Александр Самарцев: «Мата я не люблю за его однозначность»

Русский поэт, москвич Александр Самарцев, известный не только своими замечательными стихами, но и принципиальностью, и твёрдой гражданской позицией, вчера вернулся из Киева. Он ездил туда «добровольцем», чтобы поддержать братский народ в трудное время. Сегодня Александр Самарцев отвечает вопросы «Пиши-Читай», в числе которых будет и вопрос о Майдане…

— Когда Вы начали писать стихи?

— Первое стихотворение написано было в 12 лет – с пушкинским пафосом посвящение однокласснице, подписанное страшным псевдонимом «Артур Неизвестный». Устроено было «дознание» (записка попала к учительнице-практикантке), авторство я гордо признал и держался так, что был заклеймён «Печориным» (которого тогда ещё не читал). Затем лет до 20-и практически не писал и очень мало до 27-и, до момента поступления на заочную режиссуру Щукинского училища. В тот год я вернулся в Москву со Средней Волги – увезён туда был в 4 года по обстоятельствам отцовской научной карьеры…

— Расскажите о детстве, юности. Кого Вы тогда читали? Уважали ли литературу в Вашей семье? Если можно, расскажите про Ваших родителей.

— Отец родом из Одессы, мама — с Южного Урала, познакомились в метро где-то между «Новокузнецкой» и «Соколом», а их свадьба прошла на 2-й Тверской-Ямской 6, рядом с домом, где родился Пастернак (№2), в те же стены из таганского роддома меня и доставили с мамой.

Разумеется, родители выписывали разные собрания сочинений, как было принято в интеллигентских семьях — Пушкин, Ромен Роллан, Чехов, Лев Толстой, Жюль Верн, 16-томник драматурга Островского, Золя, Флобер, Бунин, Вересаев – акцента, впрочем, ни на ком не делалось. Большинство авторов, раскрытые наугад, отпугнули. Первые же две самостоятельно прочитанные книги – «Три мушкетёра» и «Таинственный остров», особенно восхитили афористичные фразы, типа «Нежность Вашего голоса смягчает жестокость Ваших слов» из Дюма и как в гондоле падающего воздушного шара у Жюль Верна все говорят одновременно. В 14 лет явился Бунин (парижский поначалу), надолго всех оттеснив.

Стихи пришли позднее – Лермонтов и Есенин, любовь к ним никто специально не прививал, воспитанием оставили в покое, отца поглощал институт (он занимался подшипниками, трением и смазкой, даже войдя лет за 10 до кончины в специальный совет по этим дисциплинам при АН). Мама, врач-эпидемиолог, также ничем не «грузила», в том числе музыкальным образованием – зачем ребёнка мучить? И при переезде из Москвы продали пианино, рядом с педалями которого я и спал на полу. Возможно, это повлияло на слух, обнаруженный лет в 16, но лень учиться в этом возрасте уже не дала.

— Самые близкие Вам поэты – кто они? А из иностранных? Можно ли в полной мере познать поэзию в переводе? Как Вы считаете, возможно ли скверным переводом исковеркать гения или, наоборот, хорошим – возвеличить серость?

— Самые близкие поэты? Увы, этой «опции» не имею. Пушкин давным-давно за скобками, как Библия. Было время, когда наизусть знал чуть ли не всего Вознесенского, его некоторые ранние стихи никем не перебиты, даже Мандельштамом. Даже Пастернаком, который, возможно, внутренне максимально родственный (только не поэтикой, а всей структурой взглядов, изложенных в «Живаго»). Вот навскидку несколько имён: Фет, Юрий Кузнецов, Павел Васильев, Ахматова, Георгий Иванов, Цветаева (совсем немного), Бродский (крупицами), ранний Соснора, Иван Жданов, Лёша Парщиков, другие современники (не менее десятка)…

