Мария Ватутина: «Жизнь слишком коротка, чтобы тратить её на злость»
«Её стихи – жестокое и честное свидетельство того, что с нами происходит. Мы имеем дело с очень современным поэтом, чья лирическая память отнюдь не свободна от наследственного груза истории и культуры», — сказал о Марии Ватутиной её наставник по Литинституту, поэт Игорь Волгин. И это не в бровь, а в глаз – ибо из её коллег-современниц никто не может так, как она, «рубить правду-матку» и одновременно проникать к тайникам души, затрагивая самые нежные её струны… Бескомпромиссный лирик Мария Ватутина рассказывает о поэзии – былой, современной и вечной, о будущем России и о гражданской позиции поэта.
— Мария, наша с Вами юность – это время, свободное от компьютера и инета. Мы все тогда много читали. Расскажите, на каких авторах «выросли» Вы. Насколько была в почёте литература в Вашей семье?
— Семью, в которой росла я, трудно назвать читающей. То есть, это были, по сути, две «недосемьи» – я жила то у бабушки, то с мамой. Бабушка – человек интеллигентный, но последние сорок лет я помню её лишь с газетами и журналами. Выйдя на пенсию, она от газет не отрывалась, и этим, видимо, сохранила своё трезвомыслие и память до девятого десятка. В марте ей будет девяносто. Мама же в советские годы любила, помню, Драйзера, Юлиана Семёнова, Дюма. Но после сорока читать она совсем перестала, жизнь была трудной, говорила, что совсем не может читать из-за зрения. Зато она очень хорошо разбиралась в политике, обожала «Международную панораму», отлично знала политическую и экономическую географию, могла назвать любую столицу мира и где какой президент. Потом и это отошло на задний план. Это очень сильно сказывалось на мыслительной деятельности, на способности выразить свою мысль, сузился круг интересов, память сошла на «нет». Правда, она болела. Видимо, из-за того, что культуры чтения в семье не было, я формировалась без навыка и потребности к чтению книг, классики. Хотя я и читала, но много упущено в этом плане. Я не говорю сейчас о стихах. Первая школа, в которой я училась, носила имя Пушкина. Как-то одновременно возникли во мне и попытки стихотворства, и любовь к поэзии. Я взахлёб читала всё рифмованное: и советских поэтов, и Серебряный век, и русскую поэтическую классику. Очень любила альманах «День поэзии», выписывая из него в тетрадь особенно понравившиеся стихи. В третьем классе отец, который жил отдельно от нас, подарил мне томик Блока с подписью – «Учи и учись». Он, по сути, один и обращал внимание на то, что я пишу стихи. Бывая позже у него в гостях, я читала стихи его друзьям, участвовала в серьёзных разговорах в его мастерской, рассуждала на глубокие философские темы. Это было редко, но сказалось очень положительно. И вот к 16-20 годам я уже «болела» стихами Беллы Ахмадулиной, Владимира Маяковского, Бориса Пастернака, Давида Самойлова, любила Андрея Вознесенского, Юрия Левитанского, Анну Ахматову. Позже, уже в Литературном институте познакомилась с поэзией «Московского времени» (для краткости), Бродского, которого ставлю в число гениев, а также с некоторыми стихами Набокова, которые также – недосягаемые вершины поэзии («Мать», «Лилит», «Однажды ночью подоконник…», «Расстрел»). Чуть позже полюбила тягучесть и раскачивание строки Юрия Кублановского, длинные поэтические мысли в его строфе, его словарь. Рубцов, Гумилёв, Симонов, Заболоцкий, позже – Чухонцев. А потом пришли и поэты-ровесники, которые уже сейчас заслужили того, чтобы их знал и читал весь народ. Ах, как бы сделать так, чтобы люди знали, что у них есть Ирина Ермакова, Дмитрий Быков, Инна Кабыш, Александр Кабанов, Ирина Евса и много других замечательных имён! Эти люди живут для того, чтобы не погас внутри нас огонь, чтобы мы не теряли человека в себе.
