Сергей Соколкин. Изнасилование. Из романа — Rusкая чурка

Алина стала рассказывать Саше свою историю, которую читатель уже частично знает. Кто она, откуда, кто её родители, где училась…

    — В общем, меня все считали русской, да и я сама себя такой считала и считаю. И вообще не понимаю, как можно жить на свете, будучи не русской. Я бы застрелилась, наверное. И ещё, почти все эти чурки – приспособленцы… Мама рассказывала, что совсем недавно они там все атеистами были, комсомольцами всякими, коммунистами. Ленина с Брежневым славили, Горбачева. И, кстати, мечети ихние не русские рушили, а они сами, их собственные активисты-коммунисты, бегущие впереди паровоза. Давали, блин, смертный бой опиуму для народа. А теперь орут, плачутся, мол, обидели их. И этот их Басаев,  генералиссимус, бля, Ичкерии, кстати, ведь полу-даг… Мать у него аварка. Урод грёбаный. В Москве учился. В русских спецслужбах тусовался. А как закрутилось, сразу правоверным стал. Папаху надел, ленточку там. Тварь беспринципная!… Молятся все теперь, на баб паранджи напялили. Балахоны до пола. Не на всех, конечно. Некоторые, как  ходили, так и продолжали ходить. Только трудно многим было. Смотрели на них, как на прошмандовок каких-то, а прошло-то всего ничего с Перестройки этой. А некоторые напялили и ничего, довольны. Я пришла как-то к подружке своей, у которой часто до этого бывала. Гуляли с ней раньше, телевизор смотрели, чай у неё пили. Они дольше всех держались…А тут праздник был какой-то, гости у них. Мужики за столом сидят, а бабы им прислуживают, им за общий стол нельзя. По крайней мере, при гостях. И меня на кухню, носи, мол, помогай. Эти жрут, а мы носим. А там ещё этот Магомед Каримов сидит с краю, всё мне улыбается, к себе зовёт. Опять шепчет, будешь моя. Рожа чёрная, наглая, жирная. Глаза ржут. Одна радость, в отличие от других русский язык знал, в слове «ботинки» меньше трех ошибок делал. Хоть чурка чуркой, а туда же, — моя будешь, всё равно заберу! Какая твоя, спи с овцой в хлеву! Рожей к стенке. Я его чуть подносом не огрела. Мать подружки в испуге схватила меня и тихонько выпроводила, а подруга стоит, глаза потупила, молчит. Сейчас, слышала, её за калым в сто баранов или что-то в этом роде в дальний аул продали. Замуж вышла. А ведь на Музфаке с ней учились. Теперь вот баранам будет Чайковского на корыте играть… Да я бы в пропасть бросилась. Кстати, совсем недавно была такая история, мне мама написала, там многие в шоке. Одна девушка полюбила парня, причем оба кумыки, вроде, или аварцы. Неважно. Но он бедный. А её семья приглядела ей другого нацмена, побогаче. А она упёрлась, говорит, хочу за этого, люблю и так далее. Её четыре братца-урода вывели её на уступ скалы перед обрывом и говорят, что, мол, сейчас сбросим тебя, если ты не передумаешь. Она говорит, сбрасывайте, не передумаю, только, пожалуйста, глаза завяжите, чтобы этого кошмара не видеть. И сама пошла на край обрыва. Они, твари, подошли, завязали ей  глаза… Пошушукались… Постояли… И ушли, поняв, что ничего с ней всё равно сделать нельзя. И калым не получишь, и пострадать потом можно. Трусы, твари! Родную сестру, дочь готовы за бабки продать, козлы!
