Ольга Балла: «Многочитающий человек проживает много жизней»

Ольга Балла (Гертман), заведующая отделом философии и культурологии журнала «Знание-Сила», по формальному статусу книжный обозреватель множества бумажных и электронных изданий – по преобладающему роду занятий и созерцатель-библиофаг – по образу жизни, представляет собой, как можно подумать, в наш не слишком читающий век фигуру несколько экзотическую, поскольку не только всё время читает книги, но и собирает их – в их классическом бумажном облике. В результате чего, по собственному её признанию, домашняя её библиотека давно уже грозит превысить пределы разумного. Наш корреспондент задался целью выяснить, как устроена эта своеобразная культурная ниша, в чём её смысл и что даёт обитание в такой нише как самому её обитателю, так и, предположительно, культуре в целом.

— Как бы Вы определили, что объединяет все области Вашего рецензентского, обозревательского, комментаторского, критического, наконец – просто читательского внимания? Всё это разнообразие должно же на чём-то держаться?
— Если говорить совсем коротко, круг своих умственных беспокойств я бы обозначила примерно такими формулами: это история идей – по преимуществу гуманитарных, а если каких-то ещё, то в связи с идеями гуманитарными, и история культурных форм. Я бы ещё добавила оборот «культурная антропология». – Вообще мне очень нравится, как обозначает область своих исследовательских интересов Михаил Наумович Эпштейн, и я у него это словечко, с его позволения и с благодарностью, заимствую: он называет всё их разнообразие «гуманистикой» — то есть, насколько я понимаю, тем, что имеет отношение к смысловому устройству человека и к пониманию его как культурного существа. Точно то же самое интересно и мне. Из всего, что мне случается и приходится читать и над чем случается думать, мне интересно вычитать, как – и почему именно так – устроен человек, — в частности, в свою историческую эпоху; в какой степени он определяется суммой культурных условностей, в которые вписан. – Я бы назвала в своём случае такой интерес «синдромом несостоявшегося философа». Чтобы в этом качестве состояться, мне много чего не хватило, прежде всего – систематичности и глубины в их соединении; внутренней (да и внешней) дисциплины. Я всё-таки человек, пишущий отрывками на полях. Но в этом качестве я себя чувствую очень органично, и такие люди тоже нужны – для культурного разнообразия и динамического равновесия. Журналистика хорошо позволяет человеку такого душевного и умственного стиля вести полноценное культурное существование.
— «Библиофаг» (Ваше «знаковое» самоопределение) и просто читатель – какая между ними разница? Для чего, иначе говоря, понадобилось такое эффектное словцо, кроме его эффектности?
— Это очень просто: библиофаг, книгопожиратель, отличается от простого читателя неумеренностью объёмов поглощаемого текста.
— Что даёт человеку – хотя бы персонально Вам – чтение, особенно в больших количествах?
— Интенсивность жизни. Этот мотив, пожалуй, — главный до единственности. Кроме того, мне, по собственной вине, так и не удалось получить хорошее, основательное и систематическое образование, я эту нехватку постоянно чувствую и стараюсь, как могу, компенсировать. Наверно, это всё-таки имеет больше отношения к тому, чтобы унять внутреннее беспокойство, чем к тому, чтобы приобрести полноценное знание, — но и то дело. А знание при этом – хотя бы в качестве побочного результата – тоже хоть отчасти приобретается.
— И что привлекательного в том, чтобы быть эдаким «профессиональным читателем»?
— Но ведь это же прекрасно, когда ты занимаешься тем, что тебе интересно, да ещё получаешь за это какие-никакие деньги! Я как раз была в детстве из таких книжных детей, которые мечтают, чтобы их работа была связана с чтением книг (мне хотелось профессионально заниматься двумя вещами: читать и писать. В точности так и получилось).
— Не убивается ли удовольствие от чтения тем, что многое приходится читать просто по рабочей обязанности?