Читаю поэзию до сих пор так, как будто это естественная потребность организма. Отношения с прозой другие. Есть несколько произведений, после которых я долго не могла отойти, как от сильного чувства, от другой реальности, в которой побывала. Это «Война и мир», «Отец Сергий» Толстого», это «Жизнь Арсеньева» Бунина, это «Братья Карамазовы» Достоевского, Юрий Трифонов. Потряс меня и Константин Воробьёв. Конечно, это не всё, но проблема была в том, что за последние двадцать лет в русской литературе было создано огромное количество «громких» произведений, а я не могла их «расчитать». И я думала, что дело во мне, что это вообще из-за отсутствия привычки читать. Но оказалось, что это не совсем так. Мне нравится язык Михаила Шишкина, мне очень понравилась книга Алисы Ганиевой «Праздничная гора». Казалось бы, как могла меня завлечь книга о Дагестане, с трудными именами, со сложными перипетиями повествования, основанного на местном колорите? Ан, нет: увлекло, пробило, заворожило. Талантливый писатель, о чём бы он ни писал, пишет о человеке в истории. Только, если есть общее видение мироустройства, понимание добра и зла, книга – не продукт с коротким сроком хранения, а творение. Сейчас нахожусь под сильным впечатлением от «Лавра» Евгения Водолазкина. Это просто чудо какое-то, состыковавшееся с моей душой тютелька в тютельку. Живя в сложном запутанном до безобразия мире, с кружащейся от мирских дел головой, вдруг прочитаешь такое и начинаешь понимать: что – главное, что – второстепенное, что – вечное, что – мусор…
И вообще, пока читала «Лавра», порой всплывала мысль о том, что это книга о поэте, о том, чему поэзия должна если не служить, то быть посвящённой – врачеванию душ, помощи в том, чтобы из сиюминутного уметь взглянуть в вечное, сопоставить дела и события с космосом.
— Самые близкие Вам поэты – кто это? Когда родилась эта «близость»? Не было ли разочарований, «расстались» ли Вы с кем-нибудь из них? Какое стихотворение для Вас как «Отче наш»?
— Мне близки сейчас современные поэты, пишущие на русском языке, работающие в традиции. Это не значит, что я приму сердцем любой рифмованный стих, а любой верлибр отторгну. Иной раз стихотворение с призывом «любить родину» так претит, что начинает подташнивать. Что-то в нас заложено такое, что даёт нам сигнал: когда прямым текстом и в лоб, как с плаката, — это неправда, это дурной вкус. Всё-таки в нас природой, видимо, заложен какой-то камертон, по которому мы распознаём чистый поэтический звук, настоящую, а не синтетическую, поэтическую материю.
Самым близким мне поэтом оказался и уже давно – Сергей Гандлевский. Я определяю причину так: у Сергея Марковича в стихах не просто гармония, а равновесие всех необходимых составляющих стихотворения, точнее даже не равновесие, а правильная, выверенная пропорция: поэтическая мысль, общий контекст, звук, рифмы, размер, общая тональность и настроение, концовка – да мало ли чего ещё… Всё в целом получается «организмом» жизнеспособным, для меня – идеальным. Между тем, Сергей – более закрытый для меня человек, чем совершенно открытый и добрый Бахыт Кенжеев, которого просто невозможно не любить, и я с огромной нежностью дружу с ним; и чем Алексей Цветков, колючий, реактивный, но, в сущности, тоже добрый и открытый человек. Нас всех познакомил наш общий учитель Игорь Волгин.
По поводу «расставанья» с кем-нибудь из поэтов – вопрос ведь метафизический. Но расставания с поэтами, с которыми знакома лично, бывают и вполне реальными. Меня, например, очень напрягает странная нетерпимость многих друзей из демократической Америки – к чужому мнению. Вот Цветков «забанил», после того, как я высказала свои мысли о Майдане, да и о Собрании писателей. Это, конечно, очень демократический способ выражения своего несогласия с мнением другого человека. Но это я к тому, что, будучи столько лет с ним знакомой, совершенно никак не поменяла к нему своего отношения, и уж тем более к его поэзии. Это один из крупнейший поэтов нашего времени.
Хотела написать дальше «потому что…», но сама себе усмехнулась. Ведь поэзия странная штука – исполнив по пунктам все «основные требования» к стихотворению (если бы они были) – вы всё равно не получите гениального стихотворения. Нужны изменения на макроуровне. Поэтому объяснить, почему поэзия Цветкова – это классика, невозможно. Можно только поражаться устройству мозга этого поэта, который буквально в каждой строке даёт нам новые смыслы, пласты, развивает наши собственные извилины – и чем! – стихами. Это блестящая виртуозность в том, как он управляется со средствами языка, какие приёмы применяет. Его обвиняют в недосягаемости, то есть в излишней усложнённости написанного, а также в неглубокой эмоциональности. У Цветкова есть всё. Его стихи разнообразны. Это не дифирамб в целях примирения, а показатель того – что перевешивает, что для меня главное. Так что, разойтись с этой поэзией невозможно, она меня, как человека, пишущего стихи, подпитывает.