    Ну, в общем, я послала на …хрен все их законы. Я русская, хоть и полукровка, но русская. Ни в какие мечети не ходила, специально пошла и демонстративно крестилась, хотя, конечно, многого тогда не понимала, скорее из чувства протеста, крестик на самом видном месте носила, не прятала. Ну, и, естественно, балахоны и юбки ниже колен не одевала. Носила мини юбку и высокие каблуки. Они все на меня глядели со злостью, осуждали, орали что-нибудь, когда вместе были. И бабы, и мужики, и молодые, и старые. Какими только словами не называли! Нормальные русские слова выговорить не могут, а эти, пожалуйста… Хотя, спрашивается какое вам всем до меня дело?! Тем более, что ещё недавно сами так ходили.Ну, естественно, если ноги не очень кривые, сиськи не на спине и глаза не на жопе. А поодиночке весь молодняк всё равно ко мне клеился. В гости звали, в машину приглашали, покататься… Язык свесят и смотрят, бараны, —
Алина примолкла, видно было, что это воспоминание причиняет ей боль и очень неприятно. Она застегнула рубашку на все пуговицы, как-то съёжилась, словно ей стало очень холодно, подогнула под себя ноги и, выгнувшись, словно кошка, тянущаяся за сосиской, опять сама взяла бутылку и налила себе и Саше поровну, и, повысив голос, продолжила,
    — И однажды, когда я шла с учёбы поздно вечером, они следили за мной. Транспорт там почти не ходил тогда, перебои были, жила я далеко, на улице Ахмет-Хана Султана, это рядом с Тарки-Тау. Шла пешком… До этого, кстати, меня пару раз пытались в машину затолкать. Один раз менты помогли, омоновцы, они там не местные, приезжие, чаще всего русские из разных городов. Их привозят шмон среди местных бандюков наводить. Они этих чурок повязали. Другой раз старики вмешались, ещё старой, советской закалки. Не трожьте, говорят, девку… А тут иду, темнеет. Фонари потихоньку зажигаться начали. А там где я, темно ещё.  Рядом стройка, то ли школу строят, то ли что ещё… Много лет. Не столько строят, сколько бабки все вместе растаскивают. Причём, все об этом знают, все говорят… В общем, стройка. Подъезжает машина чёрная. Джип старый. Выскакивают из него пять человек. Я ничего сообразить-то не успела, как мне рот зажали и туда потащили. Ну что я могу против пяти мужиков. Я одному потом умудрилась по яйцам пнуть, так мне так врезали, что я почти сознание потеряла… Затащили на стройку, занесли почти. Там уже местечко готовое, что-то вроде кровати какой-то старой стоит. И место, хоть и слабо, но освещенное, фонарь в окно светит. Да ещё эти твари готовились, видимо. Откуда-то одеяло байковое появилось. Расстелили его. Спрашивают, сама буду или нет, даже, вроде как упрашивали сначала. — Ну, давай, а… Не бойся, — мол, всё будет хорошо. — Ну, я тогда и ударила одного. Они заржали, — Горячая, — говорят, — это мы любим. Один, самый мелкий, психопатный, поигрывая ножичком, врезал  мне в живот кулаком,  я аж пополам согнулась. А они даже ждать не стали, пока я очухаюсь, схватили меня за руки, за ноги, стали раздевать… Я ору, в глазах искры, живот саднит, аж блевать хочется. Раздели удивительно быстро. Руку мне вывихнули. Я дрыгалась, пиналась, всё бестолку. Как мертвому припарка. Юбку, маечку и бельё сняли за секунду. А один говорит, ещё с таким мерзким акцентом, — А чулкьи с туфелями аставте, сэксуално, — Видимо, порнухи насмотрелся, козёл! Да все они твари мерзкие… Своих баб в балахоны наряжают, речи о Боге говорят, а как до чужих добираются, пускаются во все тяжкие, извращенцы. Слюни пускают, заглядывают везде, ковыряются пальцами своими мерзкими… Тебя трахали когда-нибудь пять человек? Хотя бы пять охреневших баб?! А меня вот…
     Алина так некрасиво, по-настоящему, зарыдала. Она не пыталась смахивать слёзы и закрывать лицо руками. Она просто дала волю, видимо, давно сдерживаемым в себе и очень желающим выплеснуться наружу, быть кем-то услышанным, горьким словам обиды, ярости, возмущения и простым человеческим эмоциям. Простой бессильной ненависти. Саша понимал, что ей нужно исповедаться, выговориться, очиститься, скинуть с себя весь этот мусор, вылить из души все те нечистоты, что эти подонки слили туда вместе со своей мерзкой слизью.  Выскоблить, освежить тело, залапанное, захватанное липкими жирными ручонками сладострастных насильников. Понимал, что душа у неё спрессована, покорёжена, пробита. Что ей нужно восстановить нормальные отношения с миром. Но кто он есть, чтобы Такое рассказывать ему?! Но Алина говорила, и остановить её было невозможно. Единственно, Александр пытался удержать её от выпивки, пытался  отнять у неё бутылку. Но она зло, с ухватистой силой отстранила его руку и налила себе почти полный стакан. Хотя, может, оно и к лучшему. Выговорится и уснёт, подумал Саша. Взял бутылку и налил себе тоже.