— Как ни странно, нет, — по рабочей обязанности мне приходится в основном читать такие книги, которые мне интересны. Я, в общем, вполне вольное существо по характеру обязанностей, и, если книга мне неинтересна или не по зубам, то ведь и отказаться могу. И, потом, всё-таки сам процесс чтения очень привлекателен. Он внутренний мир в порядок приводит.
— Есть ли что-то, что Вы, несмотря на большие объёмы своих читательских обязанностей, время от времени всё-таки перечитываете? И с какими целями?
— Время от времени, с только что упомянутыми целями – приведения в порядок внутреннего мира, его событий и происшествий, повышения и укрепления собственной внутренней структурности – и, пожалуй, ещё для опыта гармонии мира – обыкновенно перечитываю стихи. Из русских поэтов чаще всего – Мандельштама (он, пожалуй, образует основополагающую матрицу моего внутреннего устройства – или одну из них, его хочется в себе воспроизводить), Бродского, Тарковского, из наших живых современников – Ольгу Седакову и Бахыта Кенжеева, из современников недавних – Елену Шварц и Леонида Аронзона. Из венгерских поэтов более всего – Эндре Ади, Миклоша Радноти, Яноша Пилинского. Венгров – ещё и ради самого языка, ради «энергетического», что-ли, его опыта, которого мне в моей почти исключительно русской культурной жизни не хватает. Совсем основополагающих классиков двух своих культур – Пушкина и Петёфи – я тоже иногда перечитываю, но их, каюсь, редко. Осип Эмильевич всё-таки остаётся доминантой, камертоном настройки. Из непоэтического очень хороша для перечитывания Лидия Гинзбург – по части повышения внутренней структурности читателя ей нет равных.
— Теряет ли, по-Вашему, что бы то ни было человек, переставая читать (или, допустим, снижая объёмы чтения), и что теряет – если, опять-таки, теряет – культура, когда чтение перестаёт быть в ней одной из ведущих практик?
— Я думаю, это очень индивидуально. Конечно, мне хочется сказать, что, весьма вероятно, он теряет интенсивность внутренней жизни, а может быть, и качество рефлексии, уровень её. Но, если честно, я в этом не так уж уверена. Скорее всего, у интенсивности жизни могут быть и другие источники, не хуже чтения, и более того, сама рефлексия, не исключаю, может происходить не только в словесных формах.
Мне всегда нравилась мысль, что многочитающий человек проживает много жизней – притом именно изнутри, в отличие, скажем, от человека, много смотрящего кино, который наблюдает показанные там жизни всё-таки извне. Так что, может быть, переставая читать, человек теряет объёмность и многожизние?
Культура, пожалуй, теряет качество своей словесной компоненты. Но опять же не факт, что именно словесная компонента непременно и во всякой культуре должна быть ведущей.
— Кстати: перестало ли чтение быть ведущей практикой в нашей культуре или это очередной миф массового сознания: сначала-де были «самой читающей страной в мире», потом перестали?
— Чтение книг, вполне возможно, перестаёт (хотя, по большому счёту, это вопрос к социологам, я тут могу судить всего лишь как праздный наблюдатель: в этом же качестве, в свою очередь, я вижу в метро множество людей с читалками и планшетами. И те из них, что играют на этих устройствах в игры или смотрят кино, кажется, в меньшинстве! Что они там читают? – Бог весть.) А вот миф массового сознания такой есть, да – что и были, и перестали, — но к нему, как ко всякому мифу массового сознания, есть смысл относиться критически. – Что касается чтения как практики, не забудем, что основной характер деятельности людей в Интернете, в социальных сетях – это именно письменное общение, то есть чтение и письмо. Так что оно, по моему разумению, скорее (вместе с письмом) трансформируется, чем уступает позиции.
— Что в современной русской литературе – и, шире, современной русской мысли – Вам особенно интересно?