А о тех стихах, которые отошли для меня на задний план, и вспоминать-то незачем. Есть лишь две вещи, которые для меня самой загадка: я «ушла» от Лермонтова и до сих пор не пришла к Мандельштаму.
— С кем из русских поэтесс, ушедших в историю, по-Вашему, перекликается Ваше творчество?
— Мне часто говорили раньше, что я – войдя на сцене в азарт – читаю, как Ахмадулина. Охотно этому верю. Когда-то с «Поэмой о дожде» я засыпала и просыпалась, ходила на вечера Беллы Ахатовны, просто вживалась в её стихи. Также заразительна интонация Ахматовой, но её поэтика более статная, размеренная, несуетливая. Там чувства не в строчках, а в глубинах биографии, что ли. Вообще же, на стихи влияние оказывает не поэзия человека одного с тобой пола, а близкая тебе по духу.
— Как Вы считаете, зарубежная поэзия – насколько её восприятие читателем зависит от таланта переводчика? (честно говоря, тут намёк на феномен Маршака…)
— Я не знаю зарубежную поэзию. Именно потому, что не понимаю – чьё передо мной произведение: зарубежного автора или самого переводчика. Если перевод прозы для меня более-менее точный портрет первоисточника, то сохранение поэтических связей иноязычного стихотворения после перевода для меня сомнительно. Переводы Маршака я когда-то любила, когда о том, что сказала выше, не задумывалась.
— Что для Вас Пушкин, Лермонтов, Тютчев, Фет и иже с ними? Их поэзия – это вечная ценность или преходящее? Согласны ли Вы, что время классики в поэзии безвозвратно прошло, что авангард её вытеснил – и теперь «диктует условия» современным поэтам? В смысле: если ты, к примеру, не квалитист, не маньерист, вообще не концептуалист, значит, ты сильно отстал от жизни и априори не можешь быть ни «модным», ни «актуальным». «Актуальность» – применимо ли это понятие в поэзии?
— Пушкин – вечен. Его поэзия всегда современна, и язык, и смыслы, и поэтические составляющие – это и есть гениальность. Его поэзия развивает способность мыслить и избавляет от косноязычия, помимо всего прочего. Но если вы сейчас напишете под своим именем такое же идеальное произведение – читатель его не воспримет. Потому что в стихотворении закладывается авторское начало, а это современная атрибутика, указание на время, в котором живёт автор, современный язык и современный способ освоения действительности. А как же «Лавр», спросите вы меня, там ведь много древнерусского текста? Там есть, кстати, и – как бы в шутку, в виде такого приёма: отсылки в будущее – совершенно современный язык, порой даже язык деловой речи. Но дело в том, что стержень романа – то, что волнует меня, современного читателя. Он адресован современнику. Так же и в поэзии, мне кажется: мы должны подразумевать уже приобретённый двух-, трёхсотлетний читательский опыт. Другое дело, «голый» авангард. Для меня это лишь эксперимент с формой. А «голый» эксперимент меня не интересует, я слишком практичный человек: я хочу, чтобы у меня был читатель. Актуальность поэзии – это не «модная» форма, а смыслы, позволяющие читателю встрепенуться и задержаться взглядом на твоих строчках, вытянуть из них опыт для себя. А вот «актуальность формы» — это что-то внутрикорпоративное, чтобы позабавиться перед коллегами по цеху, да и то занятие, как видим, интересное не всем поэтам.
— Как Вы относитесь к ненормативной лексике в стихах? Кому из Ваших коллег Вы бы могли простить её употребление?
— Вообще спокойно отношусь. Но только в том случае, если понимаю, что слово стоит на своём месте. И когда Цветков заканчивает стихотворение про Абеляра и Элоизу «почему они что они сделали с нами суки» — тут последнее слово выбивает из тебя слёзы, потому что это вопль, это смертельный убивающий, приваливающий тебя камнем вопрос. А ради веселья и сплошняком – это непрофессионализм.
— Каким Вы видите будущее русской литературы? Согласны ли Вы, что сейчас она испытывает подъём?