      — Первый влез, пыхтел, пыхтел… Потом второй, третий… Другие за руки и за ноги держали. Даже нож к горлу приставили. Снова били. Я уже и не реагировала… Пока силы были, дёргалась. Даже укусила одного за плечо. Но мне так врезали, что и нос, и губу разбили. По кругу пустили, суки. Потом и вдвоём пытались пристроиться, и втроём, порвали мне там всё. Вначале было очень больно, невыносимо. Ме-е-е-рзко очень! — пропричитала, почти пропела Алина,дребезжащим, переходящим в фальцет голосом —  Но потом, когда ещё раз ударили головой о спинку кровати, у меня всё поплыло, даже боль там внизу притупилась. Меня крутили, переворачивали. Я перестала ориентироваться, даже кричать перестала… А потом, не поверишь, даже приятно стало… Я сама не поняла, что произошло… Видимо, как с наркоманом. Вначале противится, а потом сам дозу ищет. Я уже плохо соображала, что делала, но, видимо, подмахивать начала. Что-то ору, мычу… Похоже, им понравилось. Хвалить громко стали, руки, ноги отпустили. Не били больше… В живых оставили, подумали, раз нравится, в ментовку не пойду. А многих девчонок, кстати, после такого убитыми находили… А кто-то и сам вешался, травился. По их грёбаным законам таким девушкам уже не жить: ни замуж ни возьмут, ни руки не подадут…
      Это я уже потом от врачей узнала, здесь, в Москве, что моё возбуждение было, как бы это правильней сказать, нормальной что ли физиологической реакцией на их действия со мной. Эти суки, импотенты сраные, хотят ещё больше утвердить свою власть над женщиной, заставляя её испытывать то, чего она не хочет переживать или чувствовать в данной ситуации…Дебильно звучит как-то…
     В ментовку я, кстати, всё-таки пошла, очнувшись утром, хоть и презирала себя безумно. Но уж очень отомстить хотелось! В кровище, в грязи. Они там рожи воротили, сторонились даже, нагло ржали, говорили, подумаешь покайфовала, теперь ищи мужиков этих твоих… Мы тут реальных бандитов-то поймать не можем, народу и сил не хватает, а тут из-за хрени какой-то кипишь поднимать. Один старый русский мент, участковый, подошёл и сказал, — Уходи, дочка, ничего они не найдут и искать не будут, поиздеваются только… А может, и сами снасильничают, — так и сказал. «Снасильничают». Слово-то какое старорежимное. Доброе почти…
     Алина, надрывно, болезненно расхохотавшись и сразу резко замолчав, отхлебнула из стакана, вытерла слезы тыльной стороной ладони, всхлипнула и, как-то жутко улыбнувшись своей, иногда такой желчной змеиной улыбкой, не предвещавшей ничего хорошего, доброго и светлого, добавила,
     — Правда, потом пропал Магомед. Говорят, что когда узнал, что на его якобы добро, на его будущую собственность посягнули, он там кого-то из них избил до полусмерти (он потом в больнице умер), а одного вроде даже убил, застрелив из пистолета. Будто заявил даже, что ему плевать на местные законы, он меня увезёт куда-то там… Был шум, скандал, но не официально всё. Но, вроде как, папашка его всё замял, большой ведь ментовской шишкой был. Пошли клановые разборки. Но Магомеда Каримов-старший куда-то спрятал. А через какое-то время и папашку самого убили. А сын Магомед так и канул, никто его больше не видел…