Наталия Кравченко: «Квасные патриоты пытались прилепить мне ярлык русофоба»
Если бы слово «рыцарь» применялось к женщинам, то именно так надо называть Наталию Кравченко. Она действительно самоотверженный рыцарь – поэзии, литературы, культуры в целом. А «в миру», то есть в славном городе Саратове, где живет и работает Наталия, и далеко за его пределами – в Америке, Западной Европе и на Земле Обетованной – ее знают как выдающегося литературоведа и талантливую поэтессу. А вчера пришло сообщение о номинанции Наталии Кравченко на премию «Народный поэт» — неожиданно, но приятно. Литературному порталу «Пиши-Читай» посчастливилось выйти на связь с Наталией и пообщаться с ней как на самые высокие, так и на жизненные темы…
— Наталия, расскажите о своем детстве, юности. Кого Вы тогда читали? Уважали ли литературу в Вашей семье? Если можно, расскажите про Ваших родителей. Это они привили Вам любовь к поэзии?
— У меня была книга «Непридуманных рассказов» из цикла «Непрошедшее время», где в том числе были и рассказы о детстве: «Детство моё, постой», «Улицы детства», «Героизм», «Бабушка». В доме у нас была большая библиотека, в основном, отечественная и зарубежная классика. Отец вечерами читал нам с братом вслух (была тогда такая традиция домашнего чтения). Особенно любил и чаще всего читал нам рассказы Чехова. И один из них – «Шуточка», помню, – запал в самое сердце. Герой катался там на санках с молодой девушкой с очень крутой горы. И когда санки достигали пика скорости и ветер бешено свистел в ушах, он наклонялся к её уху и еле слышно сквозь шарф шептал: «Я люблю Вас, Наденька…». Она оборачивалась, пытливо вглядываясь в его глаза, но он делал вид, что не при чём. И бедная Наденька не могла понять: сказал ли Он эти заветные слова на самом деле или ей это лишь почудилось в свисте ветра. И она снова, дрожа от страха, предлагает ему съехать с горы, и снова он шепчет: «Я люблю Вас, Надя», а потом, спустя годы, вспоминая с улыбкой наивную девушку, недоумевает, – зачем это делал. «Зачем шутил?» Я просила отца снова и снова читать этот рассказ, и когда мы в очередной раз катались с горы на санках, невольно прислушивалась: а не шепчет ли и мне ветер эти долгожданные слова?
Дома у меня было много кукол. Я играла с ними в разные игры, которые сама придумывала: в парикмахерскую (после чего многие из них лишались своей шевелюры), в больницу (что кончалось для некоторых ещё более чреватым для их внешнего вида хирургическим вмешательством), в школу. Последняя была моя самая любимая: я рассаживала кукол перед собой и рассказывала им всё, что накануне прочла (это, видимо, и было предтечей моих будущих лекций). Привычка говорить долго и много продолжилась в школе, и когда меня вызывали к доске, весь класс облегчённо вздыхал: это на весь урок. Значит, никого больше не вызовут.
— Когда Вы сами начали писать стихи?
— Об этом у меня тоже есть маленький рассказик. Вот его начало:
Листья кружатся в медленном танце
Иду по осеннему скверу. Осторожно ступаю по шуршащему золоту листьев. С невольным сожалением замечаю, что его на аллее становится всё меньше — пожилые женщины в спецодежде сгребают всё это богатство в мешки и складывают под деревьями. Мешки такие большие и пухлые, что действительно напоминают мне мешки с золотом — из каких-то старинных пиратских фильмов. Из глубин памяти всплывает: «Листья кружатся в медленном танце…»
Первая строчка моего первого стихотворения. Мне шесть лет. Мы гуляем с отцом в осенних Липках. Помню, как отец ужасно обрадовался этой, возможно, случайно оброненной мной строчке. И всячески понукал меня к её продолжению. «Ну, а как же там дальше, ну, ну?» — теребил он меня. И я с азартом — хотя и не без труда — «родила» следующие: «Листья кружатся в медленном танце… падают тихо в забытом саду… И по аллее… осенью поздней…» Дальше никак не выходило. Но отец смотрел на меня с такой надеждой, с таким нетерпеливым ожиданием, что не оправдать их было нельзя. «Я прохожу по цветному ковру!» — выпалила я наконец. И испытала жуткий восторг от содеянного. Я впервые сотворила стих! Это было необыкновенное ощущение какого-то экстаза, эйфории. Я прыгала, кружилась, поднимала с земли разноцветные листья и осыпала себя ими, как золотом. Это было приобщение к чему-то новому, неведомому, прекрасному, которое пустило меня в свою волшебную дверцу, оказавшуюся за нарисованным очагом папы Карло. И отец радовался не меньше меня. Я уже не помню подробностей, мучительно пытаюсь вспомнить, как вспоминают сон. Так давно это было! Но то ощущение радости, своего могущества, сказочного преображения мира помню очень хорошо…
— Самые близкие Вам поэты – кто они? А из иностранных?