— Это вопрос, требующий огромного ответа. Боюсь, читатель не осилит такого большого интервью. Вообще-то, я вижу будущее русской литературы не очень весёлым. Подъём – это когда масса поэтов и писателей, когда пишутся и издаются книги, когда идут литературные мероприятия, фестивали? Тогда – да, подъём. Или подъём всё-таки, это когда страна читает свою национальную современную литературу, знает своих писателей и поэтов и ходит на эти самые мероприятия и фестивали? Тогда никаким подъёмом и не пахнет. Будущее литературы зависит от того, как в дальнейшем будет складываться ситуация с ответами на вторую группу вопросов.
— Как литератор и редактор что Вы думаете по поводу сохранения чистоты русского языка, даже элементарной грамотности? Молодёжь пропадает в одноклассниках, контакте и т.п. В соцсети заглядывать страшно – там идёт атака «шариковых». В школах часто попадаются полуграмотные учителя. С этим можно что-то сделать?
— Соцсети и Интернет — это данность. Поэтому надо использовать эту данность для пропаганды литературы. Язык интернетобщения – это зачастую шутливый язык, то есть авторы, пишущие смешные словечки, знают, что прикалываются, намеренно это делают: шутка в том и состоит, чтобы нарушить норму. Но у меня интеллигентные собеседники. Что касается литературы в школе… Увеличат часы, введут экзамен в форме сочинения, придумают даже толковые темы. Источники – идеальны. Читать детей заставят. Представили замечательную картину? Но всё это уйдёт в песок, если не понять – для чего нужна литература. Ну, да – чтобы мозги не застоялись, чтобы быть культурным, чтобы знать про что в «Анне Карениной»… А вообще-то литература – она для сохранения человеческого облика и сохранения народа, в конце концов. Это очень кратко. Но вот тех, для кого этих слов уже достаточно – правильно учили в школе, так как у них развит понятийный аппарат и способность логически мыслить. Или помните ещё такую фразу — «развить мысль…»?
— Вас, как представительницу интеллигенции, не может не волновать будущее России. Каково оно, по-Вашему, учитывая её прошлое и настоящее?
— За причисление к интеллигенции спасибо, но, по-моему, интеллигенция – это Сахаров, Лихачёв, Баталов, Спиваков, Игорь Волгин, Людмила Зубова и многие другие люди – вот это для меня интеллигенция. Я недостаточно образована и начитана, это одно из условий, но оно есть. Правда, несмотря на это, меня тоже волнует будущее.
Я вдруг недавно поняла – сама собой – что как бы ни было замечательно в некоторых уголках мира, я не смогу поменять свою жизнь и уехать. Нет, не потому, что не хочу покидать Родину. Просто не осилю – судьба жить здесь. Мы ведь зачастую все живём мечтой о крутом изменении в судьбе – так человек в депрессии думает о смерти – словно нереальные фантазии помогут решить реальные проблемы, словно при этих мечтаниях о том, что закончатся мучения, мы психологически отдыхаем. Но если взглянуть трезво: нам жить здесь, в России. И теперь представьте: человеку в глубокой психологической депрессии говорят, что всё ещё хуже, чем он думает, что ничего не поправить, и ничего положительного в окружающей действительности он не найдёт и т. д. Представили? Вот такими же мне стали казаться фразы о деспотизме и тоталитарном режиме в нашей стране, о поголовной коррупции, бедности и тотальной бездуховности. Мои друзья, подхватывая информационную травлю России, не понимают, что говорят не об отдельном человеке у власти, а о нас. А нам нужны не комментарии, загоняющие нас в гроб, а лекарства, лечащие депрессию. Чтобы появились силы жить. Да, разумеется, нам нужны не пустышки, но правильные лекарства, причём желательно от местных специалистов, которые хорошо изучили нас и среду обитания, условия жизни. Короткий приезд в Москву – не считается глубоким знанием. А на расстоянии, давно уехав из России – это вам «сосед изображает, как Карузо пел». И я, честно говоря, вообще не понимаю, почему бы не заняться благоустройством собственной страны?
У нас на семинарах иногда юному поэту говорили, что он пишет «под Бродского». Он отвечал в свою защиту, что Бродского не читал. И тогда Волгин говорил: «Это неважно – мы все живём в литературном контексте». Так вот, если кто-то скажет, что в США независимые СМИ, и картина происходящего, выстроенная на основе этих СМИ – независимая и объективная, так я вам скажу, друзья, нет независимых СМИ. Все СМИ живут в политическом контексте.