 — Если опять же искать общих формул, то в современной русской литературе мне, пожалуй, интересно расширение границ художественности, втягивание в неё прежде не принадлежавших ей областей; взаимообмен формами, умениями и достижениями между литературой вымысла и «нон-фикшн». Таково, например, развитие в последние годы на русской почве травелога, «литературы путешествий» и как отдельной ветви художественной рефлексии, и как формы отношений человека с пространством. Очень интересны – персонально мне – жанры дневника и фрагмента, их литературные и смысловые возможности (скорее всего, потому, что я и сама такое пишу, — хочется же оправдаться в собственных глазах!). Интересна работа с языком, расширение его возможностей (например, то, что делает харьковский поэт Илья Риссенберг). Очень интересно, но пока мало мне понятно то, что я про себя называю «немиметическими тенденциями» в литературе: то есть, отход её от мимесиса, от воспроизведения форм внесловесного мира как ведущей задачи и освоение иного круга задач.
В современной русской мысли – как, впрочем, не только в современной и не только в русской – мне интересна прежде всего антропологическая рефлексия, её новейшие формы. Тут я очень радуюсь своей позиции «интеллектуального журналиста», сотрудника «Знание-Силы»: она позволяет расспрашивать действующих участников интеллектуального процесса о том, что они делают. Так, с Михаилом Эпштейном мы делали – надеюсь, оно выйдет в наступающем году – интервью о его работе в (им же созданном) Центре обновления гуманитарных наук в британском городе Дареме, — хотя город и британский, мысль всё равно русская, потому что Эпштейн – наш соотечественник. Ещё мне кажется интересным довольно разнородное и разносоставное направление культурной и гуманитарной географии – я время от времени устраиваю на страницах «Знание-Силы» диалоги с разными его представителями. Пару лет назад, например, мы разговаривали с Рустамом Рахматуллиным, собирателем и исследователем смыслов московского пространства; в январском номере 2014 года должны выйти диалоги с географами — Иваном Митиным, сотрудником ныне закрытого Центра гуманитарных исследований пространства Российского научно-исследовательского института культурного и природного наследия им.  Д.С. Лихачёва и главным редактором журнала «Культурная и гуманитарная география», и Владимиром Каганским, исследователем культурного ландшафта, который сейчас занят разработкой науки о путешествиях.
Интересна мне форма философской рефлексии, которую развивает уже примерно лет двадцать группа самарских философов во главе с Сергеем Лишаевым. Совсем коротко говоря, они занимаются аналитикой опыта, вычленением его смысловых, онтологических структур. (Диалог с Лишаевым об их работе состоялся у меня этой весной на страницах электронного издания «Частный корреспондент»). Этой осенью самарцы, с привлечением петербургских коллег, издали сборник «Сила простых вещей» о философских смыслах вещи – вот это мне видится очень достойным внимания.
Вообще меня занимает то, что происходит на пересечении разных наук и культурных областей к их взаимному оплодотворению, и люди, которые в таких областях пересечения работают. Например, в Петербурге есть весьма любопытный мыслитель Сергей Чебанов, который окончил биолого-почвенный факультет Ленинградского университета по специальности «биолог-микробиолог», при этом – профессор кафедры математической лингвистики в университете, обладатель учёной степени в области филологии: кандидатскую защищал на отчасти биологическую тему — посвящённую описанию докембрийских микроорганизмов «Язык описания таксонов», а докторскую – на тему «Логико-семиотические основания классификаций в лингвистике», то есть столько же лингвистическую, сколько и философскую. Более сорока лет назад он стал одним из основателей и руководителей семинара по теоретической биологии, который действует и сейчас, называется семинаром по биогерменевтике Петербургского лингвистического общества, а в 2002-м — Городского семинара по семиотике.  В общем, для себя я определяю это так, что он занимается исследованием принципов образования форм жизни. С Чебановым мы в прошлом году разговаривали на электронных страницах «Русского журнала» — притом не о чём-нибудь, а о семиотике петербургского и московского пространства.
Как журналисту же мне интересны возможности связывания специальных областей знания и общекультурного сознания, поиск языка для этого.