— Самые близкие и любимые — те, о ком я в тот момент пишу или рассказываю на лекциях, я настолько погружаюсь в ауру его жизни и творчества, что лучше его в это время для меня нет. Но следующий герой , которым я начинаю заниматься — вытесняет предыдущего, я уже начинаю жить его жизнью. Подобно актёру, работающему над ролью, — я вживаюсь в иной мир, в чужую кожу, и она становится на какое-то время моей.
Но, конечно, есть поэты, которые не вытесняются, а вживляются намертво, входят уже в состав крови и что-то меняют во мне самой, в структуре души. Есть стихи, которые просто читаешь, и есть такие, с которыми живешь. С которыми можно, как выразился Бродский, «более-менее прожить жизнь». (Как писала Цветаева Пастернаку: «Я живу с твоей душою…») В их числе Александр Кушнер, Лариса Миллер, Инна Лиснянская. Очень близки мне — начиная с детства и до нынешних дней — Вероника Тушнова, Сергей Чекмарёв, Ирина Снегова, Майя Борисова, Татьяна Галушко, Татьяна Бек, Вениамин Блаженный, Владимир Соколов, Борис Рыжий… Конечно, Цветаева, Ахмадулина… Да что я мучаюсь — вот весь список поэтов, о которых я рассказывала, и составлен он именно по этой логике — по принципу любимости и близости. Да, список велик, но ведь это за всю жизнь.
Если говорить об иностранных — это Рильке, Верлен, Рембо, Бодлер, Гейне.
Но об одном поэте хотелось бы сказать особо. Это Николай Заболоцкий — не просто любимый, но очень близкий мне по духу поэт, стихами которого я заболела ещё в юности и — навсегда. Когда вырывался свободный часок, спешила в библиотеку Дома учителя. Я облюбовала там стол с видом на волжские дали, набирала кипу заветных сборников и — блаженствовала, зачитываясь стихами. Стол этот был хорош ещё и тем, что я сидела спиной ко всем прочим читателям, они не могли видеть моего лица с горящими от возбуждения щеками, шевелящимися губами, бормочущими любимые строчки, я могла не смущаться недоумённых взглядов «нормальных» людей. Заболоцкий был первым моим поэтическим открытием, первым потрясением. Я, как хрустальный бубенец, пробовала на слух загадочный ребус слов, как драгоценные камешки, катала во рту волшебные звуки:
О сад ночной, таинственный орган, лес длинных труб, приют виолончелей…
Читайте, деревья, стихи Гезиода…
Можжевеловый куст, можжевеловый куст, остывающий лепет изменчивых уст…
Потом ходила, как пьяная, шептала эти стихи про себя, словно в бреду. У меня до сих пор хранятся те общие тетради с переписанными стихами открывшихся мне поэтов. Хотя давно уже на полках стоят их сборники, собрания сочинений и в тетрадках нет больше нужды, но не поднимается рука их выбросить. Открываю — и сразу оживает в памяти тот трепет, с которым переписывала близкие сердцу строки…
— Кого Вы любите из прозаиков? Что Вы в настоящий момент читаете?