Поверьте, я тоже не очень довольна поголовной бестактностью, грубостью, эгоизмом, неуслужливостью, недоброжелательством людей. Но сообщение мне о том же самом про нас из-за рубежа – тоже проявление бестактности и недоброжелательства. Тут, видимо, нужно искать способы подачи (тон, заряд высказывания!). Позитив действует в сто раз быстрее, чем негатив, если, конечно, желать России выздоровления, а не смерти. Сейчас же высмеивается всё, что идёт от власти: и положительные шаги тоже. Для меня что Президент, что правительство – органы государства. Это теория. Я не воспринимаю их как людей, на которых можно обижаться. Эти органы наивно поругивать, как бесполезно ругать селезёнку. Эти органы можно только заменить – по науке, в смысле – по Конституции. Власть быстро меняется. Ещё десятилетие – и у власти будут совершенно другие люди. Если народ не устраивают нынешние политики, надо уже сейчас приглядываться к новым лицам, продвигать их, потому что и старая власть научилась готовить себе смену. Меня пугает желание мировой общественности счистить с лица земли «обитель зла». Не отдельное имя, а всю страну, желательно со всеми нами. Я вижу, что напор усиливается. И я вижу в этом желании только экономическую составляющую, ничего общего не имеющую с развитием России и национальным процветанием. Если продолжить аналогию с депрессией, нам хотят дать опасное лекарство, точнее – не подходящее для нашего организма. Разгул демократии – это не есть демократия. Это анархия. Наши уехавшие отсюда друзья думают, что смелость в том, чтобы вывести у нас тут всё на чистую воду, открыть нам глаза. А у больного нет проблем со зрением, у него депрессия от постоянного негатива, это лечится по-другому. И, кстати, депрессия – это не плохое настроение. Это тяжёлая болезнь, истощающая организм, сильные мышечные боли, медленное разрушение.
Думаю, сейчас всем нам важно понять, что мы должны помнить про интересы России. Ну, вот прямо так и спрашивать себя для того, чтобы определить свою позицию: это в интересах России или нет? И почему мы должны придерживаться позиций, которые приведут к ущербу для России? Мы разучились отделять зло от добра, боимся потерять друзей «другой веры». Ну, так это потому, что друзья остались верны советским методам спора «сам дурак», а мы страшно боимся их потерять, потому что любим их всякими.
Но многие из нас перестали быть пассивными и осторожничать. Раньше пассивность была прямо-таки разлита в воздухе. Сейчас мы имеем своё мнение и интересуемся тем, куда нас ведут. С другой стороны, надо приложить все усилия для того, чтобы не допустить эскалации ненависти к России. С третьей стороны, и это самое главное, не позволить финансово-политическим элитам использовать власть для развязывания военных действий, для ухудшения межгосударственных отношений. Ей-богу, надоело, что нас все ненавидят, искренне заблуждаясь или сосредоточившись на внутриполитических необоснованных шагах нашей власти, которые она не объясняет или объясняет без фактов в руках. Власть, которая боится выпустить Ходорковского – боится Ходорковского. Власть, которая осуждает и молодых матерей за идиотизм, и кровожадных убийц за насилие на одинаковые сроки – предвзята. Суд в стране работает на усиление «депрессии», а не на выяснение диагноза. А сколько реформ – пустых и неоправданных… Власти надо садиться перед телекамерой и разъяснять, что она имеет в виду, какие цели ставит, а она только делает вид, что разъясняет. Народ всегда чувствует подвох. Общественное мнение не ценится (не мнение Общественной палаты – хотя и это уже неплохо – а мнение общества, то есть гуляющие в народе настроения). А обратного хода своим решениям власть не даёт, и своих не «сдаёт». Тут-то всё и стопорится, отсюда и недоверие, и низкий рейтинг (хотя что мне тот рейтинг!) У нас хороший богатый язык – надо разговаривать друг с другом, «прощупывать» друг друга, хотя бы для того, чтобы не любить власть не потому что все не любят, а потому что ты сам пришёл к этому мнению. И, к слову, я бы на месте политической верхушки прислушивалась к мнению той самой интеллигенции, а не большинства народа. Популизм до добра не доводит, а умных людей послушать и сделать, что они говорят – не грех. Но мы же понимаем, что это пока нереально.
— Какая идея сегодня могла бы стать для России национальной?
— Национальная идея – повторю за Игорем Волгиным – это русская литература. Там всё написано про нравственные ценности, добавлю я, но никогда не сформулированы рецепты. Может, потому что наш народ не любит, когда его поучают (касается и советов из-за границы). А любой вывод – это поучение. Может, нам надо учиться делать выводы самим? А для этой учёбы, дорогие друзья, нужна литература (а не грабли, как многие думают): как старая, так и новая. Она и поможет делать выводы. Вот такой замкнутый круг.
