь… Добрела до своего дома. В нос прицельно ударил кошачий запах подъезда. На первом этаже ты сразу нажала на звонки трех квартир. Вынырнул, вероятно, только из постели, Ромик, сомкнув на сквозняке прозрачные коленки. Объяснил: машина папанькина стоит без аккумулятора, так что помочь они не могут. Ты пробежалась еще по этажам, усмиряя тупую боль плотной ладошкой. Кислоглазая пьянь по имени Коляныч, коптящий небо вместе с задрипанным «Москвичом», с третьей попытки уяснил, чего надо.

— А магарыч будет? — Будет, будет… — А давай сейчас? — еле ворочал языком Коляныч. — Ты дело сделай сначала! — Потом сделаю… — А не пошел бы ты на фунт в глубину! — К-кошёлка ты… — завершил Коляныч диалог и хрястнул дверью перед твоим носом. Ты заскочила к себе в квартиру. На книжной полке, в стойбище «классиков и современников», истлевали несколько сотенных купюр неприкосновенного финансового запаса, оставшегося от бабушки. Ты судорожно шелестела жухлой листвой классиков, пока в Козьме Пруткове не нашла НЗ. — Придется раскошелиться, — рассуждала ты вслух. — Надо дать этим толстомясым, — имелись в виду охранники с автостоянки. Снова остервенелой мышью запищал пейджер: «Нателка, ты кошёлка! Куда пропала? Мы тебя ждем возле Табора. Регина». Табор — соседний квартал, где живет и торгует всякой шамурой и наркотой вольное цыганское племя под игом тамошнего барона. Ты раздумала тратить деньги на пивных толстяков. Если Регинка в Таборе, туда пять минут ходьбы. Пусть, мокрощелка, выручает. Напряжет своих черножестких. Из-за нее же, пискучки, ты угрохала машину! Выходя из квартиры, ты бросила взгляд в зеркало и отшатнулась от изображения бесполого всклоченного существа. С жидкокристаллическими глазами и матовыми губами, ты казалась единокровной сестрой куклы Барби неопределенных лет. Машинально смахнув тень пепельной челки со лба, ты не захотела задерживать взгляда на зеркале. Плечом толкнула рыхлую — в допотопном дерматине — дверь. Сгусток тупой боли, угнездившийся в груди, вдруг пронзил все тело. Ты аж присела от неожиданности. Расхотелось куда-то бежать, что-то делать с машиной. Если бы «Ока» была твоей, плюнула бы на все, просто отлежалась бы. Может, что-то внутри отбито, разжалобила ты себя. Но машина была все-таки бабушкиной. Как ты ей теперь скажешь по аварию? «Да никак!» — беспричинно разозлилась ты на бабушку. Но ноги самостоятельно несли тебя на улицу. Лестничный пролет, напоминавший растянутые грязные меха цыганской гармошки, исторгал из под твоих шагов незатейливую мелодию: «Ху-ху-ху…». Ты направилась через двор мимо хоккейной коробки, хранящей с зимы обмылки льда на площадке и клинопись на бортах, типа: «Спорт — спирт — спид — пид…». Ну, ты нашла время читать эту фигню! Вступила в собачье дерьмо. — П-т-фу… Блин! — выругалась ты полупечатно, обтирая об обесцвеченный бурьян следы жизнедеятельности животных. — Чтоб подохла вся эта псарня вместе с хозяевами… Джип Регинкиных черножестких корешей стоял сразу за углом цыганского квартала. Невдалеке безнадежно и безрезультатно завывал застрявший в кювете «Москвич-каблук». Машина, кажется, была чем-то перегружена. Озабоченный водитель периодически выглядывал из кабины под колеса. Ты, только что
пострадавшая автолюбительница, посочувствовала бедолаге. — Эй, Натка, пипетка одноразовая! Ты где шляешься? — гладкошерстная Регинка высунула свой «паяльник» из окна джипа. — Да я… — Знаем, знаем, что ты врюхалась, — перебила Регинка. — Сейчас поедем и вытащим. На, вот только этот пакет оттащи в дом барона, и поедем. Не успела Регинка сунуть тебе пакет, как застрявший якобы «Москвич» взревел и через доли секунды уже затормозил возле джипа. Как вороны из его утробы выскочили омоновцы в масках и набросились на вас. Черножесткий, что был за рулем джипа, уже распластался руками на капоте и светился мраморным затылком. — Отдел по борьбе с незаконным оборотом наркотиков, — прозудел у него над ухом невесть откуда взявшийся