С иноязычными всё куда запутанней. Лорка, Янис Рицос, Аполлинер, Антонио Мачадо, Элюар – с редкими вкраплениями, как видите, межвоенный промежуток. Но сейчас переводного стараюсь не читать. Подозреваю, что и знание языков мало что прибавит. Кроме звучания для меня очень важно поле коннотаций, на мой взгляд, лишь рифмованным стихам доступное, а данный тренд и по-русски в некотором (сознательном) загоне. И потом, «гений» стало достаточно лёгкой поощрительной конфеткой – девальвация оценок и ранжирования рулит нами давно и вовсю – в общем-то, и пускай рулит. Стояние насмерть уже никому не интересно, поэтому лучше уж насмерть стоять в чём-то корневом, на каком-нибудь «последнем рубеже», а в игре самолюбий и приятных друг другу чествований пусть будет проигрыш. Я могу признавать авторитеты, скажем, Рильке, Целана, Йетса, Эудженио Монтале, однако плохо представляю, какое место им уготовано в «котле» своих языков, какими флюидами музыка их (несомненная) взаимодействует с мыслью, если же короче, «отравленность» Пушкиным с его простейшими «я вас любил» и «подъезжая под Ижоры» требовала бы для равновесия чего-то схожего и в других наречиях, но я этого никогда не узнаю.

— Классическая поэзия – это вечная ценность или преходящее? Согласны ли Вы, что время классики в поэзии безвозвратно прошло, что авангард её вытеснил – и теперь поэтам «диктует условия» современность? Применимо ли понятие «актуальность» к поэзии?

— Классику можно «вытеснять» и «сбрасывать» до бесконечности. Пушкин, мне кажется, поставил прочную плотину этим попыткам, ничего не запретив. Мандельштам вставил и здесь свой «обол»: «Но от ясности прекрасной мы спасаться не должны». При этом всякое время – это время СЕЙЧАС, это проживаемость СЕЙЧАС. И только собой, только сквозь и через себя. Всё прочее не литература даже, а упражнение. Сольфеджио, в лучшем случае. Что же касается актуальности – это нерв, а не хроника. Нерв как дар. Атака (открытая или замаскированная) идёт именно в направлении дара. Ну, это дело атакующих, дело теоретиков, авгуров-профи, дай им Бог плацдармов и олимпиад. Потребовать дар обратно может лишь Известно Кто. Хотя и самообольщение всегда наготове.

— Как Вы относитесь к ненормативной лексике в стихах? Кому из Ваших коллег Вы бы могли простить её употребление?

— Мата я не люблю за его однозначность. Женя Лесин умеет с ним работать, у него есть вкус и даже некоторый аристократизм в панибратстве с обсценом, он так вжился в маску, что маска уступила Жениному обаянию. В обыденной же речи мне дороже как бы матерная интонация, переданная «без грязи» — то есть, мата вроде бы нет, он заменён, замещён, отчего брань только сильнее. Стихам же этот выплеск излишен.

— Каким Вы видите будущее русской литературы? Согласны ли Вы, что сейчас она испытывает подъём?

— У русской поэзии (а это литература плюс ещё что-то) есть несомненное СЕЙЧАС. Оно же, повторюсь – и будущее (уж если без пафоса не обойтись). Другого будущего «у меня для вас нет» — сталинский мем работает. А вот категории «подъёма-спуска-застоя» мне сдаются некоей разводкой, поводом для мелких споров, суетой, в конце концов.

— Как литератор и просто русский человек – что Вы думаете по поводу сохранения чистоты нашего языка, хотя бы в пределах грамотности? Вы сами видите, что творится: молодёжь, кроме игр и сайтов, ничего не хочет. Читают – единицы. В школах преподают «мажоры» с купленными дипломами. Что делать?