— Чем вообще определяется, станете Вы писать о книге или нет?
— Я бы сказала, это вопрос прежде всего «энергетический»: будоражит ли внутренне, втягивает ли, цепляет ли. Если будоражит, втягивает и цепляет – тогда очень постараюсь написать, даже если книга не вполне мне понятна: буду прикладывать усилия, чтобы понять; в крайнем случае, если не справлюсь с пониманием сама – постараюсь «разговорить» автора. – Вообще, написать о книге – по-моему, лучший способ её как следует прочитать, усвоить, «интериоризировать» (это словечко я подхватила у недавно, к сожалению, умершего смоленского филолога Вадима Баевского).
— Ваши любимые авторы и авторы, наиболее Вам интересные – в какой мере совпадают эти множества? Есть ли тексты / авторы, которые Вы читаете просто для удовольствия, не заботясь о том, что об этом надо бы или хотелось бы написать? И что это за тексты?
— Эти множества, к великому счастью, совпадают полностью. Для удовольствия читаю я книги, которые, будучи интересны, тем не менее по каким-то причинам не могут стать предметом рецензирования или книжного обозревательства – как правило, потому, что вышли давно, хотя бы года два назад: журналы всё-таки обыкновенно публикуют материалы о книгах текущего года издания (в «Знание-Силе» это, к счастью же, немного иначе: там предметом разговора может стать, по существу, любая книга, хоть изданная в прошлом веке, — был бы только разговор интересен). Но вообще, если книга интересна, — «под неё», в связи с нею чаще всего хочется изобрести какой-нибудь рабочий проект (просто уже потому, что это – форма более интенсивного взаимодействия с ней) – и стараюсь изобретать.
— Какие из своих читательских событий уходящего 2013 года Вы бы отнесли к наиболее значительным? И, если это можно сформулировать, — каковы для Вас при этом критерии значительности?
— Начнём с критериев: значительным видится то, что, по моему разумению, открывает перед литературой или, шире, мыслью некоторые новые возможности.
Среди наиболее значительных художественных книг 2013 года я бы вспомнила прежде всего два вышедших в этом году (оба – в издательстве «Центр современной литературы. Русский Гулливер») больших романа: «Матрос на мачте» Андрея Таврова и «Адамов мост» Сергея Соловьёва. В моём восприятии они укладываются в одну смысловую нишу не только потому, что оказались прочитаны одновременно и даже не потому, что, будучи выпущены одним издательством, явно осуществлены в рамках одного большого проекта, – а «Русский Гулливер» — конечно, издательство со своим проектом, и все его книги, в конечном счёте, — слова одного развёрнутого, продуманного высказывания.
Мне здесь важно то, что оба – формально будучи романами «о любви», о человеческих отношениях, их возможностях и невозможностях — достойны названия романов онтологических: об устройстве мира. Любовные отношения героев в обоих случаях — всего лишь своего рода оптическое средство, позволяющее это устройство не столько даже рассмотреть, сколько пережить в собственном опыте. В нашей литературе такое, насколько я себе представляю, чрезвычайно редко. Рискну выразиться даже категоричнее: ничего сопоставимого с ними в этом отношении в русской словесности последних лет я, пожалуй, не припомню. Особенно это касается «Матроса на мачте», который работает с гностическим мифом, вращивает его в структуру романа на правах полноценного смыслообразующего начала. Я бы сказала, что обе этих книги восполняют нехватку на русской почве большого модернистского романа, который европейская литература выработала и прожила как собственную реальность ещё в первой половине ХХ века, и должны быть продуманы в этом качестве.