— Сейчас читаю Набокова. Когда переделаю все необходимые дела — вознаграждаю себя несколькими его страницами — как каким-то духовным лакомством, высшим гурманством. (Помню, когда Мандельштаму в голодные годы кто-то из почитателей подарил банку варенья — тот был в неописуемом восторге и, уплетая его, без конца повторял: «Какое наслаждение! Какое высокое художественное наслаждение!» Вот нечто подобное и я испытываю, видимо, читая Набокова. ) Очень люблю его «Дар», «Отчаяние», «Другие берега», «Защиту Лужина», но особенно — рассказы, могу перечитывать их бесконечно («Весна в Фиальте», «Возвращение Чорба», «Соглядатай»). Причём сюжет мне не столь важен, я упиваюсь музыкой языка, поэзией скрытых смыслов.
— Вы изучаете, освещаете и не даете забыть творчество очень талантливых ушедших авторов. Расскажите про тех, о ком нам всем следовало бы знать и помнить…
— Собственно, выше я уже в чём-то ответила на этот вопрос. В список поэтов, ссылку на который я дала, вошло около ста имён избранных и возлюбленных мной авторов, о которых я рассказывала в нашей библиотеке, а потом выкладывала эти тексты в ЖЖ. Конечно, это в чём-то личный и пристрастный выбор. В него вошли поэты разных стран и эпох, от средневековья, золотого и серебряного веков до современности. Там есть не только классики и общепризнанные кумиры, но и малоизвестные имена (я читала цикл «Забытые имена» в поэзии). Например, Ольга Ваксель, Ольга Анстей, София Парнок, Мария Петровых, Наталья Крандиевская -Толстая, Борис Поплавский, Иван Елагин, Евгений Блажеевский, Татьяна Галушко, Борис Чичибаин, Сергей Чекмарёв, Сергей Чудаков.
Пожалуй, только хотела бы добавить сюда свою антологию наших саратовских поэтов «Невидимые миру поэты» (уже умерших, к сожалению), в рассказы о которых внесла много личного.
Порой мне кажется, что это нужно не только тем, нынешним, которым я открываю эти имена, но и тем, о ком я рассказываю, тем «дорогим, любимым теням», как назвал их А. Кушнер в своей авторской программе. Я переписываюсь с Александром Семёновичем с 2000 года, и в одном из писем он написал мне: «Вам благодарны тени всех поэтов, вечера которых Вы устраиваете».
— Что Вы сами сейчас пишете? Над чем работаете?
— Ни над чем особенно сейчас не работаю. Пишутся стихи, создаются какие-то спонтанные посты, существуют праобразы и чего-то более серьёзного, но всё это пока в стадии замыслов и доработок.
— Можно ли в полной мере познать поэзию в переводе? Как Вы считаете, возможно ли скверным переводом исковеркать гения или, наоборот, хорошим – возвеличить серость?
— Думаю, возможно, и то, и другое. Очень люблю переводы А. Гелескула (Лорки), А. Ревича (Верлена), Цветаевой (Лорки, Бодлера), Пастернака (Рильке, Верлена). Они максимально приближены к первоисточнику. Тут есть один важный нюанс. Есть переводы, которые хороши сами по себе, безотносительно к тексту, это почти самостоятельные произведения на ту же тему, и есть переводчики, которые стремятся передать прежде всего авторский замысел, их переводы, может быть, не так эффектны, самодостаточны, но более точны. Я отдаю предпочтение второму варианту. Помню, когда готовилась к вечеру Артюра Рембо, просмотрела более 15-ти переводов его «Пьяного корабля» и остановилась на переводе Давида Самойлова. Хотя перевод Павла Антокольского был намного изящнее, тоньше и совершеннее, но самойловский — более брутальный, резкий, именно в силу некоторых вульгаризмов и смачных выражений — показался более характерным для Рембо, для его поэтической лексики. Если бы я выбирала то, что ближе мне, я бы скорее всего выбрала Антокольского. Но я выбирала то, что близко самому Рембо, и здесь Самойлов пришёлся более кстати. К тому же есть разница между стихами, лучше читаемыми глазом и — звучащими на слух, Самойлов силён именно своим звуковым воздействием.