К сожалению, ставка на религиозное сплочение народа у власти, на мой взгляд, искусственна. Нет доверия, вывели воцерковленность из традиции. Как раз в «Лавре» у Водолазкина есть момент, когда игумен монастыря говорит, что в церковь стали ходить за исцелением тела (к врачевателю – герою романа), а не души. Люди могут ещё исполнять обряды, молиться (со списком просьб), а выходя из церкви – тут же забывают о спасении души. Очень много гордыни у каждого.
Но национальная идея, в конечном счёте, это сохранение культуры. Сама национальная культура.
— В последнее время мир разделился на сторонников и противников глобализации. По Вашему мнению, глобализация – это зло или добро?
— Глобализация – это что-то для меня такое надмирное, что-то, что не охватить взглядом, но против чего митингуют люди. То есть слияние государств, корпораций, всякие там сети монополий и сети политические, да? Я здесь могу сказать как обыватель: по мне, как было бы хорошо, чтобы Чехия оставалась Чехией, Латвия – Латвией, со своей самобытностью, своими «тараканами», но чтобы я понимала, что Европа – это такой розарий милых сердцу стран. Чтобы культурные и национальные отличия этих стран были бы всё чётче, а не всё размытей. Понимаете? В случае чего страны-соседи могли бы друг другу помогать, а не единый орган распределял, не спрашивая народы Европы: кому сколько, кто производит молоко, а кто тракторы. Потому что польской пани тоже хочется доить коров и зарабатывать этим, у неё все предки этим жили. Но теперь она подметает улицы, потому что так решил Евросоюз. За неё решил.
— Можно ли нынче «прокормиться» одной литературой? Обеспечивает ли она Вам достойную жизнь?
— Литература не кормит. Писатели, получившие признание, могут, наверное, существовать с публикации книг, с премий. Поэты… Системы, при которой я могла бы не работать, а подрабатывать, если сама так решу, при этом занимаясь литературной деятельностью, нет. Заметьте, занимаясь не сочинением стихов, а литературной деятельностью: выступления, поездки, передачи на ТВ. Сейчас за это не платят, я должна взять отпуск за свой счёт и потерять оплату этих рабочих дней и поехать выступать в другой город. Единственной организацией, которая за счёт гранта оплачивает поездки и выступления, является Фонд Сергея Филатова, как его называют в народе. Оплачивает иногда проживание и, как правило, дорогу, да и радушно принимает вообще – Фестиваль поэзии «Киевские Лавры». Ещё несколько фестивалей оплачивают дорогу и предоставляют проживание. Я даже не хочу размышлять, откуда и как нужно помогать литераторам. Это дело администраторов от культуры. Моё дело – писать. Моё (поэтов и писателей) дело – быть у народа! А за это я не хочу ничего, кроме наличия читателей. Но как при этом не раздвоиться на творчество и на добычу средств к существованию – неведомо.
— Должен ли поэт иметь гражданскую позицию?
— Как раз (представляете, до чего дошла?) задавала себе недавно такой вопрос. И вот что сама себе ответила. Нет, не должен. Может ли тонкий лирический поэт писать себе хорошие стихи о вечном, не читая газет, не включая телевизор? Конечно, может. И на здоровье. От этого моё отношение к его хорошим стихам не изменится. Наоборот, гражданская позиция автора может отвратить от него какую-то часть читателей. Но это не беда. Потому что гражданская позиция человека, выраженная цивилизованно, аргументировано и без оскорбления людей противоположных взглядов (ну и не националистическая, разумеется, позиция) — не повод его презирать. А кто отвернётся – странноват, если честно. Мы всегда забываем, что жизнь слишком коротка, чтобы тратить её на злость.
В наше время поэт ещё должен доказать своё право на собственную гражданскую позицию: несогласные тут же начинают смешивать творчество и политику, сетовать, как им жаль, что хороший поэт мелет чепуху.
Я удивляюсь: многие из нас не умеют вести споры. Прямо хочется дать какую-то формулу: «Не нужно спорить в русле «я с тобой не согласен, поэтому ты глуп»». В споре нужно продемонстрировать свою позицию, постараться её аргументировать, а не осуждать оппонента. Именно твоя аргументация может заставить его вдруг сказать: «А может, ты и прав, старик». Плевки же в него вот уж точно к этой фразе не приведут. Потому что слово всё ещё очень действенно в этом мире.
Беседовала Елена СЕРЕБРЯКОВА