Лично моим большим читательским событием стал буквально на днях небольшой поэтический двухтомник, выпущенный издательством «Арт-Волхонка» и датированный уже 2014-м годом – но вышел он в этом декабре,-  посвящённый саду как особому состоянию мира: на пересечении природы и культуры, и человеческому опыту сада – его созерцанию, переживанию, возделыванию. Первый его том составляют переводы из швейцарского франкоязычного поэта Филиппа Жакоте, сделанные Ольгой Седаковой, второй – избранные стихотворения самой Седаковой, объединённые темой или интуицией сада. На мой взгляд, это маленькое двукнижие – событие не только поэтическое, но и философское, притом, что бывает уж совсем редко, — он таков ещё и своим оформлением. В обоих томах тексты сопровождает графический ряд – фотографии (или, как называет сам автор, графемы) Татьяны Ян, которые не просто иллюстрируют сказанное, но представляют собой самостоятельное высказывание на ту же тему и дают основания задуматься о поэтическом и метафизическом потенциале фотографии (я же говорю, что рефлексия умеет быть не только словесной!).  
Из переводного очень значителен – чувствую уже сейчас, хотя начала читать только что – роман немецкого писателя Ханса Хенни Янна, почти неизвестного у нас, — «Река без берегов», первая часть которого, «Деревянный корабль», вышла недавно в петербургском издательстве Ивана Лимбаха в переводе Татьяны Баскаковой. Тут мне ещё рано что бы то ни было говорить, поскольку, как и было сказано, читать его я едва начала, но уже понятно, что Янн – величина, сомасштабная, например, Кафке, Роберту Музилю, Герману Броху, и то, что его у нас наконец начали переводить, не останется, думаю, без последствий и для русского литературного самосознания.
Среди самых существенных исследовательских текстов просто нельзя не сказать о «Поэзии неомодернизма» Александра Житенёва (СПб., Инапресс). Это фундаментальное исследование по истории новейшей русской поэзии, над которым автор работал десять лет. Вышедши в самом конце  прошлого года, эта книга  тоже вполне может быть отнесена к числу читательских событий 2013-го. Важна она прежде всего тем, что автор даёт целостное описание по видимости разнородных русских поэтических процессов второй половины ХХ века (1960-2000-х гг.) — и собственную, обоснованную концепцию этого периода в истории культуры и самосознания, для которого предлагает название «неомодерн». Фактически, это заявка на радикальное переписывание устоявшейся к первой половине двухтысячных «картины истории литературы». Несомненно литературоведческая и очень тщательно в этом качестве выстроенная, эта работа выходит за рамки филологии как таковой (хорошо, без зазоров эти рамки притом заполняя). Она по существу – философская: рассматривает поэзию как (культурообразующую) антропологическую практику, как особого рода работу с опытом («неомодерн» же как культурное состояние видится автору следствием метафизической катастрофы). Это – история мысли и исторического самочувствия, рассмотренная через подробно настроенную оптику истории поэзии. Не знаю, достанет ли мне собственного масштаба написать об этой книге хоть что-то достойное существования, о ней уже куда более квалифицированные люди высказывались, — но мне бы, честно сказать, этого хотелось. Тихо подбираюсь.
Очень нетривиальное явление гуманитарной мысли этого года — книга Сергея Ситара «Архитектура внешнего мира: Искусство проектирования и становление европейских физических представлений» (М., Новое издательство). Говоря очень коротко, это – книга о том, что естествознание и теория архитектуры в Европе развивались во взаимной обусловленности, как части одного исторического и смыслового контекста, и уходят корнями, в конечном счёте, в (менявшиеся со сменой культурных эпох) представления об устройстве Вселенной. То есть, это исследование – нечастый на нашей почве пример объёмного теоретического зрения, которое охватывает одновременно – притом без огрубляющих схематизаций – историю художественной, научной и философской мысли. Вот об этом тоже стоило бы писать, — хватило бы ума.
— Есть ли что-то в современном потоке русскоязычных художественных и нехудожественных текстов, чего Вам отчётливо недостаёт?
— Скорее, мне недостаёт собственных возможностей как следует, с хорошим глубоким усвоением, охватить и воспринять то, что уже выходит. Из читательских событий уходящего года я ещё не всё и упомянула, а сколько всего лежит в очереди на чтение.