— Классическая поэзия – это вечная ценность или преходящее? Согласны ли Вы, что время классики в поэзии безвозвратно прошло, что авангард уверенно вытесняет ее? Применимо ли понятие «актуальность» к поэзии?
— Считаю, что классика — это те вечные ценности, что непреходящи. Фраза о том, что «авангард уверенно вытесняет ее», напомнила мне стихотворение Д. Самойлова:
Вот и всё. Смежили очи гении.
И когда померкли небеса,
Словно в опустевшем помещении
Стали слышны наши голоса.
Тянем, тянем слово залежалое,
Говорим и вяло и темно.
Как нас чествуют и как нас жалуют!
Нету их. И всё разрешено.
«Смежили очи гении», одним словом. Король умер. Да здравствует голый король!
Мне близка традиционная поэзия. Новизну я вижу не в форме, а в глубине постижения мира, души человеческой. Как сказал Пастернак: «Талант — единственная новость, которая всегда нова». Или В. Соколов: «Нет в стихах каких-то новых правил./Было б сердце да горела б тема». Меня трогают те стихи, где — искреннее чувство, пережитая боль, живое настроение, точное слово, интересная мысль. Стихи, которые заставляют сильнее биться наше сердце. Многообразие образов, новаторских вывертов, поэтизмов и всяческих украшательств не могут скрыть подчас отсутствия поэтической мысли и правды чувства. «Узорными финтифлюшками для пустой души» называл их Блок. Когда насилуют слово, заставляя его выполнять всевозможные трюки, оно мстит, оставляя только свою оболочку и закрывая доступ к душе читателя. Поэтому я плохо отношусь к так зазываемому «авангарду». Хоть «перформансом» это обзови, хоть «акцией», хоть «сейшном», «хотя осыпь его звездами» — всё это останется тем, чем, в сущности, является: детскими играми и шалостями не наигравшихся в детстве взрослых людей, стремлением любым путём обратить на себя внимание. Но всё это — графоманство, как бы красиво оно себя ни называло. Поэт пишет стихи, а графоман пытается сконструировать нечто подобное. Это — суррогат, подделка, платье голого короля.
Конечно, продолжать русскую классическую традицию трудно, да и не модно. А «новое платье короля» каждый дофантазирует в меру своих возможностей. Но после футуристической зауми, после обериутов, быстро прошедших всю шахту и вернувшихся из тупика (Заболоцкий), редкая порода была выработана, нельзя же в десятый раз рисовать «чёрный квадрат». Бродский говорил: «там тупик, дальше там уже делать нечего».
Не трогают меня в современной поэзии ни изысканная клоунада, ни разудалый цинизм, ни эстетское пижонство.
Подлинность, естественность, человечность теперь не в моде. Как тут не вспомнить сказку Андерсена о том, как один из соискателей руки принцессы преподнёс ей розу и соловья, но та, узнав, что они настоящие, а не искусственные, возмутилась и отвергла недостойные дары.
Настоящее стихотворение – это откровение, оно рождается тогда, когда «строку диктует чувство». К сожалению, часто приходится читать стихи, продиктованные только «игрой ума», и это ещё не самое скверное. Гораздо хуже, когда за ними стоит единственное желание «выделиться» любой ценой, произвести впечатление чем угодно: нецензурной бранью, цинизмом, преднамеренно организованной бессмыслицей. Как мы истосковались по живой, человечной поэзии, с человеческим лицом, с человеческим языком. Мы устали от выделанных вещей, которыми пестрят толстые журналы, от затопившего их потока «поэтического бессознания», от обилия тёмных и общих мест, ничего не добавляющих ни уму, ни сердцу, от нечленораздельных звуков, выдаваемых за новое слово в поэзии.
В основе всего этого «авангарда» – циничный расчёт на то, что наивный читатель не решится назвать короля голым и будет думать над всей этой ахинеей, что бы это значило, что хотел сказать автор, искать какой-то глубинный смысл. Непонятно, но круто!