— Что делать с неграмотностью, ума не приложу. В синтаксисе давно перешёл на авторские знаки, а затем упразднил их в стихах вовсе, доверяя интонации. Чистота и богатство языка далеко не всегда совместны, но это не «гений и злодейство». Так вышло, что судьба столкнула с айтишниками, в том числе с «птичьим языком», который на удивление не мешает им изъясняться по всем канонам классической грамотности. Но, возможно, это исключение. Хотя в целом, компьютеризация, с одного боку правильность языка утопив, с другого – его же и подняла. Доказать этого не могу, интуиция всего лишь.

— Каково, по-Вашему, будущее России, учитывая её прошлое и настоящее? Какая идея сегодня могла бы стать для неё национальной?

— Насчёт России главное, по моим, всё более радикализующимся, представлениям, захочет ли она БЫТЬ. Это последнее и решительное, как бой. Пока что БЫТЬ хочет Украина, я это подозревал до непосредственного знакомства с Майданом, имеющего – поверх всего – символическое значение, а теперь укрепился. Россия – матрёшка со смещённым центром тяжести, Москвой, внутри которой Кремль, а внутри Кремля что или кто – увы, не важно, и «хороший» Путин (допустим, Ходорковский) стал бы править при той же чёрной дыре. К моему сожалению (если не к унынию) наибольшими сторонниками этой традиционной матрёшки, являются собратья-литераторы, порой самые близкие. Действительно, что станет с «империей русской речи», когда «урезанный СССР» переформатируется в подлинную федерацию, чего бы хотел мой друг, идеолог национально-демократического альянса (НДА) поэт Алексей Широпаев, или по каким-то причинам сжавшаяся в более компактную по размерам страну, малопредсказуемо. И уже не до «национальной идеи», когда гражданская нация никак не сформируется, когда все попытки, все шевеления здесь первым делом осмеиваются либо впрямую блокируются именно рефлексирующим сословием, его историческим отталкиванием от любой солидарности.

— В последнее время мир разделился на сторонников и противников глобализации. По Вашему мнению, глобализация – это зло или добро?

— Глобализация побеждает по определению, все антиглобалисты питаются от её победы. Всё виртуально, кроме любви.

— Можно ли нынче «прокормиться» одной поэзией? Обеспечивает ли она Вам достойную жизнь?

— Мне жаль тоскующих по эпохе «тиражей и чёса», когда стихи некое «достойное существование» обеспечивали. От этих «времён очаковских» стихов достойных, не декоративных или общелирических (в идеальном варианте), а занятых внутренним, само- и миропознавательным осталось… ну, не будем обижать никого…

— Должен ли поэт иметь гражданскую позицию? А высказывать её публично?

— Высказываться общеграждански? Я не знаю удачных примеров. Говорить общие, правильные вещи «легко и приятно». Говорить их УМЕСТНО – дано единицам. Или меньше, чем единицам. Чтобы слышали, что это было нужно, то есть, говорить СЕЙЧАС – это выпадает в строго очерченный миг и это слово, увы, так или по-иному самодостаточно. То есть, всё равно поэзия, почти не отделимая от позы. Что надо сказать – скажется. Или умрёт невысказанным.

— Александр, расскажите про свою недавнюю поездку в Киев. Что Вас подвигло на этот поступок? Как там было?

— О Киеве не хотелось бросать походя. Тем более, что сайт rufabula.com ждёт материала, и его ещё надо утрясти, «укротить». Если совсем коротко: Украина сейчас ключ к нам, к нашей «матрёшке». Нынешний Киев одновременно бедное, тревожное и самое живое место. И как раз в эту пору массив голосов литературно-поэтического цеха мог бы взять на себя роль трёх монахов, что встали недавно между оцеплением «Беркута» и линией повстанцев – только в нашем случае это было бы между Кремлём и зомбируемым с помощью того же Кремля нашим уставшим ото всего населением (воззвать к первым и успокоить остальных). Но мои коллеги редко выходят «за флажки» плача по «несчастной братской стране», либо страхов перед её мифическим «нацизмом».

Беседовала Елена СЕРЕБРЯКОВА