— Что бы Вы сами стали писать – если бы стали (а может быть, уже и стали)? И почему именно это?
— Из исследовательского я в своё время начинала писать – но, по тяжёлому разгильдяйству, ни до чего законченного не довела, хотя отдельные главы даже были опубликованы – исследование по культурологии почерковой графики под названием «Homo Scribens»: о существовании почерка в культуре, в частности – но не исключительно – его индивидуальных форм. (Это – потому что у меня со школьных лет есть некоторая восприимчивость к тому, как человек выражается в его манере писать; желая прояснить корни этой восприимчивости и природу явления вообще, я истратила семь с лишним лет жизни на работу в качестве эксперта-почерковеда. По сей день считаю это родом аскезы.) Таких книг – которые охватывали бы именно все аспекты исторического существования рукописной графики, в комплексе, включая и такие формы культурного сознания-воображения, как графология, — я на русском языке не встречала, а на других не разыскивала. Это было бы очень интересно.
Мне очень хотелось в начале жизни написать Фундаментальный Труд «Антропология вещи», о том, как человек наделяет вещи смыслами и как строит свои взаимоотношения с ними — примерно в том смысловом русле, в каком осуществилась самарско-петербургская книга «Сила простых вещей» (кстати, туда попал и мой небольшой текст, но он скорее лирического толка, — то, что можно назвать «интеллектуальной лирикой»). Это – потому, что чувственные отношения с миром переживаю как очень важные и сильно воздействующие, в частности, на мышление (а вот и название ещё одного моего несостоявшегося Опуса Магнума: «Соматика смысла»), а взаимодействие с вещами – как этически значимые. Много лет собирала и собираю небольшие заметки к Опусу же Магнуму «Этика существования»; конечно, ничем систематическим он никогда не станет, но мне довольно и процесса собирания.
Много-много лет собиралась написать хоть что-нибудь о характере восприятия мира в дошкольном детстве. К великому счастью, этот текст, задуманный ещё на 24-м году, я несколько лет назад всё-таки написала. Он тоже небольшой и совершенная «интеллектуальная лирика», с упором больше на слово «лирика», но я очень рада тому, что он существует и даже опубликован, хотя и в мало кому известной газете «Первое Сентября». Главное, что он есть.
Вот ещё что точно стоило бы написать, если бы у меня был достаточный талант для этого – это целиком (или по преимуществу) «внутренний» — о внутренних событиях — роман о том, как человек уходит из жизни: не в смысле умирает, а – задолго до этого, где-нибудь с пятого десятка жизни – отступает в старость, сворачивается, дистанцируется от мира. О неразделимости, даже взаимообусловленности, смыслоносного и смыслоубивающего аспектов в этом процессе; о диалогах с собственным угасающим телом. (Это, на самом деле, тоже потихоньку собирается под названием «Работа убывания», но романом, конечно, никогда не станет, потому что у меня мышление не романное).
Это далеко не всё, но тут прервусь, ибо на эту тему как начнёшь, так не остановишься. Но вообще всё, что я пишу по поводу чужих текстов и о чём стараюсь разговаривать с героями интервью, — так или иначе касается и моих собственных внутренних тем-доминант: это – способ их прояснить и продумать.
— Вы заведуете отделом философии и культурологии в известном научно-популярном журнале «Знание-Сила». Сказываются ли на политике этого отдела Ваши собственные интересы и пристрастия (наверняка ведь сказываются) и как именно?
— Вписываются полностью и, буду нескромна, целиком эту политику, стратегию и тактику и определяют (будучи ограничиваемы в случае чего только волею главного редактора). К счастью, определяют они его в содружестве и диалоге с многочисленными авторами – внештатными, штатных авторов у нас нет, — которых я стараюсь разыскивать, конечно, исходя по преимуществу из своих интеллектуальных симпатий. То есть, мы стараемся нащупывать в современной русской культуре «точки роста», смысловые возможности, обещание перспектив; рассматривать интеллектуальные и культурные явления в их становлении и исторических корнях; а также явления на пересечении дисциплин и культурных областей.