Пастернак говорил, что никогда не понимал этой мечты о новом языке, о совершенно оригинальной форме выражения. Из-за этой мечты большая часть написанного в 1920-е годы – того, что было лишь стилистическим экспериментом – перестала существовать. Наиболее значительные открытия делаются тогда, когда художник переполнен тем, что хочет сказать.
Поэт приходит в мир и выражает себя, свою сущность, делится своими впечатлениями о жизни, щедро делится своей любовью. Для меня тут ценно и важно, когда это всё не по расчёту, не из желания понравиться публике, завоевать её или ошарашить, а по внутренней душевной потребности, по таинственному Предназначению, которое он исполняет, потому что просто не может иначе. Ряженых от поэзии волнует собственный имидж, они ломают голову, что бы такое ещё сотворить, чтобы утвердиться, чем бы запомниться, а поэту всё это не нужно. Он наслаждается возможностью самовыражения. Это его жизнь, его судьба.
— Наталья, каким Вы видите будущее русской литературы? Согласны ли Вы, что сейчас она испытывает подъем?
— Хотелось бы верить, что оно будет лучше её настоящего. Нет, я не согласна, что она испытывает подъём. Хотя талантливых авторов было много во все времена, но не они, к сожалению, определяют у нас лицо литературы; в толстых журналах, считавшихся когда-то высшими литературными авторитетами, сейчас печатается много такого, что вызывает, мягко говоря, недоумение. Это свойственно не только поэзии, но и всей нынешней культуре: кто платит — тот заказывает музыку. Подразумеваю под этим не только деньги, но и связи — деловые, дружеские, коммерческие, всевозможные прагматические шкурные интересы, клановость, компанейщину, которые процветают сейчас во всех сферах культуры и превращают её в свою противоположность.
— Как человек, живущий не в Москве, согласны ли Вы, что вся культура по-прежнему («традиционно») сосредоточена в столице, а провинция находится в духовной изоляции?
— Нет, я так не считаю. Провинция — это, как известно, понятие не географическое. Культура, как и разруха (по Булгакову) — в головах, это от места жительства не зависит. Если же иметь в виду столичные журналы, литературные тусовки, возможности пробиться в «сферы» — то, на мой взгляд, это к культуре тоже отношение имеет самое косвенное. «Служенье муз не терпит суеты».
Что же касается «духовной изоляции» — то это довольно больной вопрос. Корпоративность, групповщина, клановость сейчас воцарились не только во власти, но и в литературной среде. Чем это опасно? Круговая порука, комплиментарная зависимость друг от друга, отсутствие притока свежего воздуха. Инстинкт творческого выживания, самосохранения выталкивает поэта из этих затхлых кружков, вынуждает рвать цеховые связи. А этого там не прощают. Охотно прощают неталантливость, непрофессионализм, но не прощают культурного одиночества, неприобщенности к своей тусовке. Последствия могут быть весьма ощутимыми: от демонстративного игнорирования и замалчивания до откровенной травли. Здесь действует закон сталинских времен: кто не с нами – тот против нас. С одной стороны – коллективная спайка литературной мафии, с другой – обособленность и изгойство. Третьего не дано. Или – или.
Причем закон этот действует в литературе давно. Когда в 1904 году никому еще не известный И. Анненский выпустил свой первый сборник «Тихие песни» под псевдонимом Никто, то газетная братия встретила их пренебрежительными рецензиями. Зачем же считаться с человеком, который сам себя считает никем? Хотя дело было не в неудачном псевдониме, не в скромности автора, а в другом, более важном – он был не столько Никто, сколько Ничей. Анненский не защитил свою поэзию ни собственным именем, ни маркой влиятельной школы, за что и поплатился.