гражданский. — Вот и приехали… Регинка, превратившаяся на глазах в перепуганную малолетку, обхезавшаяся до полусмерти, с пакетом в руках и уже в наручниках, скулила: — Дяденька, это не мое… — Уметайся отсюда, прошмандовка! — это тебе гаркнула маска. Ты, ополоумев, метнулась прочь. Полквартала бежала, не чувствуя ног и боли в груди. Лишь в висках стучало наотмашь хлесткое: «Прошмандовка, прошмандовка…». Только Сашка Тупяков, по-школьному — Тупорылый, тебя так обзывал, после того как в 9-м классе ты ему отказала. Еще потом он сцепился один с твоей компанией, пытавшейся с ним разобраться «за прошмандовку». Судорожный лифт поднял тебя на твой этаж. Ключ нервически ковырялся в замочной скважине, пока дверь не открылась. Ты повалилась снопом на отзывчивый диван. «Прошмандовка… прошмандовка…» Конечно, это был тупорылый Сашка. Хотя ты слышала, что твоего одноклассника убили в Чечне. Бесцветные глаза в прорези маски, куцые пальцы на автомате. Это точно был Сашка. Значит, не убили, значит, жив. И тебя не подставил. А Регинка, сука паршивая, наркоту тебе совала. А Сашка выручил… А ты его — «тупорылый», а он тебя — «прошмандовка». — А не пошла бы я на фунт в глубину!.. — взвилась ты от осознания ситуации и от боли в груди. Надо перетянуть грудь платком, решила ты. Встала, бросила взгляд в окно. Там, на пустыре, вокруг твоей «Оки» суетилось несколько человек. И среди них… твоя бабушка. Откуда?! Ты сбежала вниз, поспешила к машине. Волоконца твоих нервов лохматились химическим ветром — у тебя тряслись руки. Вялые ноздри едва скрадывали горловой хрип, ты на бегу осторожно откашливалась, не открывая рта. Почти протрезвевший, похожий теперь на актера Караченцова, Коляныч стоял наизготовку с тросом, закрепленным к его «Москвичу». Два пивных толстяка с автостоянки поддомкратили «Оку». Всем процессом руководила твоя бабушка. Оказывается, Ромик со сквозными коленками позвонил в дом престарелых, наябедничал твоей бабуле, что ты разбила машину. Та, не сказав тамошним сиделкам-смотрелкам ни слова, «зафрахтовала» первую попавшуюся машину, примчалась к своей Нателле на выручку.

— Давайте, ребята, тащите машину на стоянку, — дала она команду, когда «Окушку» удалось сдернуть с железобетонной плиты. — Я завтра расплачусь… — Уё… бабка, отсюда! — беззлобно ругался Коляныч, тем самым давая понять, что работает безвозмездно. — Трос сорвется, как вмандяхает!.. — Да я сейчас расплачусь, — заспешила ты внести свою лепту в операцию и зашелестела неприкосновенными сторублевками. Толстяки со стоянки, в отличие от Коляныча, гонорар за усилия получить были вовсе даже не против. — Дай сюда, — бабушка взяла у тебя деньги и расплатилась с помощниками не так щедро, как хотела ты. — У-у какая… — как бы по-детски обиделся один из них. — Ребята, фонари-то выключите, день-деньской на дворе, — дала в ответ ЦУ бабуля, — как раз сэкономите на бутылку… — и, не обращая внимания на возражения толстяков, обратилась к тебе: — Ну что, внученька, пойдем… Я уж сегодня у тебя переночую. — Бабулечка, родненькая, пойдем домой! Я тебя больше никуда не отпущу… — и ты повела ее домой, не обходя вяло цепляющийся за одежду репейник. — У-у, какая бабуля, — со старомодной интонацией протянул один из пивоваренных сторо-жей, явно зауважав деятельную «гостью из прошлого». Избоченившиеся фонари, несвоевременно погашенные пивными толстяками, подслеповато проследили за тобой, удалявшейся с бабушкой. Под их покровительством осталась настрадавшаяся «Окушка» в ряду нескольких легковушек с расквашенными мордашками. Им, фонарям, в принципе было все равно, что на аккуратном задике «Окушки» — ученическое «У». А вот ты чувствовала себя провинившейся ученицей. Самозабвенно вдыхала своим резным носиком старческий дух бабулькиной одежонки и думала о Сашке-омоновце, оказавшимся совсем и не тупорылым, а отличным парнем. Над истоптанным репейником и взрытой чернью пустыря выстилался весенний, почти без химдыма, ветер.