— Как бы Вы вообще сформулировали «смысловую политику» Вашего отдела? – то есть, какие стратегические задачи Вы решаете в его работе; как это вписывается в общую задачу журнала?
— Тут мне хочется вернуться к любимому мною словечку М.Н. Эпштейна: «гуманистика». Именно этим наш отдел и занимается – человеческими смыслами в культуре. А журнал в целом озабочен человеческими смыслами знания вообще и науки в особенности; наукой как способом понимания человеком мира и самого себя. Так что мы неплохо вписываемся.
— В чём смысл собирания книг в нашу электронную эпоху?
— Он очень прост: в потребности телесного взаимодействия с книгами, их телесного присутствия в доме, которое, на мой взгляд, делает дом интенсивнее, осмысленнее и индивидуальнее. С книгами тепло и ярко, даже когда они просто стоят или лежат рядом. Сама их близость расширяет внутренние горизонты.
— Чем определяются, по-Вашему, пределы роста домашней библиотеки?
— Пока по квартире можно пройти – предел не достигнут! – Отчасти шучу, конечно. На самом деле, процесс начинает упираться в свои пределы там, где возникают долго разрешаемые, громоздкие трудности с поиском нужной книги; тогда, когда книговладелец начинает переставать ориентироваться в собственном собрании. Должна признаться, к этой стадии своего развития мы уже вплотную придвинулись. Но до сих пор я всё искомое находила и нахожу – хотя уже всё более не сразу. С другой стороны, пока найдёшь нужное – переберёшь столько других книг, столько всего вспомнишь и передумаешь, — а то и рабочие проекты какие-нибудь в голову придут, — что любой электронный поиск, не в пример более быстрый, перед этим бледнеет. Просто на это нужно время.
— Классический вопрос: есть ли для Вас какая-либо разница во взаимоотношениях с бумажными и электронными книгами?
— Конечно же: им соответствует разный характер чувственности. В отношениях с электронными книгами тоже есть и важен чувственный аспект, просто он другой. Есть своя прелесть в щёлкании кнопками ридера, своё телесное согласие с ними; есть большое преимущество в том, что можно поставить шрифт нужного тебе размера и типа, в том, что светится экран (ещё в детстве мечталось, чтобы у книги светились страницы! – так что мечты сбываются), иногда можно даже задать цвет фона (я себе поставила на ныне действующем ридере голубой, «вечерний» — и очень этому радуюсь).
— И вытеснит ли электронная книга свою бумажную предшественницу?
— Думаю, что всё-таки нет, — скорее, они поделят культурные ниши, по-новому распределят в них смыслы. Так кино не отменило театра, а фотография -живописи: они просто поставили друг друга перед новыми задачами.
— Что Вам даёт ведение блога? — в материальном или духовном смысле.
— Ну, в материальном, слава Богу, ничего, — то, что за блогопись (мне) никто ничего не платит, позволяет этой деятельности остаться свободной и своевольной. А в смысле решения разных умственных и человеческих задач – очень многое. Прежде всего, блог – хотя и дневник, но он – публичный дневник, и отличается от приватного, бумажного уж тем, что, прежде чем записать туда мысль или чувство, — всё-таки отбираешь из всего, что претендует быть выговоренным, то, что способно быть хоть сколько-то общезначимым, хоть как-то высовываться за пределы твоей маленькой биографии и быть хоть немного интересным за этими пределами. Это не просто самособирание, но самособирание в рамках известной дисциплины. Потом, что не менее важно, — блог даёт собеседников, из общения с которыми даже способны получиться полноценные человеческие отношения. И, наконец, как всякое письменное проговаривание мыслей, — это помогает находить и развивать идеи, способные лечь в основу рабочих проектов. А тут уже и до материальных результатов – до гонораров – не слишком далеко!

Беседовала Елена СЕРЕБРЯКОВА