Юная Цветаева в письме подруге писала: «Прочла рецензию в «Аполлоне» о моем втором сборнике. Интересно, что меня ругали пока только Городецкий и Гумилев, оба участники какого-то цеха. Будь я в цехе, они бы не ругались, но в цехе я не буду». Позже эта установка вылилась в ее кредо: «Ни с кем, одна, всю жизнь, без друзей, без круга, без среды, без всякой защиты, причастности, хуже, чем собака, а зато… А зато – всё».
В бедламе нелюдей
Отказываюсь – жить,
С волками площадей
Отказываюсь выть…
Юнна Мориц – тоже одинокая волчица в русской поэзии – в одном из интервью говорила о засилье элитных тусовок в литературной среде и о том, как она поставила на себе опыт – возможно ли существование поэта за их гранью в нашем обществе. «Как видите, – говорит, – живу». Позже ей была вручена премия имени А. Д. Сахарова «За мужество в литературе».
Мужества такая стезя требует действительно немалого. Особенно в провинции. Вслед за Цветаевой и Мориц я тоже поставила на себе этот опыт – литературной выживаемости в условиях одиночества и изгойства.
И не верила, и не просила,
не боялась… но что-то никто
не пришёл и не дал, как гласила
поговорка. Ну что ж, а зато —
всё! Цветаевские посулы
оправдались всему вопреки.
И мерцанье огня из сосуда
мне дороже дающей руки.
Но всегда, до скончания лет —
чёрный список и волчий билет.
— Как литератор и просто русский человек – что Вы думаете по поводу сохранения чистоты нашего языка, хотя бы в пределах грамотности? Молодежь почти не читает книг, в школах преподают малограмотные учителя. Что делать?
— Всеобщая тотальная безграмотность удручает, в просторах Интернета натыкаешься на неё постоянно, но никак не могу к этому привыкнуть, и человек, демонстрирующий свою безграмотность в текстах, безнадёжно падает в моих глазах. Мне кажется, что это прежде всего следствие нечтения книг, — человек, много читающий, автоматически пишет грамотно, зрительная память подскажет ему правильное написание слов, конструкции предложений. Это беда современного поколения. И чем тут можно помочь — не знаю. И можно ли вообще пробудить интерес к чтению у тех, кому он не привит с детства?
Помню, в школе я могла решительно порвать отношения с мальчиком только из-за неверного ударения, неграмотной фразы. С одним — из-за того, что спросил (желая показать свою образованность): «Ты читала ГЮго?» С другим — после того, как тот предложил в кинотеатре: «Давай статУи посмотрим?» Это было для меня ужаснее уродливого внешнего вида или даже какого-то неблаговидного поступка. Сейчас-то, конечно, мне смешон тот юношеский максимализм, особенно на фоне всего, что слышишь на каждом углу, в том числе и в телевизоре. С годами становишься терпимее, свыкаешься, смиряешься, как-то приноравливаешься к окружающей среде, к неблагозвучной речи. Но всё равно, когда слышишь что-то подобное — режет слух — словно гвоздём по стеклу, бр-р!
— Можно ли нынче «прокормиться» одной поэзией? Обеспечивает ли она Вам достойную жизнь?
— Самой поэзией, то есть писанием стихов, разумеется, нельзя. Скорее, наоборот, дело это крайне затратное и самоубийственное, шагренево-кожное, ибо строчки порой «убивают» («нахлынут горлом и убьют»), если отдаёшься этому по-настоящему, «на разрыв аорты», бесстрашно глядя «в глаза чудовищ», ибо поэзия — это дудочка крысолова, и «бродят бешеные волки по дороге скрипачей». Деньги в этот ряд ну совсем как-то не вписываются. У Бориса Поплавского, жившего и умершего в нищете в эмиграции, была целая теория на этот счёт. Поплавский сознательно обрекал себя на «неуспех»: неудача для него была в чём-то более музыкальна, чем удача. «Удаваться и быть благополучным мистически неприлично», – писал он. Музыка для него определяла гармонию жизни. Самосохранение, борьба за успех, за популярность — антимузыкальны. (Нечто вроде пушкинского «служенье Муз не терпит суеты».) Н. Берберова называла его «гениальным неудачником».
Выйди в поле, бедный горожанин.
Посиди в кафе у низкой дачи.
Насладись, как беглый каторжанин,
нищетой своей и неудачей.
Пусть за домом ласточки несутся.
Слушай тишину, смежи ресницы.
Значит, только нищие спасутся.
Значит, только нищие и птицы.
«В роскошной бедности, в могучей нищете/ живи спокоен и утешен»,– вспоминается и воронежский Мандельштам. «Это я, обанкротившись дочиста, уплываю в своё одиночество»,– вторит им И. Елагин. Красота поражения. Роскошь нищеты. Музыка неудачи. «Сильным и сытым» хозяевам жизни, врастающим в неё «всеми четырьмя копытами», этого не понять.
А «достойную жизнь» поэзия может обеспечить лишь в том случае, если сами стихи достойные, но, разумеется, не в пошло-прагматичном смысле этих слов.
Если же говорить о хлебе насущном, то «снискать» его могут помочь приближённые к литературе профессии — преподавателя, редактора, журналиста, издателя, библиотекаря и т. д. До перестройки я работала корреспондентом телевидения, потом социологом, редактором заводской газеты. В начале 1990-х годов у нас с мужем было своё частное издательство, которое помогло нам тогда удержаться на плаву, давало возможность издавать и свои книги, не обращаясь ни к каким спонсорам, это было самое интересное и бурное время жизни. Кроме того, занимались концертной деятельностью, приглашая в наш Дворец Культуры (позже проданный с молотка новым хозяевам жизни) интересных и талантливых людей — артистов, бардов, писателей, поэтов.
— Должен ли поэт иметь гражданскую позицию? А высказывать её публично?
— Ну а почему же нет? Конечно, тут многим на ум могут прийти спасительные строки: «Мы рождены для вдохновенья, для звуков сладких и молитв», «какое дело поэту вольному до вас», как бы оправдывающие их гражданский пофигизм – не царское, дескать, это дело. Да, отрешённость, закатывающая глаза долу, не желающая знать, «какое нынче тысячелетье на дворе», вроде бы больше соответствует образу Поэта, вознесённого над толпой, проживающего в башне из слоновой кости, творящего для вечности. Но те, кто старательно рядятся в этот образ, пытаясь во что бы то ни стало соответствовать внешнему имиджу, стереотипу Поэта — вряд ли таковым являются в действительности. А вот Гёте говорил: «Лишь тот живёт для вечности, кто живёт для своего времени».
В наше время девиз Некрасова «Поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан» редко кем воспринимается и произносится без иронии, а то и без циничной ухмылки. Слово «гражданин» низведено чуть ли не до протокольно-полицейского смысла. Ну кто всерьёз способен сегодня внять тем призывам кануна 60-х позапрошлого века: «Иди в огонь за честь Отчизны, за убежденья, за любовь!» А ведь как не хватает нам сейчас этой высокой нравственной установки. Ибо у многих ныне акцент в любви сместился на себя, вся активность направлена на загребание под себя, на самообогащение. Вот с этим поэзия не совместима, это убивает её на корню.
А гражданская поэзия всегда была, есть и будет. Гражданские стихи есть у Пушкина, Волошина, Мандельштама, Елагина, Чичибабина. У Лермонтова: «Прощай, немытая Россия..» И тут же: «Но я люблю, за что — не знаю сам…» Как совместить эту чарующую, непобеждённую рассудком любовь-веру со стихом, «облитым горечью и злостью»? А не надо совмещать, ибо это просто две стороны одной медали.
У меня в сборниках есть целые разделы стихов: «Апокалипсическое время», «Это время — не моё», «Родина кромешная моя», «И вгрызается в горло нам век-бультерьер», за которые местные квасные патриоты пытались прилепить мне ярлык русофоба. Мне же ближе не их крикливый патриотизм напоказ, казённый, националистичный и лицемерный, а патриотизм Чаадаева, Волошина, Галича, Чичибабина, Окуджавы, не способный любить родину «с закрытыми глазами и запертыми устами».
Беседовала Елена СЕРЕБРЯКОВА
